— Так вот, я видел что-то странное на озере: то ли человек, то ли нет…
— Какой человек! Голуб-яван. Много их там ходит до сих пор. Ходят и, случается, пакостят: пытаются каналы ломать, трубы… У нас они ночью напали, убили одного хорошего человека, двоих ранили. Мы тогда много их постреляли, рассердились. У одной матки вот Федьку маленького тогда взял… Рука не поднялась его добить: как человеческое дите. И хорошо! Этот «снежный человек» вон какой вырос… Федька мне с книгами помогает, на верхотуру лазает и там порядок наводит.
Словно для иллюстрации этих слов Федя, ловко цепляясь руками, полез по стеллажу без всякой лестницы, стал там стирать с книг пыль. Держался ногами, одной рукой снимал книгу, другой вытирал. Какое-то время и Казанцев, и Петя наблюдали за ним.
— И острастка… Никому не даст книг выносить, а то мерзкая русская манера: воровать книги.
— Я чуть не упал, его увидел.
— Не вы первый… А, говорите, Гурджиев вас первый день водил — что же не предупредил?
— Он вроде собирался что-то сказать про библиотеку, да раздумал.
— Узнаю… Имейте в виду — у Гурджиева плохая репутация, не надо ходить с ним в походы. Так вот, про золото… Тяжелые условия, не спорю, и вода в озере ледяная. Руки все задеревенели, огня нет… Разве что маленький, в керосиновой лампе… на ней и греешься. Но зато и золота брали немерено, килограммами. После второй экспедиции я задумался — может, больше не ходить? На новый дом хватит, на жизнь на несколько лет тоже хватит… Рассыпное золото тем более кончается, его теперь добывать — целая промышленность нужна.
И еще одно дело… Начал я понимать, что не простые это люди меня наняли и не в одном золоте тут дело. Первый-то год меня самого не трансгрессировали, а во время сезона муку, сахар — трансгрессировали. И после сезона весь отряд и золото — трансгрессировали. Стоим в мехах, грязные, кожа от сухости потрескалась, вооруженные… И сразу оказываемся в Индии: жара под сорок, давление другое, теплые дожди стеной… Долго в себя приходили.
На другой год наниматели уже откровеннее были, да и сами появлялись… тем же способом. Как подумал, не уходить ли от них совсем, стал спрашивать… и рассказали они мне многое… Нужен я им был, и стали мне честно рассказывать, что не богатства хотят, а собираются Крепость построить…
Я им — так ведь денег нужно немерено! А они — уже есть.
Я им — и как вы все необходимое на такую высоту забрасывать будете?
А они — ты не догадываешься?
Я им — ну построите вы Крепость… И что? И придется сидеть безвылазно, потому что никто в вас не поверит.
А они — в нас и так никто не верит, а таким, как ты, мы много кому сможем помочь. И вообще — это тоже против коммунистов.
Я с самого начала был не против, а уж раз против коммунистов — тут сразу согласился.
Ка-ак мы от озера били ход, строили подземный завод, потом и весь город! Сама работа адова, камни твердые просто невероятно, и все делать надо на такой вот высоте. А ведь всего за год сделали! Одни ход били, а другие уже технику монтировали.
— Василий Васильевич, у вас такая биография, что не нужно ни Купера, ни Майн Рида.
— Жизнь всегда бывает покруче романов. Что во время Гражданской войны делалось, никакому Майн Риду не описать.
— Но вот чего не понимаю: как получилось, что человек с такой биографией сделался библиотекарем?!
— А я книги всегда уважал… Только по молодости это долгое время главным в жизни не становилось. У меня и в Харбине библиотека большая была. Первую свою я в Хабаровске еще всю оставил, в эмиграции вторую нажил. Когда меня позвали Крепость строить, говорю — и пошел бы, да вот — библиотеки своей жалко. Долго ее собирал, и та под угрозой, потому что дом старый, сырая такая развалюха… Тогда мне и говорят — мол, давай, помогай добычу золота налаживать и обеспечивай инженерные работы. Если сделаем Крепость — все тебе будет в ней до самого скончания дней. В числе прочего и библиотеку твою перевезем…
— Перевезли?
— Нет, трансгрессировали. Меня еще в посвященные хотели брать, обещали открыть третий глаз и прочие все чудеса… А я что-то не захотел. Мне говорят: пора становиться послечеловеческим существом. От тебя, говорят, до того, что получится, как от твоего Феди до тебя. А мне неохота, я уж какой есть — такой и буду. Хорошо, с библиотекой не обманули. Они вообще не обманывают чаще всего. Хорошая работа, хотя, конечно, и стариковская. Крутовскому тоже должность дали хорошую: ферму строить. Он своих идей тьму-тьмущую в ферму вложил.
