Но спектакль так и не дошел до официальной премьеры. После первого показа Комитет по делам искусства потребовал от постановщика серьезных доработок. Тут же «Правда» вонзила свою «дюжину ножей в спину революции», пригвоздив: «Чужой театр». Постановку назвали «политически вредной и художественно беспомощной вещью». Читая разносную рецензию, Мейерхольд понимал, что, если бы он даже инсценировал «Краткий курс истории ВКП (б)», приговор ему был бы вынесен точно такой же.
7 января 1938 года Зинаида Райх в последний раз вышла на сцену, 725-й раз сыграв свою «Даму с камелиями». За кулисами потеряла сознание.
На следующий день постановлением Политбюро ЦК ВКП (б) ГосТИМ был ликвидирован. Заключительная фраза документа – «Вопрос о возможности дальнейшей работы Вс. Мейерхольда в области театра обсудить особо» – Всеволоду Эмильевичу показалась особенно зловещей. Он горько улыбнулся, собрался пошутить, сказать Зиночке, что это напоминает ему повестку, но, взглянув на побледневшую жену, промолчал.
Но как жить дальше? И на что? На вопросы встревоженных друзей он отвечал: «Я, как Хлестаков, согласен в любое богоугодное заведение, кроме тюрьмы». Слава богу, на первых порах Мейерхольда приютил в своем оперном театре Станиславский. Но после кончины Константина Сергеевича опальный режиссер вновь оказался не у дел.
Горше всех переживала закрытие театра Зинаида Николаевна. Это было для нее концом как актрисы. Мужа рвали на куски, а в доме металась терзаемая своими призраками женщина. Только к лету нервный кризис отступил, и Райх постепенно начала возвращаться к жизни.
«Чтобы мы не вешали нос, доктор Мейерхольд лечил всех смехом, – вспоминала Таня Есенина. – Садились не за стол, а в сторонке, поставив стулья в кружок. Читали вслух «Голубую книгу» Зощенко, а ведь это было вовсе не отвлекающее чтение… Раз Мейер показал, как должен выглядеть осатанелый злоумышленник, которого изображали под его именем в газетных статьях. Он надел тулуп, в котором ездил на дачу, вывернул его косматым мехом наружу, а уж как ходил и глядел – разве опишешь?! Мы падали… Хохотали, когда Всеволод Эмильевич зачитал нам текст отлучения Льва Толстого от церкви…»
– Внимайте, чада мои! «Святейший Синод в своем попечении о чадах православной церкви, об охранении их от губительного соблазна и о спасении заблуждающихся, имев суждение о графе Льве Толстом и его противохристианском и противоцерковном лжеучении, признал благовременным, в предупреждение нарушения мира церковного, обнародовать нижеследующее послание:
Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях, утверждающихся на вере во Христа, Сына Бога Живаго… И в наши дни, Божиим попущением, явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая…»
До того пафос и грозные завывания напомнили Косте и Татьяне тональность и лексику сегодняшних газетных публикаций, бичующих ГосТИМ и его создателя, что даже страшно стало, и они с опаской покосились на сидевших рядом друзей: а вдруг… Но «доктор Мейер» продолжал:
«Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит свое общение с нею… Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины. Молимся, милосердый Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь».
Только Зинаида Николаевна нуждалась в покое и одиночестве, а потому уговорила семью отправиться за город. Им тоже нужно было отдохнуть от нее. Через неделю из Балашихи ее приехал навестить Костя и привез с собой письмо от Мейерхольда.
«Дорогая, горячо любимая Зиночка!
Мне без тебя, как слепому без поводыря. Это в делах. В часы без забот о делах мне без Тебя, как несозревшему плоду без солнца.
Приехал я в Горенки 13-го, глянул на березы, и ахнул. Что это? Какой ювелир Ренессанса развесил все это, будто напоказ, на невидимых паутинках? Ведь это же листья золота! (Ты помнишь: в детстве такими нежными листьями золота закрывали мы волнистую гору грецких орехов, готовя их к елке.) Смотри, эти листья рассыпаны по воздуху. Рассыпанные, они застыли, они будто замерзли…
Секунды их последней жизни я считал, как пульс умирающего.
Когда я смотрел на сказочный мир золотой осени, на все эти ее чудеса, я мысленно лепетал: Зина, Зиночка, смотри на эти чудеса и… не покидай меня, тебя любящего, тебя – жену, сестру, маму, друга, возлюбленную. Золотую, как эта природа, творящая чудеса!
Зина, не покидай меня!
Нет на свете ничего страшнее одиночества!
