Итакъ мы исторически застанемъ славянскую женщину въ первомъ періодѣ побѣды сильнаго пола надъ слабымъ, – когда побѣда эта еще не порабощеніе, но лишь капитуляція по договору – на условія мужской гегемоніи. Женщина согласилась стать вторымъ номеромъ, но отнюдь не отказалась отъ самостоятельности, – нѣтъ лишенія правъ, нѣтъ ухода въ «половую опеку». Старинныя славянскія «правды» и статуты суть памятники той послѣдовательной борьбы, какъ вяли обычныя начала женской свободы подъ дыханіемъ византійскаго монастыря и римскаго права, прошедшаго къ сяавянамъ черезъ сосѣдскіе германскіе фильтры. Но было бы ошибочно предполагать, что правовой обычай уступилъ легко и скоро. Нѣтъ, онъ былъ крѣпокъ одинаково и въ добрѣ, и во злѣ для женщины. Вы, конечно, всѣ слыхали о древнемъ брачномъ обычаѣ славянъ, чтобы молодая снимала съ мужа сапоги въ знакъ будущей покорности. Обычай этотъ, почти повсемѣстный въ славянствѣ, знаменитъ, благодаря романическому преданію о Владимірѣ и Рогнѣдѣ, которая не захотѣла «разуть робичича». Но, быть можетъ, нигдѣ онъ не выразителенъ такъ для старославяескаго брака, какъ y славонцевъ. У нихъ молодая снимаетъ съ мужа сапогъ въ знакъ покорности, но затѣмъ бьетъ снятымъ сапогомъ мужа по головѣ – знакъ, что не воображай, будто я всегда тебѣ буду прислуживать. Печать такой договорности лежитъ, въ теченіе среднихъ вѣковъ, на славянскомъ правѣ во всѣхъ его статьяхъ по женскому вопросу. И, опять-таки, чѣмъ чище славянство народа, тѣмъ уступчивѣе его средневѣковое право по отношенію къ женщинѣ. На первомъ планѣ остаются поляки, далѣе – чехи. У нихъ, даже въ памятникахъ XIV и XV вѣка, когда попадается законодательное нововведеніе мужевластнаго типа, связывающее женщину «половою опекою», можно почти безошибочно прослѣдить заимствованное происхожденіе такихъ нормъ отъ германскихъ сосѣдей. Таковы, напримѣръ, ограниченія имущественныхъ правъ женщины въ Вислицкомъ статутѣ, обоснованныя на разсужденіи о fragilitas sexus, o хрупкости или въ старопольскомъ переводѣ «кревкосци» пола Вы слышите, что разсужденія эти, сошедшіяся въ своей терминологіи съ извѣстнымъ восклицаніемъ о женщинахъ Гамлета, даже первоначалыюе выраженіе-то себѣ нашли лишь въ латинскомъ языкѣ, юридическомъ волапюкѣ Западной Европы.
Отсутствіе половой опеки, прежде всего, подразумѣваетъ наличность половой свободы, свободы полового выбора. Дѣйствительно, доисторическая славянка, повидимому, пользовалась въ этомъ отношеніи свободою почти неограниченною; и даже пресловутое «умыканіе женъ» являлось результатомъ предварительнаго соглашенія умыкаемой съ умыкателемъ. Насильственное умыканіе ыаказывалосъ строго. По чешскому земскому праву умыкнутой насильственно предоставлялось самой отрубить похитителю голову. Мазовецкіе и польскіе статуты, a также всѣ три литовскіе обрекаютъ похитителя на смерть или фактическую, или гражданскую (состояніе «безславія», infamia), если похищенная не спасетъ виновнаго согласіемъ выйти за него замулсъ. На Руси – подобныя дѣла быстро подпали подъ руку церкви. Они подлежали епископскому суду и именовались «уволочскія»: аще кто уволочетъ дѣвку. Уволоченной дѣвкѣ Ярославовъ уставъ указываетъ платить «за соромъ, a епископу – за судъ».
Русь никогда не любила смертной казни и, съ самыхъ раннихъ дней своихъ, предпочитала искать ей штрафныхъ, денежныхъ замѣнъ.
