Наверное, у человека, затевающего что-то значительное, движения, взгляды, слова приобретают тоже какую-то значительность, они как бы отягощаются еще одним смыслом. Такого человека можно сравнить с чемоданом, у которого второе дно, а между первым и вторым находится самое важное – любопытная записка, пачка долларов, а то и чего покруче. Уж лучше буду называть его по фамилии – Епихин он, Епихин.
Вот так же Валентин Евгеньевич...
Боже, до чего отвратительное имя!
У Епихина тоже при желании можно было увидеть второе дно, можно, и без особого труда. Вот только некому было взглянуть на него с пристальным интересом, воспринимался он как-то однозначно, в одной плоскости, будто был вырезан из листа бумаги и раскрашен под живого человека.
Ну, да ладно, чего уж там, не будем к нему придираться, придраться можно к каждому.
– А эти ребята, – произнес Епихин с полнейшим равнодушием в голосе, – они что, частенько бывают здесь?
– Заглядывают, – протянула Фатима. – И всегда с проблемами.
– Девочки? Дурман? Деньги?
– Боюсь, что все-таки деньги.
– Ну, что ж... Все мы этим озабочены.
– Конечно... Одни меньше, другие больше... Но у этих только об этом и разговор.
– Отощали, значит, – Епихин снова склонился над мобильником. Но кнопок не нажимал – делал вид. Похоже, разговор с Фатимой был для него не так уж безразличен. – Помногу пьют?
– На пару порций наскребают. Все шепчутся, – Фатима наполнила, наконец, кружку и принесла ее к столику.
– Дела, значит, решают.
– У них дела? – Фатима, уже отойдя, резко обернулась.
– Может, возраст такой, – Епихин отхлебнул несколько глотков пива.
– Хороший у них возраст! – решительно ответила Фатима, зайдя за стойку бара, оказавшись на своем месте, она как бы обрела уверенность в своих суждениях. – Под тридцать обормотам.
– Хороший возраст. Мне тоже когда-то было тридцать... Неплохие остались воспоминания... – Епихин поднял кружку.
– Не будет у них никаких воспоминаний! – решительно сказала Фатима.
– Будут, – чуть слышно обронил Епихин, скорее, для себя сказал, отвечая на какие-то свои мысли. Фатима даже не услышала этого его словечка. Пустой, ненужный, необязательный разговор оборвался. Епихин свое внимание обратил на пустеющую кружку, и мысли его были заняты одним – не заказать ли еще одну? А каждый грамотный человек прекрасно знает, что если вопрос такой возникает, то ответ уже ясен – конечно, потребуется еще одна. Тем более что на блюдечке еще оставались орешки, десятка полтора, вполне достаточно, чтобы украсить собой еще одну кружку.
Появились новые посетители.
Пришла компания полных, оживленных, повизгивающих женщин. Скрежеща стульями по полу, они шумно уселись за столик – видимо, решили отметить какую-то свою конторскую дату.
Пришел угрюмый, полноватый мужик и, заказав фужер водки, уселся за свободный столик спиной к залу – не хотел он никого видеть и общаться ни с кем не было у него никакого желания. Я, дескать, сам по себе, отвалите.
Протиснувшись боком между стульями, уселись за столик две красотки, не слишком молодые, но их вид говорил о том, что цену они себе знают и в этом помещении нет им достойных, никогда не было и не будет. Туго облегающие джинсы, ушитые впритирочку, готовые отскочить пуговицы на блузках выдавали их какую-то утяжеленность. Формы красавиц были вполне терпимы, но уж больно их было много, этих форм. Бухгалтерши за своим столом разом смолкли и опасливо покосились в сторону девиц. И мужик с водкой тоже сразу почувствовал их присутствие – из-за плеча проводил их нетрезвым взглядом и отвернувшись, чуть дернул плечом, словно отгораживаясь от них.
Когда у Епихина заканчивалась вторая кружка пива, в подвальчике появились два молодых человека. Правда, не такие уж они были и молодые, но почему бы их так и не назвать – от душевной нашей щедрости и легкой такой, милой снисходительности.
Мужик с водкой, чуть покосившись в их сторону, произнес «х-х-х». Больше ничего не добавил, решив, что выразился достаточно определенно. Дескать, увидел вас, понял, цену вам знаю. И отвалите.