Почему «чудеса» природы навели на меня мысли о страшном одиночестве? Ведь его нет на самом деле! Ведь оно – одиночество это – кратковременно?..
Любимая Зина! Береги себя! Отдыхай! Лечись! Мы здесь справляемся. И справимся. А что скучно мне без тебя непередаваемо, так это уж надо перетерпеть. Ведь не на месяцы же эта разлука? Скоро мы снова будем как две половинки одного сладкого яблока, вкусного яблока.
Крепко обнимаю тебя, моя любимая… Крепко целую. Всеволод. 15 октября 1938 года».В безысходных метаниях минул остаток этого года и первая половина 1939-го. Летом забрезжила какая-то призрачная надежда. Мейерхольда пригласили в Ленинград, предложив подумать над масштабной постановкой. Именно там 20 июня 1939 года он был арестован.
«Я, капитан Государственной безопасности Голованов, нашел: по имеющимся агентурным и следственным материалам Мейерхольд В. Э. изобличается как троцкист и подозрителен по шпионажу в пользу японской разведки. Установлено, что в течение ряда лет Мейерхольд состоял в близких связях с руководителями контрреволюционных организаций – Бухариным и Рыковым. Арестованный японский шпион Иошида Иошимасу еще в Токио получил директиву связаться в Москве с Мейерхольдом. Установлена также связь Мейерхольда с британским подданным по фамилии Грей, высланным в 1935 году из Советского Союза за шпионаж…»
Весь следующий день Зинаида Николаевна напрасно ждала телефонного звонка из Ленинграда или хотя бы поздравительной телеграммы от Севочки. Сорок пять – все-таки!.. Она еще ничего не знала о происшедшем, но уже ощущала обступавшую ее пустоту. Хотя на всякий случай велела Лиде испечь пирог с капустой – любимое блюдо мужа. Но, разумеется, никаких гостей именинница не собирала.
«Гости» явились сами, без приглашения. Практически одновременно с арестом в Ленинграде в доме в Брюсовском и на даче в Горенках были учинены обыски. Зинаида Николаевна была возмущена не столько самим фактом его проведения, сколько бесцеремонным и хамским поведением работников НКВД. Им было все равно, они даже позволили Райх написать в графе протокола «Заявленные жалобы» дерзкие слова о том, что один из агентов допускал «грубый тон и огрызания».
Откуда ей было знать о том, что доставленный в Москву ее арестованный муж уже подписывал признательные показания на имя Л.П. Берии: «Признаю себя виновным в том, что,
во-первых: в годах 1923–1925 состоял в антисоветской троцкистской организации, куда был завербован неким Рафаилом. Сверхвредительство в этой организации с совершенной очевидностью было в руках Троцкого. Результатом этой преступной связи была моя вредительская работа на театре…
Во-вторых. В годы приблизительно 1932–1935 состоял в антисоветской правотроцкистской организации, куда был завербован Милютиной. В этой организации состояли Милютин, Радек, Бухарин, Рыков и его жена.
В-третьих. Был привлечен в шпионскую работу неким Фредом Греем (английским подданным), с которым я знаком с 1913 года. Он уговаривал меня через свою жену, которая была моей ученицей, бросить СССР и переехать либо в Лондон, либо в Париж…».
* * *Эти двое понимали друг друга даже не с полуслова – с полувзгляда. Днем они уже успели побывать во дворе дома в Брюсовском, осмотрели все возможные пути подходов-отходов. Как и предполагалось, не должно было быть никаких помех. Добраться с крыши лавки керосинщика до балкона на втором этаже – не бог весть какая высота, детская забава. Детальный план квартиры, который им вручили накануне, напарники уже изучили. Четыре комнаты, кухня, удобства… На то, что кабинет хозяина опечатан, внимания можно было не обращать. Ценностей не брать. В общем, все предельно ясно. Обменявшись понимающими взглядами, незнакомцы разошлись в разные стороны.
…Не спалось, мучительно не спалось которую ночь подряд. Ни валерьянка, ни люминал уже не помогали. Зинаида Николаевна поднялась с кровати, нащупала ногой тапочки, накинула халат. Включила настольную лампу. Подошла к распахнутому настежь окну. Вздохнула: июль в Москве – не лучшая пора.
Она решила принять ванну. Прохладная вода освежила тело и чуть-чуть притишила нервы. Набросив халат, Зинаида Николаевна вышла из туалетной комнаты и направилась в гостиную.
В этот момент к ней метнулись две неясные тени. Она обернулась и вскрикнула.
