Появление маленького Джованни не могло пройти незамеченным, и прибавление в семействе Папы стало темой оживленных разговоров. В определенных кругах не замедлили задаться вопросом – кто такой Джованни Борджа? Вскоре ему присвоили прозвище, звучавшее как титул – Романский младенец.
Александр был немного смущен. Брак с Феррарой только с виду казался вполне устроенным. Подписывая контракт, старый Эркюль торговался, как последний лавочник, и Папа понимал – при первой же возможности тот попытается нарушить достигнутое соглашение. Если бы не страх перед папской армией и не сегодняшняя тревожная обстановка в Италии, он бы и вовсе отвернулся от семьи Борджа. Этот надменный аристократ явно гнушался их скандальной славы. Вот почему так несвоевременны оказались новые толки о детях Александра – на сей раз касающиеся трехлетнего мальчика, к рождению которого он не имел прямого отношения.
Кто такой этот Романский младенец? Вопрос требовал ответа.
Изабелла д'Эсте написала отцу письмо, где вновь изложила свои сведения, позволявшие установить родителей таинственного ребенка. Если бы в связи с мальчиком было упомянуто имя Лукреции, Эркюль получил бы достаточные основания для пренебрежения брачным соглашением.
Тогда Александр выпустил буллу, главным в которой было признание маленького Джованни законнорожденным. Поскольку никто не сомневался в его принадлежности семье Борджа, то у Папы попросту не оставалось иного выхода. Он объявил, что отцом младенца был Чезаре, герцог де Валентинуа, а матерью – одна малоизвестная римлянка. Родитель множества незаконнорожденных детей, Чезаре не возражал против ответственности за одного законного.
Слухи на какое-то время улеглись; Эркюль уже не мог придраться к прошлому своей невестки. Но Александр все равно беспокоился за будущее ее сына.
Между тем французские войска вступили на территорию Неаполя; в их походе – как того требовала договоренность между Папой и Луи – участвовал Чезаре.
Федерико проявил малодушие и сдался еще до прибытия объединенной франко-ватиканской армии. Луи милостиво предложил ему убежище во Франции, а тот с благодарностью принял его предложение.
Больше всех успехом этой военной кампании упивался Чезаре. Наконец-то был посрамлен и унижен человек, некогда отказавшийся выдать дочь замуж за Борджа! Чезаре давно ждал этого времени. Кроме того, теперь многие преклонялись перед ним, и в ходе сегодняшних блестящих побед большинство восхищенных взоров обращалось на него, а не на Луи, которому на самом деле он был обязан и этим, и предыдущим триумфом.
Победителей встречали пирами и балами, и в центре всех праздников неизменно оказывался Чезаре. Множество женщин пылали желанием познакомиться с ним – хотя известия о кровавой резне, учиненной им в Капуе, не могли не достичь их, если уж даже французские военачальники во всеуслышание заявляли о том, что они не считают себя союзниками такого жестокого и разнузданного варвара.
Дикая натура Чезаре давала о себе знать всякий раз, когда, он считал, что кто-то унизил его достоинство, – так было и сейчас. Все жестокости и насилия этой военной кампании совершались им ради исцеления ран, нанесенных принцессой Карлоттой и ее отцом.
В Капуе он велел слугам разыскивать и приводить к нему всех самых красивых девушек, известных в городе, – требовал, чтобы каждая была девственницей. Затем выбрал сорок наиболее приглянувшихся ему и отправил в Рим, где поселил в своем дворце и держал, как рабынь в гареме. Нравы его и впрямь были варварскими. Мужчинам, которых он подозревал в каком-либо умышленном или неумышленном оскорблении, а то и просто в недружелюбии, отрезали язык, отрубали руки и выставляли на всеобщее обозрение, как наглядный урок всем непокорным.
Он удовлетворял все свои прихоти, но делал это так неосмотрительно, что очень скоро заразился болезнью, которой страдал в ранней молодости и которая в Италии была известна под названием французский недуг.
Этот недуг не только подтачивал его физические силы, но и все заметней сказывался на состоянии рассудка. Необузданность превращалась в звериную озлобленность; свирепость становилась главной чертой характера; страдая от боли, он вел себя так, будто был одержим одним неистовым желанием – причинять ее другим.
Весь Рим содрогнулся от ужаса, когда он вернулся из похода и присоединился к торжествам, посвященным замужеству его сестры.
Альфонсо д'Эсте, днем работавший в литейной мастерской, а по ночам развлекавшийся со своими бессчетными любовницами, был наименее обеспокоенным человеком при дворе старого герцога.
– Столько шума из-за какого-то брака! – морщился он. – Поскорей бы покончить с этим делом.