— Тоже эмигрант?
— Не эмигрант, но судьба трудная. Он же и в Сибири сады разводил, новые породы плодовых деревьев выводил. Уже когда то-олько начали работать, Слава Крутовский сразу говорил: если будет вода, можно такое хозяйство построить, чтобы самих себя снабжать и ни от кого не зависеть. Ему и дали такое хозяйство, как вот мне дали библиотеку.
— В общем, каждый имеет то, что хочет…
— Из нас двоих — получается, что да. Я вот книги читаю, разбираюсь. Получаю их отовсюду: и из эсэсэра, и из эмиграции, и из всей Европы. Посвященные их сами достают и сюда трансгрессируют. А я люблю с ними работать… Тем более жить как в молодости, всегда в путешествиях, уже бы не смог… Разве что вот месяц, что я должен не в Крепости провести, обычно ухожу в Нагорье, охочусь. Пошли со мной? Мне молодой помощник очень нужен.
Петю невольно разобрал смех.
— Василий Васильевич… Я в Крепости куда ни пойду — везде меня зовут к себе работать. Вчера инженеры звали к себе… на выбор любое занятие. И на ферму звали… Вот врачи пока не звали никуда.
— Я вас к себе работать и не зову… Ко мне — это в библиотеку. Может, лет через тридцать, а вернее сказать, через сорок вы на такую работу и пойдете, и даже с большим удовольствием. Но пока вам совсем другое надо. Охота — это же отдых на природе.
— Я в Ленинграде собирался преподавать тибетский язык и страноведение. Думаете, не смог бы?
— Может, и смогли бы… Если бы ваша бурная энергия находила полезный и достаточный выход… Еще чаю хотите?
Они опять пили невероятно вкусный чай с какими-то незнакомыми Пете травами, говорили о книгах. Феде чаю тоже налили, он сидел ждал, пока остынет. Петя вроде и все понимал, но на Федю старался не смотреть…
— К ним надо привыкнуть, — проницательно заметил Казанцев.
Опять Бадмаев
Бадмаев вошел неожиданно, бесшумно, причем в дверь.
— Здравия желаю, ваше благородие! — с грохотом взлетел Казанцев.
— Здравствуйте, Петр Александрович! — поднялся Петя.
— Чай да сахар… Лучше налейте мне тоже, — тихо усмехнулся Бадмаев. И, специально отнесясь к Пете, так же вполголоса:
— У вас наверняка уже есть вопросы…
— Целая куча… Даже не знаю, с чего и начать.
— Начните с главного…
— Тогда так… — Петя немного подумал, как бы лучше выразить давно назревшее. — Понимаете, Петр Александрович… Я все время чувствую себя примерно так, как если бы я попал в действующую армию, меня знакомили бы с полковниками и генералами. Но водят меня почему-то не на передовые позиции и не к пулеметным гнездам, а на кухню или в прачечную. А всякие важные военные рассказывают, какой хороший урожай капусты получили в подсобном хозяйстве и сколько у них кальсон лежит на складе… Стоп! Может быть, дело именно в этом? В том, что я имею дело с интендантами? Но если так, то, опять же, почему? Почему я все время упираюсь исключительно в тех, кто обеспечивает жизнь Крепости? А не с теми, кто создал ее серьезную славу?
Бадмаев тихо заулыбался:
— Надо же с чего-то начинать… Вот вы начали с грубой прозы. И что? Неужели сразу разочаровались в нашей Крепости?
— Не разочаровался… Но все же: о Шамбале говорят столько невероятных историй… Как о параллельном мире, в котором сидят мудрейшие… но непонятные мне восточные мудрецы. Из этого параллельного мира должна исходить какая-то восточная мудрость. Такая мудрость, что все во всем мире должны встать и пойти за ней… И что я вижу? Камни двигаются, но, опять же, никакой мистики — ясно виден паз, в котором камень ходит. Типичная европейская техника, как дверь в купе. Громадная работа, но никак не монгольская, не тибетская и даже не китайская. Подземный город, машины, невероятная медицина, вежливые медсестры, наука… Что это?! Шамбала, получается, это как Ленинград или Москва, только чище и лучше…
— Атомной энергетики нет ни в Москве, ни в Ленинграде.
— Я же и говорю: здесь даже современнее все.
— Никакой восточной экзотики, — Казанцев подсказал это таким нейтральным тоном, с таким невинным выражением, что любой насторожился бы.