Тот, что повыше, с размаху хлестко ударил ее по лицу и свалил с ног. Женщина громко вскрикнула от боли и ужаса, но незнакомец тут же с силой запечатал ей рот своей влажной ладонью. Второй, что поменьше, наклонившись над женщиной, резко ударил ее ножом в шею. На приглушенный вскрик хозяйки из своего закутка кое-как выбралась домработница, выглянула и сразу отчаянно заорала, увидев незнакомцев:
– Кто вы?!. Что…
На ее голову обрушился тяжелый стул. Анисимовна рухнула. Зинаида Николаевна, на минуту оставшаяся без внимания, из последних сил, истекая кровью, попыталась уползти из передней в гостиную. Потянула слабеющую руку к стулу, силясь приподняться. Но поздно. Незнакомцы опять настигли ее и, словно соревнуясь друг с другом, стали наносить все новые и новые ножевые удары. Женщина извивалась на полу. Шелковый халат ее распахнулся, высоко обнажив ноги. Один из убийц мельком глянул на бесстыдно открывшиеся прелести: «Ух, хороша, зараза. Я бы тебя сейчас, пока тепленькая…»
Не до того! Старший толкнул напарника в бок: по коням! Тем более, эта, вторая баба зашевелилась. Убийцы ринулись в стороны: первый – назад, к балкону, второй – в переднюю – и на лестничную площадку. Вперед!
Лидия Анисимовна, грузная, рыхлая женщина на шестом десятке, с трудом поднялась, с ужасом глянула на хозяйку, лежащую в луже крови, и с воем выскочила на лестничную площадку, стала звать на помощь. Массивная дверь в квартиру за ней с лязгом захлопнулась. Вбежавший в подъезд дворник Сарыков увидел окровавленную Анисимовну, которая неловким кулем валялась у запертой двери и тыкала рукой в сторону квартиры: «Там… там…»
Сарыков толкнул дверь – бесполезно. И тут еще эта, чуть живая тетка. Он побежал к себе, в подсобку, выволок лестницу и подтащил к балкону Мейерхольдов: в самый раз. Взобравшись через ограждение, заглянул в комнату и обомлел: на полу, вся в крови, лежала хозяйка, Зинаида Николаевна. Услышав слабый стон, обрадовался: вроде жива!
Вызвав «Скорую» и милицию, Сарыков вернулся к несчастной Анисимовне и присел рядом, на ступеньки.
* * *Проснувшись от невнятного шума и громких криков, соседка по дому Софья Гиацинтова на ощупь дотянулась до настольной дампы, включила – и на мгновение зажмурилась. Боже мой, опять началось! Сколько же можно терпеть эти блажные вопли Зинаиды Николаевны? Так и самой сойти с ума недолго. Ну не идти же, в самом деле, к соседям, тарабанить среди ночи в двери и просить угомонить несчастную женщину?.. Оглянулась на безмятежно спящего мужа: как Ивану удается так отключаться и ничего на свете не слышать? Впрочем, жильцы дома давно привыкли к диким воплям Райх и не обращали на них особого внимания.
Актриса встала, подошла к окну и единственное, что себе позволила, – с шумом (даже стекла задребезжали) захлопнула створки. Крики стали как будто не так слышны. Или это была желаемая иллюзия? Все, надо постараться уснуть, уже третий час. А завтра опять ролевая читка «Норы», которую Иван Берсенев решил провести дома и уже пригласил актеров, занятых в постановке, к двенадцати часам. Ибсен поселил свою Нору в «Кукольном доме», а я живу тут, в Брюсовском, как в самом натуральном дурдоме…
Только под утро Гиацинтовой все же удалось кое-как уснуть, но даже сквозь зыбкий сон она все же слышала: вроде бы к дому подъехала машина, потом, громыхая, кажется, еще одна, доносились какие-то гулкие разговоры во дворе, суета, беготня. Однако Софья Владимировна упрямо не желала подниматься, лежала, не раскрывая глаз, лишь время от времени подносила руки к вискам и, пытаясь успокоиться, массировала их. Господи, когда же это, в конце концов, кончится?.. Нет, наверное, уже никогда.
* * *Ждать медиков и милицию пришлось недолго – все же центр города. Дворник помог участковому вскрыть дверь. Врачи тут же кинулись, не обращая внимания на протесты милиционеров, к лежавшей на полу женщине. Есть пульс! Зрачки реагируют.
– Носилки!
