— Увы, государь! — отвечал смущенный кюре. — Это всего-навсего кусочек сыру, чтобы мне было чем перекусить вечером. Сейчас уже четыре часа пополудни, как вы сами изволите видеть, а мне еще надо пройти три льё, чтобы возвратиться в свой приход. Пообедать в городе я не могу, я не так богат.
— Черт возьми, вы правы, — заметил король. — Вот Юпитер (так звали пса) как раз и добрался до вашего сыра. Продолжайте рассказывать о вашей просьбе, теперь он, вероятно, оставит вас в покое.
Итак, кюре продолжил свои объяснения, между тем как Юпитер пожирал его сыр, а король с величайшим вниманием слушал.
— Хорошо, — произнес монарх, когда кюре кончил. — Об этом мы подумаем.
Однако, наперекор предположениям его величества, Юпитер, управившись с сыром, видимо, был намерен принудить кюре расстаться также и с хлебом.
— Ну-ну, — подбодрил просителя король, — не подобает пожертвованию быть половинчатым: опорожните свой карман до дна!
— Все это прекрасно, государь, — заметил священник, — но как быть с моим обедом?
— Не стоит тревожиться из-за подобных пустяков: Господь в благости своей все уладит.
Священник отдал свой хлеб и откланялся.
В то время как Юпитер расправлялся с хлебом, король позвонил и приказал слуге:
— Верните этого кюре, который только что вышел отсюда, и накормите его таким обедом, чтобы он не справился с ним меньше чем за час.
Приказание Фердинанда было исполнено; король же за этот час успел вернуться в Неаполь и отдать распоряжения по делу священника, так что тот, возвратившись к себе в приход, уже ублаготворенный превосходным обедом, тотчас узнал, что милость, о какой он ходатайствовал, ему оказана.
Уделив столько внимания королевской охоте, я из-за этого пренебрегла рыбной ловлей, однако об этом втором развлечении тоже нельзя не упомянуть, ибо король питал к нему почти такое же фанатическое пристрастие, как к охоте.
Сказать, что Фердинанд увлекался рыбной ловлей, значило бы не сказать почти ничего, поскольку главным удовольствием для него была не сама ловля рыбы, а последующая ее продажа. Рыбной торговлей король занимался лично: это было весьма оригинальным зрелищем, и мне пришлось наблюдать его не однажды, а раз десять.
Происходило это так. Король обыкновенно ловил рыбу в заповедной части моря, вблизи Позиллипо, напротив небольшого домика, принадлежащего ему же. Выбравшись на берег с обильным уловом, он приказывал перенести рыбу на набережную и начинал созывать покупателей, которые, разумеется, охотно сбегались на королевский зов. Тогда он назначал рыбе исходную цену, словно на аукционе, и каждый покупатель должен был набавлять хотя бы понемногу. Когда королю казалось, что торг идет вяло, он сам набавлял цену, и если не находилось никого, кто бы ее превысил, улов оставался при нем и рыбу отправляли на дворцовую кухню.
В этих случаях, как, впрочем, и во многих других, любой мог подойти к королю без церемоний, заговорить с ним и даже вступить в спор, что и делали на своем местном наречии его добрые приятели-лаццарони, не беря на себя труда именовать его величеством, а называя попросту Носатым в честь его носа, своими размерами втрое превосходившего обычный.
В общем, такой торг выглядел очень комично. Король, как уже было сказано, старался сбыть свой товар как можно дороже, расхваливал свою рыбу, поднимая ее за жабры и демонстрируя покупателям, причем мог и ударить ею по физиономии того, кто предлагал низкую цену и не успевал увернуться; лаццарони со своей стороны отвечали ему бранью совершенно так же, как если бы имели дело с обычным торговцем, и эти ругательства заставляли короля хохотать во все горло.
Покончив с торговлей, вымокший в морской воде и пропахший рыбой, он возвращался во дворец и, не помывшись, не сменив одежды, спешил к королеве, чтобы со смехом рассказать ее величеству о своих похождениях. В зависимости от расположения духа она или терпеливо выслушивала эти рассказы, или выставляла его за дверь, язвительно упрекая за склонность к грубым развлечениям. При всем том Мария Каролина была бы крайне раздражена, если бы король избавился от этой склонности, ведь именно благодаря тому, что он предпочитал грубые забавы государственным делам, она могла управлять королевством в полное свое удовольствие.