— Голубчик, голубчик, — покачал головой Бадмаев. — Ну зачем вы так?! Тем более Петр Исаакович — профессиональный востоковед… Я понимаю так, что он не ждал здесь такого… такого европейского, современного общества…
— Не ждал. И вообще все не так… Вместилище мудрости? Убежище древних царей? Нет же этого ничего. Или Крепость только использует этот слух… Тогда — зачем? Или крепость не имеет никакого отношения к Шамбале?
— Да нет же! Крепость — просто продолжение Шамбалы. Экзотики в Крепости нет, все верно. Мистика, экзотика — это в том удивительном храме, который здесь построили в незапамятные времена… над целой системой пещер. А в этих пещерах есть входы… Петр Исаакович, я даже не знаю, как точнее назвать… входы в другой мир, так точнее всего. Проходишь через какое-то место в пещере и оказываешься вдруг под открытым небом, в степи. Это Тибет, даже язык вполне понятный, но там, куда попадаешь, намного теплее, растут густые леса в глубоких долинах. Такие леса сейчас есть разве что на юго-востоке Нагорья, где сравнительно низко, тепло, куда доходит Великий Муссон из Индии. В этих параллельных пространствах время суток всегда другое, чем у нас, иногда и время года иное.
Мы сами не знаем, что это такое… наверное, другая планета, потому что ничего подобного на Земле точно нет. Там присутствует… э-э-э-э… вся экзотика древних сказаний, целиком и полностью! Древние тибетцы это место знали, знают и сегодня в одном монастыре… Вы даже видели этот монастырь… Гурджиев вам хвастался нашим информарием.
— Когда я смотрел, в том монастыре плясали танец с масками, изображающими черепа.
— Язычники и в этом мире точно такие же, и в том… Ничего нового.
— Посвященные — это те, кто знает о входе в Другой Мир?
— Что вы! Это может знать вовсе не только Посвященный. Посвященный — это качественно другие возможности и вообще другое состояние психики. Далеко не всякому человеку можно изменить психику так, как это делаем мы, и далеко не всем это на пользу… Например, от первоначальной идеи посвятить Гурджиева пришлось отказаться.
Петя невольно заулыбался.
— Георгий Иванович мне много чего показал, но все время был недоволен. Все демонстрировал, что его обижают… Меня вот метят в какие-то посвященные, а его отвергают.
— Да. Он вообще обижен, да еще и вы себя неправильно вели — не проявляли должного восхищения, все время задавали вопросы, на которые сам Георгий Иванович ответить не состоянии. Еще хорошо, что Георгий Иванович не знает, как попасть в пещеру, из которой открывается вход в Шамбалу. Насколько я его знаю, если бы он знал, как попасть в другой мир, он непременно потащил бы вас туда. Насколько я знаю вас, вы непременно пошли бы.
А насколько я знаю Тибет, из вас бы там довольно быстро сделали габалу и тулум.
Петя не хотел, а рассмеялся.
— У вас отличное чувство юмора, — с довольным видом сказал Бадмаев. — Так вот: в Шамбале и правда многого достигли. Оттуда иногда появляются люди, книги, всяческие раритеты. Ходит слух, что и некоторые современные тибетцы там побывали. Наверное, в Шамбалу есть разные ходы… Потому что именно этот ход мы контролируем уже лет пятьдесят. Крепость строилась там, где был вход в Шамбалу.
— То есть Крепость — преемница Шамбалы?
— Не только Шамбалы… Современная наука — наследница всего человечества. Всего хорошего, что наработали люди.
— Наука?! Что общего европейская наука имеет с заклинаниями и плясками?!
— Больше, чем вы думаете… Петя, а что такое вообще наука, по-вашему?
— Это положительное знание…
— Чем положительное знание отличается от отрицательного?
Петя опять рассмеялся, Казанцев хмыкнул в усы.
— Научное знание объективно… Оно не зависит от мнения и от устройства психики любого человека.
— Верно. Земля имеет форму шара независимо от того, что мы об этом изволим думать. Но вот, скажем, самый необразованный крестьянин. Он знает, что, если посадить зерно в теплую влажную землю, оно прорастет. Это научное знание?
— У вас получается, что да… Хотя мои учителя много что, наверное, возразили бы.
— А тут возражай — не возражай… Наука — часть общественного сознания любого общества. Наука была даже у первобытных людей, которые рисовали на стенах пещер в Европе. Танцы и заклинания? Без них не обходилось и не обходится… Вот вы сдали экзамен по тибетском языку… И что? Разве такой экзамен — не ритуал? Разве заполнение соответствующих документов — не священнодействие?
Петя смеялся в очередной раз.
— Но я ведь не плясал, и начальник Первого отдела Пеликанов не пел…
Петя представил себе Пеликанова, поющего арию князя Игоря, и опять широко заулыбался.
— Но вы оба играли по определенным правилам: выполняли ритуал. Везде есть свои ритуалы. С ритуалами проще, удобнее. Ритуал совершенно не мешает добывать, хранить, передавать объективные знания. Если человек точно знает, как надо попасть в Другой Мир и что делать, чтобы читать чужие мысли, — что же это такое, как не наука?
— От ваших рассуждений мозги плавятся… Везде сплошная наука…
— А вы возражайте, возражайте!
— Не хочу. Или не могу… Надо подумать.
— Я научился читать мысли, перемещаться в пространстве, проходить сквозь твердые предметы, когда и сама европейская наука была в пеленках. Европейцы шарахаются — «это волшебство, это мистика!» А какая там мистика? Знание… Просто они сами долгое время познавали другое…
— Значит, все, что человек познает, — это объективное знание?
— А что может быть еще?
— Интуиция.
— Те-те-те… Любую информацию можно считывать, а можно и не замечать… Вот вы вошли в библиотеку… У вас лицо человека открытого, честного, смелого. Оно все время меняет выражение, каждое изменение — информация к размышлению. Вот вы испугались безобидного Федьки, насупились на Казанцева за то, что он говорит непривычную вам «антисоветчину», или подумали, куда это я, Бадмаев, пропал. В любом случае на вашем лице отразились какие-то чувства. На эти выражения лица можно вообще не обращать никакого внимания, а можно их учитывать, анализировать. Даже независимо от всего остального ваш мозг отмечает, кто, как и на что именно реагирует. Что, это мистика?!
— Как вы говорите — не мистика.
— И ведь эту информацию можно обрабатывать с разной скоростью. Мозг одного человека за час учтет, допустим, сто связей между предметами. А мозг другого человека за тот же час просчитает не сто, а тысячу связей. Причем просчитает даже незаметно для самого своего хозяина…
Собеседник говорит, например, о том, как бы пробить вторую штольню на озере, чтобы добыть золота побольше. Интуитивный человек слушает, а одновременно его мозг снимает, перерабатывает еще и совсем другую информацию. О чем бы собеседники ни договорились по поводу штольни, у интуитивного человека сложится вывод не только про штольню, но и про поведение собеседника. О том, например, что с этим человеком не надо слишком откровенничать на политические темы — неискренний он и трусоват. Интуитивный человек и сам не сможет объяснить, откуда у него такое мнение, но оно будет, и ничего тут не поделаешь.
Вот Федя, например, очень интуитивное существо. Все время, пока мы тут сидим, он за нами внимательно наблюдает и делает свои выводы. Только при чем тут мистика? Это умение работать с информацией.
— Ну, Федю вряд ли заинтересует новая штольня.
— И наши с вами рассуждения об объективном его совершенно не заинтересуют. А вот можно ли вам доверять и что вы вообще за человек — это его очень даже интересует. Эту информацию он переработает так, что нам останется только удивляться.
— Что меня поражает, как точно вы знаете, о чем и как мы говорили с Гурджиевым. В таких случаях говорят — «как будто слышали». Интуиция? Или подслушивание?
— Кое-что и правда подслушал, — уже чтобы не позволить Гурджиеву втянуть вас во что-то опасное. Никаких подслушивающих устройств! Просто я присутствовал там, где мне надо, оставаясь невидимым. Дело в том, что я-то Посвященный, хотя ко мне это слово относить довольно странно.
— Посвященные и создали Шам… то есть Крепость?
— Конечно… Опасно давать диким людям оружие… Чем сильнее оружие, тем опаснее. Вы представляете себе, что такое химическое оружие?
— В мировую войну его применяли империалисты, от газов пострадал миллион человек.
— Если бы русские химики не скрыли свои изобретения, у воюющих сторон был бы не иприт и фосген, а химические средства намного страшнее. Представьте себе артиллерийские снаряды, после разрыва которых целый квартал в городе или два-три гектара территории становятся непригодными для жизни? Причем газ тяжелый, заползает во все углубления… От него не спасешься. Думаете, такой газ никто бы не стал применять?
— Стал бы… И неизвестно, какая сторона стала бы его применять больше.
— И я про то же. Немцы бомбили бы газовыми бомбами Лондон и Париж, вызывая паническое бегство жителей из городов. Представляете психологический эффект? А к концу войны такими бомбами и снарядами обезлюдили бы Германию. Вот и вопрос: лично вы дали бы такое оружие воюющим?