Девицы, запихнутые в зауженные джинсы, наклонившись друг к дружке, возбужденно зашушукались с приготовленными улыбками. Вдруг их взгляды пересекутся, а улыбка, уж вот она, наготове. Пересеклись. Парни приветственно помахали руками, но к красавицам не подсели, не сочли нужным.
Епихин, сам того не заметив, быстро взглянул на Фатиму. Женщина чуть заметно кивнула – да, ты прав, это они. Парни, да, лучше назвать их парнями, по нынешней городской градации это слово подходит к ним вполне. Они протиснулись между стульями и уселись за последний свободный столик. Он оказался рядом со столиком Епихина, и он из вежливости чуть сдвинул свой стул, извинился перед красотками в ушитых джинсах и, снова усевшись на свое место, оказался чуть ли не вплотную к парням, так уж вышло. Хотел как лучше, а получилось, что он сидел к ним спина к спине. Но никого это особенно не затронуло – к тесноте в забегаловке все уже привыкли.
Была в этих ребятах, оказавшихся за спиной у Епихина, этакая подпорченность, понять которую удавалось не сразу, если вообще удавалось. Но люди, не задумываясь, откуда идет этот вывод, если сразу и не понимали, то чувствовали – подпорченность.
Может быть, такое впечатление складывалось от небритости, хотя нынче недельная щетина в моде... Но недельная щетина требует выглаженной рубашки, неплохого, хотя бы неплохого пиджака, а на этих было что-то заношенное, казалось, они в этих рубашках и пиджаках спали – что, учитывая помятость физиономий, вовсе не исключалось.
И было еще одно – какая-то взвинченная оживленность, их, похоже, возбуждала сама забегаловка, они пришли сюда как в достойное место, где им хорошо и вот-вот наступит нечто такое, к чему стоит стремиться.
А что наступит?
Две кружки пива появятся на столе.
И все.
И этого достаточно, чтобы громко, оживленно, воодушевленно разговаривать на какие-то свои дурацкие темы? Потому что так разговаривать можно только на темы действительно дурацкие – кого вчера встретил, сколько бутылок открыли, что ответила Валька, когда он ее поприжал между дверями, каким-таким голосом она ответила на его предложение...
И так далее.
Описывать более подробно нет надобности, все мы прошли через это в свое время. Бутылка портвейна перед танцами, запах незнакомых духов, а тогда все духи были незнакомые, но не в тридцать же лет, ребята!
Не в тридцать же лет!
– Слушай, Леха, ты звони мне, ладно? На мобилу звони! – Парня возбуждало само слово «мобила». – А я тебе не давал? Записывай! Восемь девятьсот шестнадцать... Мобила всегда при мне, понял? Звони на букву «м», Михась. Фамилию не надо записывать. Я не люблю, когда моя фамилия где-то мелькает... Все! Жду! Не пропадай!
И Епихину, который сидел у Михася за спиной, ничего не оставалось, как записать его номер в блокноте на букву «м».
Что он и сделал.
А потом, бросив в рот последнюю миндалину, подошел к стойке, расплатился, махнул Фатиме рукой и вышел легкой, почти трезвой походкой. Он прекрасно знал, почему спрашивали о нем эти ребята и почему сейчас, увидев его, не подошли. Дело в том, что некоторое время назад они попросили угостить их пивком. Угостил. Махнул Фатиме рукой, чтобы она по кружке «Невского светлого» им налила. Парни пообещали вскорости расплатиться, но пока до этого дело не дошло. Потому и у Фатимы спросили – может, уже здесь и не бывает этот добросердечный мужик. Нет, оказывается, бывает. И теперь вот, столкнувшись с Епихиным лоб в лоб, они как бы не заметили его, как бы не узнали, отвлекшись на толстозадых девиц в джинсах, которые вот-вот готовы были треснуть по всем швам, обнажив нечто прекрасное и почти недоступное.
Епихин не напоминал о долге, как бы тоже не узнал ребят. Мало ли кого приходится всем нам иногда угощать по пьянке – пивком ли, водкой, бывает, бутерброд попросит случайный собутыльник... Чего не бывает. Собственно, в этом тоже есть радость бытия, радость пития...
И еще одно, может быть, самое важное – Епихина Валентина Евгеньевича вполне устраивало такое течение событий. Теперь он знал твердо – парни помнят о своем должке, но расплатиться не могут, не могут беззаботно вернуть сотню рублей.
И не надо, усмехнулся про себя Епихин. Сочтемся, ребята, сочтемся.
И вышел, не оглянувшись.