XLVI
Как я уже говорила, королева попросила у меня мое платье, чтобы заказать себе такое же; я отослала ей его в тот же вечер.
Три дня спустя камердинер явился объявить мне, что ее величество просит меня пожаловать в королевский дворец и захватить с собой мою шаль из голубого кашемира.
Не прошло еще и десяти минут, как королева возвратилась из Казерты и, чтобы я не заставила ее ждать, послала за мной одну из дворцовых карет.
Предупредив сэра Уильяма о своем отъезде, я поспешила к королеве.
Апартаменты Марии Каролины располагались в ближайшем к морю крыле дворца, а их окна выходили на рощу апельсиновых и лимонных деревьев.
Я застала ее величество в новом платье, которое только что было сшито по фасону моего. В волосах у нее было одно-единственное белое перо; голубая кашемировая шаль лежала рядом на кресле.
Я хотела приветствовать королеву по всем правилам этикета, но она, торопливо обняв и поцеловав меня, воскликнула:
— Ну, скорее! Скорее! Одевайтесь!
Сначала я не вполне поняла, что значило это предложение; но она указала мне на мое платье, разложенное на кресле, и я сообразила, что королеве пришла фантазия посмотреть, как мы будем выглядеть в одинаковых платьях.
И я не ошиблась: ее замысел состоял именно в этом.
Тогда я спросила, позволит ли она мне пройти в соседнюю комнату, чтобы там сменить платье.
Но она пожала плечами, заметив:
— К чему между нами подобные церемонии?
Потом, заметив, что я выгляжу довольно смущенной, она прибавила:
— Предоставьте это мне. Я буду вашей горничной, и вы увидите, что в этом качестве я не хуже любой другой.
Я была весьма сконфужена и сама не понимала, что делаю: бормотала что-то нечленораздельное, дрожала, колола себе пальцы своими же булавками, пыталась высвободиться из рук ее величества.
— Да она сумасшедшая! — воскликнула королева. — Извольте не мешать мне! Я вам приказываю стоять спокойно.
И, чтобы дать понять, что приказание, хотя и произнесенное повелительным тоном, было не чем иным, как новой милостью, она тут же поцеловала меня в плечо.
Я затрепетала всем телом.
Мне казалось, что я в бреду, настолько далека я была от того, чтобы ожидать подобных фамильярностей от королевы, слывшей самой гордой и властной женщиной государства. Втайне я спрашивала себя, точно ли она дочь императрицы Марии Терезии, а моя мать — бедная деревенская служанка.
На меня нашло нечто вроде нравственного ослепления.
Волей-неволей, но я принуждена была покориться. Королева помогла мне снять платье, в каком я пришла, и надеть белое атласное, потом украсила мои волосы белым пером и, склонив свою голову к моей, посмотрела на нас в зеркало, полушутливо заметив:
— Право, с моей стороны это была глупая идея. Миледи Гамильтон, вы положительно красивее меня!
Сконфуженная, покраснев до ушей, я не знала, куда мне деваться.
— Ваше величество, позвольте мне с вами не согласиться, — пролепетала я. — Возможно, я и красива, но вы… о, вы поистине прекрасны!
— Вы в самом деле так полагаете и говорите мне это без лести?
— О, клянусь вам! — вскричала я от всего сердца.
— Стало быть, — произнесла она, скользнув взглядом по своим великолепным плечам, — будь вы мужчиной, вы бы влюбились в меня, дорогая леди?
— Более того, государыня: я бы коленопреклоненно боготворила вас.
Она покачала головой с меланхолической усмешкой.
— Быть любимой — это уже большая редкость, для королевы в особенности. Не стоит требовать невозможного. И однако…
Она умолкла, вздохнув. Я смотрела на нее с интересом, чего она не могла не заметить.
— И однако?.. — повторила я вопросительно.
Она положила мне руку на плечо и усадила меня рядом с собой на софу.
— Сколько раз в вашей жизни вы встречались с настоящей любовью? — спросила она.
— Ваше величество желает знать, сколько раз я любила или сколько раз была любима?