Козьма Пражскій, чешскій бытописатель, къ сожалѣнію часто уходившій отъ лѣтописи въ область историческаго романа, даетъ наиъ удивительную картину первобытной общности браковъ. «Не было преступленіемъ мужа брать жену другого, a женѣ выходить замужъ за другого. Что нынѣ считается цѣломудріемъ, тогда было великимъ безчестіемъ, если мужъ довольствовался одною женою, a жена – однимъ мужемъ». Въ указаніи этомъ имѣется въ виду не многоженство, которое вошло въ славянскій обиходъ сравнителъно поздно и, вѣроятно, подъ восточными вліяніями, но необыкновенная легкость, съ какою возникалъ первобытный бракъ, чтобы такъ же легко разрываться. Козьма Пражскій говоритъ, въ очень поэтическихъ образахъ, даже о мужьяхъ и женахъ на одну ночь, разстававшихся навсегда съ наступленіемъ утра. Браки былинныхъ богатырей кратковременны и непрочны, условны, легко расторжимы, хотя бы и при наличности церковнаго обряда. Каждая отлучка богатыря въ «поле» сопровождается своеобразнымъ договоромъ съ женою, сколько времени должна она мужа ждать, послѣ какого срока властна за другого замужъ пойти. A то, говоритъ Добрыня, «знаю я ваши норовы женскіе: мужъ за дровами въ лѣсъ поѣдетъ, a жена за другого замужъ пойдетъ». Широкое право развода по соглашенію ограничило въ славянствѣ только христіанство, да еще съ превеликимъ трудомъ. Въ 994 году противъ «недозволеннаго расторженія браковъ» гремитъ апостолъ чеховъ, св. Войцѣхъ, но, очевидно, безъ всякаго успѣха, такъ какъ, сорокъ пять лѣтъ спустя, кн. Брячиславъ, надъ гробомъ св. Войцѣха, вынужденъ объявить вѣчное изгнаніе тѣмъ виновнымъ, «если мужъ оставитъ жену или жена мужа». Врядъ ли, однако, законъ такого рода могъ быстро противодѣйствовать вкоренившемуся обычаю, – чехи и моравы были сосѣди полякамъ, a y послѣднихъ, въ то же самое время, самъ законодатель, знаменитый Болеславъ, три раза разводился съ женами, не спрашивая разрѣшенія y церкви. У поляковъ обычай свободнаго развода держался настолько долго, что впослѣдствіи съ выборныхъ королей бралось даже обязательство – не разводитгся съ женою иначе, какъ въ церковномъ порядкѣ. Послѣдній примѣръ подобнаго обязательства мы имѣемъ отъ столь поздней эпохи, какъ XVI вѣкъ: его долженъ былъ дать панамъ-избирателямъ Генрихъ Французскій, Валуа. Нѣкоторые законодательные памятники средневѣковья германскаго прямо называютъ разводъ венедскимъ, т. е. славянскимъ обычаемъ. На Руси церковь, съ первыхъ же дней своихъ, объявила войну добровольному разводу тѣмъ, «иже свое подружіе оставятъ и поимаютъ инѣхъ, также и жены». Однако, обычай боролся съ закономъ необыкновенно стойко и живуче. Двусторонній разводъ, по соглашенію мужа и жены, даже въ Россіи держался исподволь до ХѴІII вѣка: лишь въ 1769 году былъ изданъ указъ, рѣшительно уничтожившій такъ называемыя «разводныя письма». У славянъ, сохранившихъ остатки старинныхъ нравовъ, напр. черногорцевъ, гражданскій разводъ существуетъ и въ наши дни. Обрядъ его приблизительно тотъ же, что описывали старинные путешественники для Малороссіи XVII вѣка. Символомъ расторгаемаго брака является ткань, – поясъ или кусокъ полотна – которую супруги тянутъ въ разныя стороны, покуда она не лопнетъ. Послѣ этого и браку конецъ, и жена возвращается въ свой дѣвичій домъ, вмѣстѣ съ приданымъ. Если она была замужемъ болѣе десяти лѣтъ, то мужъ обязанъ платить ей пожизненную пенсію, въ размѣрѣ, опредѣляемомъ міровою сходкою. Славянскій институтъ полюбовнаго развода былъ настолько народенъ, что – мы увидимъ впослѣдствіи – онъ приспособилъ къ своимъ потребностямъ даже и воинствующую противъ него церковь. Удѣльный періодъ подготовилъ и выработалъ ту оригинальную форму развода черезъ постриженіе въ монашество, злоупотребленіе которою современные путешественники изъ Европы отмѣчали единогласно, какъ одну изъ самыхъ характерныхъ особенностей московской Руси.