…«Скорая» вынырнула из лабиринта старых московских дворов и, угодив в очередную колдобину, резко затормозила. «Эй! – заорал фельдшер шоферу. – Осторожнее! Не дрова…» Домработница Анисимовна, которую везли в той же машине, услышала, как Зинаида Николаевна с трудом прошептала:
– Не трогайте меня, доктор, я умираю…
Между тем оставшиеся в доме в Брюсовском сотрудники милиции продолжали осматривать место происшествия, проводить обыск и опрашивать соседей. Вскоре удалось выяснить, что Константин, сын хозяйки, студент МИСИ, еще два дня назад уехал в Рязанскую область, в деревню Константиново, навестить родню. А дочь Татьяна в настоящий момент вроде бы находится на загородной даче в Балашихе.
* * *– Алло, Рязань? Рязань! Семенов, это ты? Гневышев беспокоит.
– Слушаю вас, товарищ генерал.
– Ты мне вот что скажи, Семенов, деревня Константиново от тебя далеко?
– Да нет, товарищ генерал. От нас всего километров сорок – сорок пять будет.
– Тогда вот что, Семенов. Надо помочь товарищам из МУРа. Пошли туда пару ребят, только по «гражданке», чтоб народ понапрасну не пугать – деревня все-таки… Пусть найдут там одного студента, он у своей бабки гостит. Зовут его Константин Сергеевич Есенин. Да-да, тот самый, сын. Аккуратно, интеллигентненько доставь его в Рязань, там вместе с сопровождающими отправишь поездом в Москву. Сразу сообщи номер поезда, вагон, место и прочее. На вокзале их встретят. Все понял? По какому делу?.. Говори – по срочному. Все прочие вопросы на месте. Давай. Жду звонка.
Черная машина, прибывшая через час с небольшим в Константиново, наделала в деревне много шума. Все видели, как из дома Татьяны Федоровны Есениной вышел Костя в сопровождении двух крепких парней, сел в машину и куда-то уехал.
Только в Москве, в МУРе, ничего не понимающему Константину поднесли к глазам фотографию убитой матери. Никто не ожидал, что он потеряет сознание.
«Муровцы привезли меня в квартиру прямо с дачи в Горенках, – позже рассказывала, уже все проанализировав, Татьяна. – Я осмотрела шкафы, полки, ящики – все есть. И это, и многое другое говорило о том, чего сознание не хотело принимать, – приходили только для того, чтобы убить. Предположение, что замешаны те, кто ранее опечатывал кабинет и наблюдал за квартирой, не могло не возникнуть сразу… Кому как не им было знать, что в квартиру легко проникнуть без взлома (в кабинете дверь на балкон оставалась незапертой, к балкону примыкала керосиновая лавка, опечатанная дверь, ведущая из кабинета в «желтую» комнату, тоже была незапертой). Знали они и о том, что Костя уехал. Перед отъездом он спал в одной комнате с матерью – и моя, и его комнаты тоже были опечатаны, домработница спала в другом конце квартиры…»
Константин был уверен, что «следствие по этому «делу» велось очень бестолково и бессистемно, сомневаюсь и в том, что оно было добросовестным. Ведь известно, что внутренними делами тогда уже ведал Берия, и этим многое сказано…».
В МУР вызывали всех близких, друзей семьи, мало-мальски знакомых. Было задержано пятнадцать человек, которых после выматывающих душу допросов все же отпустили. Усердно отрабатывалась версия убийства с целью ограбления. А что? Квартира богатая, грабителям было чем поживиться. Кто-то что-то говорил об исчезнувших из дома золотых часах и золотом же портсигаре Мейерхольда.
– Ерунда! – убеждал следователей Костя. – Это миф. Ограбления не было, было одно убийство. Мейерхольд никогда не имел ни золотого портсигара, ни часов. Да если бы они у него и были, то их бы конфисковали еще при обыске, который произошел сразу после ареста Всеволода Эмильевича в Ленинграде. Ведь при арестах и обысках все золотые вещи конфискуются…
– Откуда вам это известно?
– Да так, люди говорят, – смутился Константин.
– Кто именно говорит?..
Домработница Лидия Анисимовна Чарнецкая, служившая Мейерхольдам уже седьмой год, пробыла в больнице около недели и потом приехала в Балашиху. Но через два-три дня на дачу явился вооруженный наряд, и женщину под конвоем увезли на Лубянку. О ней не было ни слуху ни духу около трех месяцев. Потом она вернулась. Неузнаваемая, вся черная, глаз не поднимала. Сказала только, что ей ни о чем нельзя говорить. Быстро собрала вещи и уехала на родину, в Витебск. Сгинул и дворник Сарыков, который на одном из допросов сдуру ляпнул, что видел тем самым утром, как двое незнакомых людей, которые удалялись от их дома, сели в поджидавшую их черную «эмку».