— Вы правы, это не одно и то же. Я спрашиваю, сколько раз вы были любимы.
— Однажды я познала нежную дружбу и в другой раз была глубоко любима.
— Какое же из этих двух чувств сделало вас более счастливой?
— Кажется, нежная дружба.
— А вы сами?
— Я?
— Да, вы… Из всех ваших поклонников кто был вам дороже?
Я улыбнулась:
— Надо ли быть искренней?
— Со мной — всегда!
— Всех милее был мне третий, который не любил меня.
Королева кивнула с живостью и прибавила, вновь вздохнув:
Королева кивнула с живостью и прибавила, вновь вздохнув:
— Да, это правда, мы, женщины, таковы! Бедная моя Эмма, я ведь тоже отдала свою истинную, настоящую любовь взамен на любовь притворную, питаемую одним тщеславием, и я расплачиваюсь за это. У меня есть муж, которого я не люблю и — признаться ли вам? — никогда не могла бы полюбить, и есть любовник, которого я презираю… Вы удивлены, что я говорю об этом с такой откровенностью? Но что вы хотите? Меня помимо воли тянет к вам, впрочем, весь Неаполь в полный голос судачит о моих делах, так что такая доверительность сама по себе не многого стоит. По всей вероятности, вы давным-давно знаете то, в чем я призналась вам сегодня.
— От этого слова вашего величества трогают меня не меньше.
— Мое величество — довольно жалкое величество, если судить по тому, как мало счастья выпало мне на долю. Впрочем, ступив на землю Неаполя и впервые увидев мужчину, которому я была предназначена, я сразу почувствовала себя обреченной.
— В самом деле, — вырвалось у меня. — Господи, между вами и королем такая разница!
— В этом мое единственное оправдание, милая Эмма, и ты очень добра, что заговорила о нем. Ты, натура деликатная, тонкая, изысканная, можешь представить себе мою растерянность? Я была молода, мне было всего пятнадцать; мне сказали, что я буду царствовать на земле, где умер Вергилий, в краю, где родился Тассо, что я выйду замуж за юного восемнадцатилетнего принца, внука Людовика Четырнадцатого, правнука Генриха Четвертого! Я ехала сюда, так сказать, с «Энеидой» в одной руке и «Освобожденным Иерусалимом» в другой; я прибыла в Неаполь с надеждами девственного сердца, с мечтами духа, взращенного на балладах нашей старой Германии. И что же я увидела? Ты его знаешь, мне не надо рисовать тебе портрет этого невежественного простолюдина, не ведающего иных языков, кроме своего неаполитанского диалекта; лаццароне с мола, уплетающего макароны в королевской ложе; рыбака из Мерджеллины, торгующего рыбой и болтающего с покупателями на портовом диалекте; охотника-грубияна, лишенного поэтической жилки; поклонника крестьянок; деревенского султана, набравшего себе гарем из коровниц! Ах, признаюсь тебе, моим иллюзиям быстро пришел конец. И все-таки однажды мне показалось, что я еще смогу быть счастливой. На моем пути встретился человек, наделенный всеми теми достоинствами, каких не хватало королю: молодой, красивый, изысканный, остроумный, да сверх того еще князь, что тоже не помеха…
— Князь Караманико, — вставила я, не заметив, что непочтительно прерываю ее.
— Ты знаешь его имя? — спросила королева.
Я покраснела.
— О, не красней! — усмехнулась она. — Даже королеве не стыдно признаться в этом. Он действительно любил меня, бедный Джузеппе! Не так как тот, другой, которого привлекло во мне лишь то, что я королева… И я знаю: Джузеппе все еще меня любит.
— Но если так, что мешает вашему величеству вновь увидеться с ним?
— Его разлучили со мной.
— Возвратите его, призовите к себе… О, будь я королевой, ненавидящей своего мужа и любящей другого, ничто на свете не помешало бы мне быть с тем, кого я люблю!
— Даже боязнь, что вернувшись, он найдет здесь смерть? — глухо произнесла королева.
Я содрогнулась.
— Но кто же мог бы совершить подобное злодейство?
— Тот, кто занял его место и имеет причины бояться, что потеряет его.