Итакъ, славянская женщина, порабощаясь, узнавала постепенно опеку мужа, опеку рода, но половой опеки – опеки только за то, что она женщина, a не мужчина, столь свойственной гератанскому праву, она не узнала. Вамъ, конечно, извѣстно, что родовой бытъ классифицируется двумя преемственными подраздѣленіями, въ зависимости отъ того – господствуетъ ли въ немъ начало материнское или отцовское, ведутъ ли свое родословіе потомки колѣнами, исходящими отъ праматери, или исходящими отъ праотца. Въ первомъ случаѣ, родъ называется когнатическимъ, утробнымъ; во второмъ случаѣ – агнатическимъ. Родовая опека надъ славянскою женщиною – уже агнатическая, но сохранила въ себѣ очень много чертъ когнатизма, говорящихъ о томъ, что древнія преданія матріархата, женовластительства были, въ эпоху правовой формировки, если даже изжиты уже, то не забыты народомъ. Въ особенности сказывается это обстоятельство въ оригинальномъ институтѣ «материнской власти», materna potestas, бытовая наличность котораго выдѣляетъ славянскія права изъ всѣхъ другихъ въ средневѣковьѣ. И съ такою яркостью, что нѣкоторые историки права даже отрицали существованіе въ славянскомъ обычномъ правѣ спеціальной отцовской власти (mimdium, patria potestas), столь характерной для древнихъ уложеній Западной Европы, и предполагали, вмѣсго нея, вѣроятность смѣшанной родительской власти. Это – преувеличеніе. При жизни обоихъ родителей, материнская власть была силою скорѣе моральнаго вліянія на дѣтей, чѣмъ правового воздѣйствія. Обычай признавалъ за матерью преимущество воспитательной роли и требовалъ ея участія, если не рѣшающаго, то вѣско-совѣщательнаго въ вопросѣ о бракѣ потомства. Но со смертью мужа, славянская «матерая вдова» оставалась существомъ не только лично свободнымъ, но и властнымъ надъ семьею своею, хотя бы въ ней были и возрастныя дѣти. Лишь съ XV вѣка начинаются мужскія ограниченія опекунства вдовы-матери. Ранѣе – оно простирается не только на семейственныя и имущественныя отношенія, но даже и на политику и администрацію первобытныхъ славянскихъ племенъ-государствъ. Такими властными матерями-опекуншами были на Руси Ольга, y чеховъ Драгомира, мать Вячеслава, y поляковъ Елена, мать Лешка, и Рикса, мать Казимира. Въ частной жизни – любопытенъ примѣръ матери знаменитаго аскета Ѳеодосія Печерскаго: жестокія истязанія, которыя претерпѣвалъ этотъ восторженный юноша отъ своей родительницы за пристрастіе къ монашеству, свидѣтельствуютъ о полнотѣ правъ материнскаго распорядительства свободою и благополучіемъ потомства. Опека матери и вдовы прекращалась только вторичнымъ выходомъ замужъ, т. е. переходомъ ея въ другой родъ и отчужденіемъ отъ рода своихъ дѣтей, черезъ самоотдачу подъ новую родовую опеку. Любопытно, что въ былинахъ матери богатырей – почти всѣ вдовы и неизмѣнно всѣ держатъ могучихъ сыновей своихъ въ ребяческомъ повиновеніи. Даже пресловутый Васька Буслаевъ, буйный типъ новгородской вольницы, что «не вѣровалъ ни въ сонъ, ни въ чохъ, только вѣровалъ въ свой червленый вязъ», трепещетъ передъ волею матери, какъ мальчишка, котораго сажаютъ въ карцеръ на хлѣбъ и воду. Тѣмъ же огромнымъ уваженіемъ къ матери-вдовѣ, какъ былины, дышатъ завѣщанія удѣльныхъ князей. Мы видимъ мат-вдову то имущественною опекуншею своихъ дѣтей, то ихъ нераздѣльною совладѣлицею – чаще всего съ младшими дѣтьми, послѣ выдѣла старшихъ, то безапелляціонною распорядительницею наслѣдственныхъ выдѣловъ, и это, опять-таки, включительно до отношеній государственныхъ. Даже на закатѣ удѣльной Руси и на зарѣ московскаго самовластія, Іоаннъ Калита и Дмитрій Донской оставляютъ вдовамъ своимъ полномочія блюсти удѣлы дѣтей. «Если одинъ изъ сыновей умретъ, то удѣлъ его мать дѣлитъ между остальными сыновьями; если по смерти отца родится сынъ, мать должна подѣлить его, взявши части отъ удѣловъ старшихъ его братьевъ; наконецъ, если y одного изъ сыновей, по какимъ-нибудь причинамъ, убудутъ вотчины, мать придаетъ ему отъ удѣловъ остальныхъ его братьевъ» (Шпилевскій).