Его братья, Ипполит, Ферранте и Сигизмунд, которым предстояло отправиться за Лукрецией в Рим и привезти ее в Феррару, горячо спорили с ним. Он их не слушал. В семье Альфонсо споры давно стали обычным явлением – что, вероятно, было не удивительно, поскольку число мнений здесь никогда не уступало количеству братьев.
Ипполит, мечтавший о кардинальской мантии и сопутствующих ей привилегиях, не переставал говорить о своем желании доставить невесту в их дом. Кроме того, он немало слышал о ней и находил, что женщина с таким скандальным прошлым может быть интересна сама по себе.
Ферранте заявлял, что ему уже давно не терпится посмотреть на нее. Кровосмесительница и убийца! Наконец-то в Ферраре будет не так скучно, как прежде!
Сигизмунд торопливо крестился и говорил, что им следует упасть на колени и молить Бога о том, чтобы это супружество не обернулось несчастьем для их семьи.
Альфонсо сначала смеялся над ними, потом перестал обращать внимание.
– Хватит болтать, – в конце концов не выдержал он. – Эта женщина – такая же, как тысячи других.
– Ошибаешься, брат, – сказал Ферранте. – Она обольстительница, и говорят, что ее брат, Чезаре Борджа, убил второго брата, а затем и супруга Лукреции, потому что сам желал обладать ею.
Альфонсо сплюнул через плечо.
– Я бы мог найти дюжину таких, как она, – в любой вечер, в любом феррарском борделе.
Он зевнул. Затем повернулся и пошел в свою литейную мастерскую.
Сигизмунд вздохнул.
– Наш отец не торопится посылать нас в Рим, – сказал он. – Думаю, он поступает правильно.
Чезаре застал сестру, окруженной служанками, посреди рулонов атласа и бархата. Лукреция была поглощена своим любимым занятием – кройкой платьев собственного фасона.
Отрез кремового с голубоватым оттенком бархата выпал из ее рук, и она застыла на месте, глядя на брата широко раскрытыми глазами, цепенея от страха и восторга перед ним. В целом мире не было человека, подобного ему. Больше никто не имел такой власти над ней – причинять невыносимую боль и переполнять нежностью.
– Чезаре… – наконец выдохнула она.
Он усмехнулся и кивнул на рулоны материи.
– Стало быть, готовишься к свадьбе.
– Ах, впереди еще много дел.
Она махнула служанкам, и те с готовностью удалились.
– Брат мой, – сказала она, – я счастлива снова видеть тебя в Риме.
Он засмеялся. Затем коснулся ее лица своими пальцами – такими же красивыми и тонкими, как у его отца.
– Причина моего возвращения – не из приятных.
– Ты очень страдаешь. Надеюсь, лечение подействует?
– Говорят – да, но иногда мне кажется, что я уже никогда не избавлюсь от этой мерзости. Эх, знать бы, кто наградил меня ею на сей раз…
Его глаза сверкнули, и она вздрогнула. Ей уже рассказывали о тех варварских жестокостях, которыми он прославился в Неаполе.
– Кажется, сестра, – сказал Чезаре, – ты все-таки не очень рада меня видеть.
– Ах, ошибаешься!.. Вот только жаль, что ты выглядишь не так хорошо, как мне хотелось бы.
Он взял ее за руку, и она постаралась не показать, что его пожатие причинило ей боль.
– Твой будущий супруг слывет грубияном, – сказал он. – Я кое-что слышал о нем. Едва ли он будет похож на твоего прежнего Альфонсо… к которому ты питала такие нежные чувства.
Она не смела взглянуть на него.
– Мы не выбираем тех, за кого выходим замуж, – прошептала она. – Такова наша судьба – мы должны покоряться ей.
– Моя Лукреция! – воскликнул он. – Неужели Богу угодно…
Она знала, что он собирался сказать, и поэтому перебила его:
– Мы будем встречаться. Ты постараешься почаще приезжать ко мне в Феррару. А я – к тебе в Романью.
– Да, – сказал он. – Да! Ничто не должно разлучить нас.
Затем наклонился к ее лицу и прошептал:
– Лукреция… ты дрожишь. Точно боишься меня. Во имя всех святых, почему? Почему?
– Чезаре, – ответила она. – Скоро ты уедешь из Рима. А я… я выйду замуж.
– И ты боишься… своего брата, который так любит тебя! Лукреция, я этого не допущу. Я заставлю тебя радоваться мне… любить меня так же, как я – тебя!
– Да, Чезаре.
– Лукреция, ты для меня важнее всех на свете. С кем бы я ни был, я люблю только тебя. Все остальные… они быстро надоедают мне. Они – не Борджа. Лукреция… Лукреция… я бы отдал тебе все, что у меня есть… всю свою жизнь, если бы только…
– Нет, – твердо сказала она. – Нет!