— Ваше величество предполагает, что он на это способен, и все же позволяете ему оставаться подле вас? — воскликнула я.
— Что тебя удивляет? В здешних краях столько интриг, политических сетей и капканов! Попался в них — сиди смирно. Тут на помощь не позовешь, кричать не положено — весь народ тебя слушает и будет смеяться тебе в лицо: «Ловко тебя опутали!» Разве что пожаловаться… да, это большое облегчение, но тут нужно бы иметь друга. Вот видишь, я еще и не знаю, в самом ли деле ты мне друг, а уже жалуюсь.
— О да, я друг вам, государыня! Я буду любить вас, и совсем не потому, что вы королева! — вскричала я, готовая броситься ей на шею, будто мы были равны по положению.
Но все-таки я сумела не поддаться этому порыву.
— Если так, тебя тоже оторвут от меня, ибо, тем не менее, я королева, — сказала Каролина с печальной улыбкой. — Увы, моя бедная Эмма, близ трона, словно на вершинах Альп, холод и разреженный воздух, здесь ничто не выживает — ни любовь, ни дружба.
— Вы сами видите, как ошибаетесь, государыня: ведь тот человек любил вас, вы сказали сами, что он вас любит до сих пор. И наконец, я сама…
— Ну, что же ты сама?
— Я… все, что вы сказали, дает мне смелость признаться, что я тоже люблю вас.
— О, как часто я грезила об этом! Иметь подругу! Но вместо них меня окружают одни угодливые лицемерки вроде Сан Марко и Сан Клементе, без конца выпрашивающих что-нибудь для себя, а если не для себя, то для своих любовников, если же не для любовников, тогда для мужей… Разве это подруги?
— Государыня! — воскликнула я. — Никогда я не буду ничего у вас просить ни для кого, ни для себя, ни для мужа, что до любовника, у меня его нет и даже боюсь, что никогда уже не будет.
— Именно потому, что тебе от меня ничего не нужно, ни для себя, ни для других, ты не возьмешь на себя труд подружиться со мной, — с горькой улыбкой заметила королева.
— О нет, нет! — вскрикнула я и, более не в силах противиться симпатии, влекущей меня к ней, обвила руками ее шею. — Клянусь вам, что вы ошибаетесь!
— Вот и славно, — сказала Каролина, — это добрый порыв, и я хочу воздать тебе за него. Что ж, я покажу тебе одну вещь, которую никогда никому не показывала: его портрет…
Вдруг, оборвав себя на полуслове и помолчав, она прибавила:
— Позже, лет через десять, ты узнаешь, что в жизни женщины, будь она королевой или прачкой, всегда есть одна любовь, оставившая более глубокий след, чем все прочие. Часто это бывает первая любовь. При виде каждого мужчины, в действительности или в воспоминаниях проходящего перед этим зеркалом, что зовется сердцем женщины, она грустно качает головой, шепча: «Нет, это не он!» Потом зеркало мало-помалу мутнеет, не отражает уже никакого образа, но и тогда, вглядываясь в этот туман, клубящийся перед глазами, женщина видит там всегда лишь одно лицо, лицо того единственного…
Я опустила голову. Единственным, кого я любила или думала, что люблю, был сэр Гарри, но я чувствовала, что никто из тех, кого я знала, не оставил в моей душе такого неизгладимого следа, о каком говорила королева.
Стало быть, мне не суждено было познать истинную любовь? Или она ждет меня впереди?
Королева подошла к своему секретеру, шедевру Буля, великолепному подарку короля Людовика XVI, открыла потайной ящичек и вновь подошла ко мне, держа в руках маленький ларец.
В ларце лежали футляр с медальоном, пачка писем, сухие цветы и листья.
Я улыбнулась. Подумать только, эта надменная королева, могущественная и всевластная, обвиненная если не прямо в бессердечии, так в том, что сердце у нее из бронзы, сейчас похожа на простую женщину: словно пансионерка, тоскующая о последних каникулах, или монахиня, оплакивающая свою свободу, она показывает подруге высушенные листья и цветы, письма, портрет…
Скипетр может иссушить руку, что держит его, корона может обжигать лоб королевы, но в ее сердце есть уголок, в котором женщина всегда остается женщиной.