Всякая имущественная опека основывается на презумпціи общественной правоспособности лица, которому она ввѣряется, и возможности для этого лица представительствовать предъ судомъ. Конечио, и эти основныя права, обезпечивавшія древнюю женскую свободу, мы застаемъ уже въ значительномъ разрушеніи попытками государства и церкви навязать женщинѣ половую опеку. Тѣмъ не менѣе, – въ рѣзкій контрастъ съ памятниками германскими, – славянскіе, повсемѣстно и дружно, признаютъ за женщиною процессуальную правоспособность, даже и въ замужествѣ. Особенно любопытно выражено это въ «уставѣ чешскаго земскаго права». Онъ даетъ женщинѣ широкія процессуальныя полномочія по дѣламъ уголовнымъ и о кровной мести, a также о недвижимой собственности, наслѣдственномъ имуществѣ, по искамъ за приданое. Въ дѣлахъ. требующихъ разрѣшенія судебнымъ поединкомъ. таковой предоставляется вдовамъ и дѣвицамъ, но замужняя женщина должна была довольствоваться очистительною присягою отвѣтчика «самъ седьмь», т. е. съ шестью поручителями. Возможности мужу представительствовать за жену предъ судомъ чехи не только не допускали, но даже воспрещали мужу быть въ процессѣ жены свидѣтелемъ за или противъ нея. У другихъ славянскихъ народовъ судебное представительство мужа за жену регламентируется не ранѣе XIV и даже XV вѣка. Въ древнемъ русскомъ правѣ о возможности такого представительства упоминаетъ всегда лишь одинъ памятникъ – Новгородская судная грамота, да и то въ условіяхъ, которыя скорѣе говорятъ о привилгегіи женщины имѣть въ мужѣ особаго защитника сверхъ ея собственнаго, личнаго представительства.
Нечего и говорить о томъ, что лицо, вооруженное правами распоряжаться имущественными отношеніями третьихъ свободнорожденныхъ лицъ, хотя бы и собственныхъ дѣтей, должно быть само широко одарено имущественными правами и средствами къ ихъ защитѣ. Такъ какъ невозможно отрицать наличности y славянъ отцовской власти, равнымъ образомъ мужней и родовой опеки, то, на первый взглядъ, кажется страннымъ, какъ ухитрялась совмѣщаться женская свобода со всѣми этими опеками. Но, изучая характеръ послѣднихъ, нельзя не придти къ заключенію, что, во множествѣ личныхъ и имущественныхъ отношеній, онѣ оказывалисъ бытовыми взаимоограниченіями, въ пользу опекаемой, въ защиту ея свободной воли отъ самовластія и произвола опекуновъ. Возьмемъ хотя бы вопросъ о вступленіи въ бракъ. Вдовій выборъ второго мужа былъ свободенъ во всемъ славянствѣ до XVI вѣка, когда Краковскій статутъ (1532) нарушилъ это единство закономъ о конфискаціи вдовьяго имущества, буде вдова дастъ согласіе на ея похищеніе. Браки дѣвушекъ стояли въ зависимости отъ власти отцовской, которая усилялась изъ года въ годъ и отъ вѣка къ вѣку по мѣрѣ того, какъ слабѣла и вырождалась опека родовая. Но въ древности бракъ дѣвушки, отпускъ ея въ чужой родъ, былъ дѣломъ всего рода, и дѣвушка, приневоленная къ непріятному для нея союзу, могла апеллировать къ союзу родственниковъ, какъ по отцу, такъ и по матери, какъ въ агнатическомъ порядкѣ, такъ и въ когнатическомъ. Русскія свадебныя пѣсни полны воспоминаніями этихъ временъ, a иногда – жалобами невѣсты на несправедливость или бездѣятельность родственнаго совѣта, который лишь «притакнулъ» крутой волѣ батюшки съ матушкою. И, наоборотъ, родственный совѣтъ могъ побуждать родителей къ выдачѣ дочери замужъ, хотя бы они тому и противились. Особенно это правило касалось родителей овдовѣдыхъ. По литовскому статуту, по законамъ далматинскаго побережья, – если вдовый отецъ или вдовая мать перечатъ совершеннолѣтней дѣвушкѣ въ ея намѣреніи выйти замужъ, она можетъ вступить въ бракъ съ согласія родственниковъ. Если мы при этомъ обратимъ вниманіе, что, чѣмъ древнѣе памятникъ права, тѣмъ раньше обозначаетъ онъ срокъ женскаго совершеннолѣтія, то узда на родительскій произволъ получалась изрядная. Вѣдь встрѣчаются сроки совершеннолѣтія въ 12 и въ 10 лѣтъ. A самая сѣдая древность даже и не опредѣляла сроковъ цифрами, довольствуясь физическими признаками зрѣлости, въ родѣ чешской рекомендаціи – считать дѣвушку совершеннолѣтнею, если y нея начали развиваться груди. Совершеннолѣтіе дѣвушки, несомнѣнно, парализовало нѣсколько родительскую волю, и, быть можетъ, стремленіе обойти обычай родственнаго вмѣшательства въ защиту дочери надо считать въ числѣ причинъ, объясняющихъ возмутительно ранніе браки въ кіевской, галицкой и владимірской Руси. Напримѣръ, великій князь Всеволодъ III выдалъ дочь свою за Ростислава Рюриковича, въ Бѣлгородъ, восьми лѣтъ, хотя очень плакалъ при этомъ, потому что; прибавляетъ лѣтописецъ, была она ему «мила и молода». Наконецъ, въ самой глухой полуисторической древности, опека рода надъ брачнымъ выборомъ дѣвушки имѣетъ характеръ не запрещенія или побужденія ея воли, но защиты ея всѣмъ родственнымъ союзомъ отъ насильственнаго брака. Въ свободныхъ обрядахъ славянскихъ народовъ до сихъ поръ остались слѣды тѣхъ воинственныхъ сценъ, которыми родъ отвѣчалъ на попытки «умыкателей» заключать браки чрезъ похищеніе, разбойничьимъ набѣгомъ. При той легкости, съ какою заключался и разрывался славянскій бракъ не только до христіанства, но и долгія десятилѣтія, если не столѣтія, послѣ него, отказъ сватаемой невѣсты жениху былъ, повидимому, тяжкимъ оскорбленіемъ и отомщался жестоко. Однако, романическая легенда о Рогнѣдѣ или историческій примѣръ Предславы, сестры Ярослава Мудраго, наглядно показываютъ, что священную волю дѣвушки распоряжаться своимъ замужествомъ родъ ставилъ выше риска пострадать даже отъ такихъ могучихъ противниковъ, какъ Владимиръ Кіевскій или Болеславъ Польскій.