– А я говорю – да, – властным тоном произнес он.
Его рука легла на ее затылок. В это мгновение она подумала, что он готов убить ее, потому что сейчас наверняка представил свою сестру вместе с супругом, а для него не было ничего более невыносимого, чем такая картина.
Затем он неожиданно выпустил ее – и горько рассмеялся.
– В тебе течет кровь Борджа, а ты как будто и не знаешь об этом. Хочешь быть, как все остальные. Любить супруга, растить детей… Но ты все равно не спрячешь того, что есть в тебе! Никуда не денешься от своей натуры. Сегодня ты придешь в мои покои. Я устраиваю небольшую вечеринку. Будут наш отец и кое-кто еще. Думаю, ты хорошо проведешь время.
– С великим удовольствием приду к тебе, – согласилась она.
– Да, Лукреция, – сказал он. – Ты придешь.
В тот вечер в покоях Чезаре состоялась оргия – одна из тех, что позже стали упоминаться чуть ли не в каждом разговоре, касающемся семьи Борджа.
Эта затея принадлежала самому Чезаре. Были зажжены свечи в канделябрах, у одной стены стоял папский трон, искусно убранный в шелк и парчу. На троне сидел Папа. Лукрецию посадили между ним и его сыном.
Все сопровождалось неумеренными возлияниями, непристойными разговорами. Тон задавал Чезаре. Это было то, что он называл порядочной компанией, и ему, видимо, хотелось перейти от непристойных разговоров к такому же непристойному поведению.
По его распоряжению сюда привели пятьсот самых известных римских куртизанок, готовых делать все, что от них потребуют, и больше всего на свете боявшихся не угодить Чезаре Борджа.
Они танцевали. Музыка становилась все громче, танцы – все разнузданней. Тема была одна: обольщение и торжество обольстителя. Чезаре пристально следил за сценой. На небольшом столике перед ним лежала коллекция платьев из тончайшего шелка, чудесная кожаная обувь и шляпы; это были награды, которые Лукреция должна была вручить лучшим исполнительницам, – вот почему он потребовал, чтобы она внимательно следила за каждой парой и замечала все их достоинства и недостатки.
Когда танцовщицы начали в такт музыке раздевать друг друга, Папа захлопал в ладоши.
Лукреция сидела неподвижно, стараясь не смотреть на отца и брата. Она пыталась улыбаться, но улыбка была неестественной.
Не вид обнаженных женщин смущал ее – выросшая в Риме, она привыкла к подобным зрелищам. Лукреция понимала символическое значение этого зрелища. Посредством него Чезаре говорил ей, что она – одна из них; что она принадлежит им; что даже в добропорядочной семье Эсте она не сможет забыть этого вечера.
– А теперь, – сказал Чезаре, – начинается состязание.
– Очень любопытно, – засмеялся Папа, не отрывавший взгляда от пухлой брюнетки, которая освободилась от последней части своего туалета.
Чезаре хлопнул в ладоши, и ему принесли большую чашу жареных каштанов.
– Мы будем их разбрасывать, а дамы – собирать, – объяснил он. – И каждая будет держать зажженный подсвечник. Полагаю, это несколько усложнит их задачу, но тем интересней будет наблюдать за ними.
– Ваше вино оказалось слишком крепким. Заявляю – я не буду ползать по полу и бороться за вашу приманку, – сказал Папа.
Он взял горсть каштанов и бросил их в пухлую брюнетку.
Все кроме Лукреции тотчас разразились громким хохотом. Куртизанки отталкивали друг дружку, боролись, обжигались о горящие подсвечники и визжали во весь голос. Иных сбивали с ног – они падали и продолжали собирать каштаны, ползая на четвереньках.
Это и было условным сигналом для слуг, стоявших в углу комнаты. Возбужденные видом обнаженных женщин, они кинулись на сцену.
Папа смеялся до слез, показывая то на одну пару, то на другую.
Чезаре положил руку на плечо сестры.
– Хорошенько примечай, – сказал он. – Тебе предстоит раздавать награды тем, кто умеет демонстрировать свое ремесло.
Она не смела пошевелиться. Щеки у нее горели, но в глазах застыл ужас.
Все это было затеяно с одной целью – опорочить ее и навсегда заклеймить этим пороком.
– Никуда ты не денешься от нас! – хохотал Чезаре. – Ты наша – кровь от крови, плоть от плоти. Ты не смоешь с себя клеймо Борджа! Не смоешь, потому что оно – часть тебя!