Улыбаясь, я думала об этом новом доказательстве нашей силы или слабости — тут уж пусть всякий судит, как ему угодно.
— Ты смеешься, — сказала королева, — ты считаешь меня сумасшедшей? Воля твоя, можешь смеяться, но только часть моей души принадлежит дню нынешнему, а другая живет здесь — в этих письмах и увядших цветах, в этом портрете. Часто, весь день протерпев мужа, которого не выношу, и любовника, которого презираю, я запираюсь в этой комнате одна, достаю из секретера мой дорогой ларчик, открываю его и говорю себе: «Вот этот лист с лаврового дерева мы сорвали однажды вечером на могиле Вергилия, когда сияющая луна поднялась за мостом Святого Ангела, отбрасывая на Позиллипо широкие тени». Мы затерялись в одном из этих затененных уголков, словно отрезанные от мира живых, что шумел под нами; часы на башне монастыря святого Антония пробили одиннадцать; он умолял меня, упав к моим ногам, словно пастух Феокрита или Гесснера… Мы уже признались, что любим друг друга, но я еще не отдала ему ничего, кроме девственности моего сердца… Когда прозвучал одиннадцатый удар, я сорвала этот лист, прижала его к губам и склонила к нему лицо, и его губы прильнули к противоположной стороне листа — единственной преграды, еще отделявшей его губы от моих; вдруг я быстро убрала лист, наши уста соединились… Он вскрикнул, как будто раскаленный клинок вошел в его сердце; я увидела, что он побледнел, закрыл глаза и откинулся назад, но я удержала его в своих объятиях, я прижала его к своему сердцу!.. То был дивный вечер седьмого мая; море сверкало, словно расплавленное серебро; Юпитер поднимался над Везувием, багровый, будто вышел из кратера вулкана… Ах! Бедный иссохший листок! Четырнадцать лет протекло с того дня, когда ты был сорван, но ты видишь: я ничего не забыла; каждый из этих цветов и листьев — памятная веха нашей любви, у каждого своя история, как у этого лаврового листочка; с их помощью я могу восстановить от первой до последней строки всю поэму моего счастья, моей юности. Эта вересковая веточка была у меня за поясом в ночь безумств. У короля есть привилегированный полк, так называемые липариоты, поскольку все или почти все, кто в нем служит, уроженцы Липарских островов. Джузеппе был капитаном этого полка. В ту пору за мной неусыпно следил старик Тануччи, которого я терпеть не могла, да и он меня ненавидел. Поэтому любая наша встреча с Джузеппе была связана с тысячью опасностей. Мне удалось заронить в голову короля мысль устроить для своего полка праздник. Было условлено, что это будет маскарад: король нарядится трактирщиком, а я — трактирщицей, и мы будем принимать у себя офицеров полка. Были установлены две огромные палатки; в одной распоряжался король в белом колпаке, кухонном переднике и с ножом за поясом, а трактирных слуг изображали самые важные синьоры двора. Я была в костюме, какие носят женщины Прочиды: голова повязана красным платком, корсаж, шитый золотом, плотно охватывает талию, короткая ярко-алая юбка оставляет щиколотки открытыми; роль трактирных служанок при мне исполняли двенадцать придворных дам высшего ранга. Караманико сел за один из моих столов, так что я могла прислуживать ему, как и другим. Как мне было сладостно быть его служанкой! А когда он пил за здоровье королевы, каким счастьем для меня было знать, что не за королеву он пьет, а за Марию Каролину! Когда я проходила мимо него, моя юбка задевала его колено, моя рука касалась его плеча; я снова и снова проскальзывала там, без конца находя новые поводы, чтобы пробираться сквозь тот узкий проход, который он старался сделать еще более тесным. Грянула музыка, давая знак, что наступил черед танцев. Будучи одним из старших офицеров полка, он имел право пригласить меня, и мы трижды танцевали с ним. Он заметил букетик, что был у меня за поясом, и ухитрился, незаметно покинув танцующих, собрать такой же. Мы тайком обменялись букетами — вот он, его букет: тот самый вереск в окружении гвоздик. А хочешь посмотреть на письмо, которое он написал мне на следующий день? Вот оно, возьми прочти!