Упомянутое сейчасъ имя Владимира Кіевскаго невольно приводитъ насъ къ мыслямъ о многоженствѣ, которымъ такъ прославился этотъ князь – до принятія христіанетва. Лѣтописная, мало правдоподобная, легенда приписываетъ ему шесть женъ и восемьсоть наложницъ. Дѣло, конечно, не въ томъ, какъ удивляется кто-то въ сатирѣ Щедрина, «на кой чортъ понадобилась ему такая уйма бабъ?» a въ томъ, что эту уйму совершенно немыслимо было прокормить съ той лапотной маленькой Руси, населенной по одной душѣ на пять квадратныхъ верстъ, которою правилъ Владимиръ. Вопросъ о многоженствѣ y славянъ очень спорный. Трудно отрицать, что оно было въ обычаѣ, когда христіанство проникло въ славянскія дебри, но, повидимому, оно никогда не господствовало въ народѣ – оставалось лишь терпимою роскошью привилегированныхъ классовъ, перенятою отъ тюркскихъ кочевниковъ и, значитъ, пришедшею на Русь поздно. Владимиръ – единственный русскій князь, котораго легенды окружаютъ какимъ-то волшебнымъ восточнымъ гаремомъ. О предкахъ его легенда не передаетъ ничего подобнаго. Свидѣтельства арабскаго путешественника, знаменитаго Ибнъ-Фоцлана о славянскомъ многоженствѣ, очень выразительны, но больше указываютъ на широкое развитіе наложничества, чѣмъ на многократный и одновременный бракъ, что, въ средніе вѣка, повсемѣстно весьма различалось, a въ славянствѣ – классифицировалось съ особенною подробностью категорій. Мы не можемъ сейчасъ остановиться подробно на вопросѣ о славянскомъ многоженствѣ, такъ какъ я буду вынужденъ еще вернуться къ нему въ слѣдующемъ чтеніи, говоря о тѣхъ византійскихъ и монгольскихъ вліяніяхъ, гсоторыми создалась московская, до Петра Велакаго, семья. Сейчасъ же достаточно будетъ кратко повторить старый выводъ извѣстнаго слависта Макушева: «У славянъ преобладала моногамія, хотя было дозволено и многоженство; въ послѣднемъ случаѣ, однако, число женъ было ограничено». Необходимо прибавить, что, наряду съ терпимымъ многоженствомъ, новѣйшею полигаміей, не вымерли еще преданія стариннаго многомужія, родовой поліандріи. Объ этомъ – наилучшій показатель упомянутый уже Ибнъ-Фоцланъ, описавшій похороны русса, умершаго холостымъ, и его загробное вѣнчаніе съ дѣвушкою, обреченною ему въ жены. Не входя въ подробности этого наивнаго обряда, нѣсколько щекотливыя для современнаго уха, отмѣчу лишь, что супружескія права мертвеца на загробную супругу были реализированы представительствомъ шести его родичей: «самъ седьмъ».
Выше я говорилъ о непрочности и кратковременности легко расторжимыхъ былинныхъ браковъ. Но, при этомъ, не слѣдуетъ упускать изъ виду, что былина, пѣсня, сказка – это, все-таки, своего рода, беллетристика, занимающая слушателя интереснымъ случаемъ общественной жизни. Поэтому – въ тѣхъ же самыхъ былинахъ мы встрѣчаемся, какъ съ крайностями женскаго легкомыслія въ брачныхъ перемѣнахъ, такъ и, наоборотъ, съ крайностями вѣрности, – включительно, напримѣръ, до требованія, чтобы овдовѣвшій мужъ погребалъ себя вмѣстѣ съ покойной женою (Потокъ-богатырь), до самоубійствъ жены надъ прахомъ мужа (Василиса Микулишна) и мужа надъ трупомъ жены (Дунай-богатырь). Конечно, въ нѣкоторыхъ случаяхъ въ этихъ трагедіяхъ чувствуются отголоски ритуальныхъ самоубійствъ арійской, подъ-Гималайской древности. Но гораздо чаще звучитъ чисто-психологическій, настояще любовный, можно бы сказать даже: идеалистическій мотивъ – одной души въ двухъ тѣлахъ. Какъ всякій бракъ, возникающій по свободному выбору, поддерживаемый равенствомъ супруговъ и имѣющій возможность быть расторгнутымъ по обоюдному ихъ согласію, славянскій первобытный бракъ былъ напитанъ дружествомъ, незнакомымъ для послѣдующихъ поколѣній церковно-государственныхъ. Они обратили бракъ въ орудіе и форму женскаго порабощенія и обратили мужа и жену въ двухъ принципіальныхъ враговъ, между которыми согласіе – не болѣе, какъ счастливо длящееся перемиріе. Я уже имѣлъ случай отмѣтить отвращеніе славянства къ повторности брака, – подразумѣваю: безъ согласія на то мужа и жены. Вживѣ, супруги легко сходились и расходились, но, если одинъ изъ нихъ умиралъ въ бракѣ, то смерть не разрывала брака. Мы видѣли, какимъ уваженіемъ пользовалось въ славянствѣ вдовство. Наоборотъ, вдовецъ или вдова, вступающіе въ новые браки, подвергались не только умаленію личнаго достоинства, но и ограниченіямъ личныхъ и имущественныхъ вліяній своихъ по первому браку.