Наконец все закончилось. Ее тошнило от ужаса и отвращения. И все-таки она сделала то, что от нее требовали, – выбрала победительниц и раздала награды.
Она знала, что всегда будет исполнять желания своего брата. Выход оставался только один – побег.
В ее покоях долго горел свет.
– Пресвятая Богородица, – молилась она, – сделай так, чтобы я поскорей очутилась в Ферраре. Пусть за мной приедут… Поскорей, пока еще не слишком поздно.
Она ждала, а они все не ехали. Папа не скрывал досады.
– Ну, что на сей раз? – вопрошал он. – Что еще нужно этому неуемному Эркюлю? Выгодное назначение для его ублюдка Юлия? Какое-нибудь тепленькое местечко, синекуру, не требующую больших хлопот, но гарантирующую приличный доход? Пусть и не мечтает! Кардинальскую мантию для его приятеля Джиана Лука Кастеллини да Понтремоли? Этого он тоже не добьется. Тогда что? Чего он ждет? Погода-то скоро совсем испортится!
Лукреция не находила места от отчаяния. Чезаре болел, но скоро должен был поправиться. Ей становилось страшно – паутина опутывала ее все плотнее.
Она написала своему будущему свекру – унижалась, просила ускорить приезд его сыновей.
Ответное письмо было очень любезным, даже доброжелательным, но положение дел ничуть не изменилось.
Что делать? – спрашивала она себя. Что если они вообще никогда не приедут?
Дни тянулись медленно, но октябрь промелькнул незаметно.
Папа переживал за свою дочь – пытался подбадривать, пробовал как-нибудь развеселить. Однажды, когда на конюшенный двор впустили двух разохотившихся кобыл и четверых жеребцов, он настоял на том, чтобы она подошла к окну Апостольского дворца и взглянула на творившееся внизу.
Посмотреть на это зрелище собралось довольно много людей, и они видели Лукрецию, стоявшую рядом с ее отцом; разговоры облетели весь город, и Лукреция не сомневалась в том, что часть их достигла ушей тех, кто хотел бы ославить ее в глазах герцога Феррарского.
Неужели я никогда не вырвусь отсюда? – думала она.
Ей хотелось доставить какое-нибудь удовольствие своим новым родственникам – приглянуться настолько, чтобы они не закрывали путь к бегству из родной семьи.
Маленький Родриго доставлял уйму переживаний старому герцогу Эркюлю – тот не желал нести расходов, связанных с воспитанием ребенка от предыдущего брака Лукреции. Тогда она публично поручила сына заботам своего пожилого кузена Франческо Борджа, который теперь стал кардиналом Козенцким и в самом деле мог избавить дом Эсте от ненужной им траты денег.
Но они все равно не ехали.
В минуту отчаяния Лукреция объявила: «Если свадьбы не будет, я уйду в монастырь».
Кортеж из Феррары прибыл только в декабре.
Сразу начались торжества, предшествовавшие свадьбе. Брак должен был заключаться по доверенности.
На мосту Сант-Анджело весь день палили пушки. Во всех храмах звенели колокола. Папа показывал принцам Эсте свое могущество и радовался, как ребенок, когда они осматривали его владения. Ему хотелось преподать им урок – научить наслаждаться роскошью, ценить богатство.
Он то и дело обращал их внимание на красоту Лукреции.
– Ну не очаровательна ли? Безупречная красавица, ни одного изъяна. Само совершенство, это я вам говорю – само совершенство!
Затем стал расспрашивать о герцоге и женихе.
– Какого роста ваш отец? Выше, чем я?
– Высокого роста, – сказал Ипполит. – Но мне кажется, Ваше Святейшество имеет некоторое преимущество перед ним.
Такой ответ Папе пришелся по душе.
– А мой сын, герцог Романский, – он выше, чем ваш брат Альфонсо? Говорите, я хочу знать.
– Ваше Святейшество, рост нашего брата довольно велик, но и герцог Романский – не из низкорослых мужчин. Трудно сказать, но, пожалуй, герцог выше их обоих.
Папа снова остался доволен. Он радовался браку своей дочери, вступавшей в самый древний и самый аристократический род Италии, но в то же время хотел, чтобы никто не забывал о его могуществе, позволявшем ему не оставаться в долгу перед герцогом Феррарским.
Он шепнул Ипполиту:
– Мне не терпится увидеть драгоценности Эсте, которые вы преподнесете моей дочери.
Ипполит смутился. Отец предупредил его, что фамильные драгоценности рода Эсте не предназначены для вручения Лукреции в качестве подарка невесте. Она может надеть их на свадебную церемонию, но не должна думать, будто они перейдут в ее владение. Эти драгоценности стоят несметных денег, и герцог Эркюль не намерен расставаться с ними.