И, кажется, даже почувствовал, как облегченно перевели дух ребята.
Когда-то Лев Николаевич Толстой, это писатель такой был, неплохой, между прочим, писатель, написал слова... О чем бы человек ни думал, он думает о собственной смерти.
Сильно старик выразился, видимо, знал, о чем говорит, видимо, понял и прочувствовал. И если вдуматься в другие его слова, а он много чего в своей жизни произнес, то вынуждены будем согласиться – все о смерти, все о ней думал старик, с одной стороны заходил, с другой, но, несмотря на потрясающий свой талант, несмотря на необыкновенные умственные способности, избежать встречи с улыбчивой бабой ему не удалось, настигла и его.
И не надо, усмехнулся про себя Епихин. Сочтемся, ребята, сочтемся.
И вышел, не оглянувшись.
И, кажется, даже почувствовал, как облегченно перевели дух ребята.
Когда-то Лев Николаевич Толстой, это писатель такой был, неплохой, между прочим, писатель, написал слова... О чем бы человек ни думал, он думает о собственной смерти.
Сильно старик выразился, видимо, знал, о чем говорит, видимо, понял и прочувствовал. И если вдуматься в другие его слова, а он много чего в своей жизни произнес, то вынуждены будем согласиться – все о смерти, все о ней думал старик, с одной стороны заходил, с другой, но, несмотря на потрясающий свой талант, несмотря на необыкновенные умственные способности, избежать встречи с улыбчивой бабой ему не удалось, настигла и его.
Но это так, к слову.
Похоже, времена слегка изменились, теперь человеку и о собственной смерти подумать некогда, суета заела и мысли суетливые одолели. О чем? Да все о том же, о деньгах. И, чуть изменив слова великого старца, можно сказать – о чем бы человек ни думал, он думает о деньгах. Вся мощь развлекательно-информационной индустрии взахлеб об одном и том же, да, ребята, да!
О деньгах, о них, родимых.
Вчитайтесь, вслушайтесь, всмотритесь!
Все эфирное пространство заполнено одним – кто сколько урвал, украл, заработал, сколько взял убийца, сколько отхватил олигарх, сколько получила первая красавица мира, на сколько живет старик, победив фашистскую гадину шестьдесят лет назад, сколько получает прелестник Киркоров, попрыгунчик Газманов, толстушка Пугачева...
И так далее, так далее, так далее...
Включите телевизор ранним утром, поздним вечером, включите его средь бела дня или поздней ночью, на рассвете, на закате, вы услышите увлеченный, болезненно обостренный, захватывающий разговор о деньгах в чужом кармане.
Приехали.
Свобода слова, блин!
С одной стороны, вроде уныло, продажно, грязно, кроваво. Бандюги, душегубы, маньяки вышли на первые полосы газет, на первые каналы телевидения, о них снимают фильмы и показывают, какие у них потрясающие машины, какие обалденные женщины, какие толстые кошельки. Но манеры, боже! Какие у них манеры! А почему бы и не быть этим манерам, если на них штаны от Версаче и счет в швейцарском банке? Тут уж хочешь не хочешь, а манеры полезут сами по себе из какого-то там подсознания. Оказывается, манеры в нас заложены изначально, манеры – это нечто врожденное, и только недостаток средств не позволяет им, манерам, проявиться в каждом из нас.
Может быть, это не так, может быть, авторское заблуждение, вызванное опять же недостатком средств, но если судить по фильмам, телевизионным передачам, газетным репортажам...
То к другому выводу прийти и нельзя! Нет в человеке сил сопротивляться такому выводу.
С одной стороны – да, плохо. Безнадежно. Девочки на выпускных балах делятся заветным – мечтают о карьере валютной проститутки, бардаки мира заполнены нашими красотками, пэтэушницы после занятий выходят на ночные трассы – возьмите нас, не пожалеете... Они пришли к этому же выводу, и их юные организмы не в состоянии сопротивляться давлению общественной морали.
Да, плохо.
Но, с другой стороны, давайте, ребята, согласимся – что-то в этом все-таки есть и обнадеживающего – о чем бы человек ни думал, он думает о деньгах, другими словами, о достатке, о детях, о семье. И времени задуматься о жизни, о смерти попросту некогда. Да и пустыми кажутся эти мысли, они вроде как и недостойны настоящего мужчины, настоящей женщины, настоящего отца, матери, сына, дочери...
Такое вот понимание жизни сложилось в России в начале третьего тысячелетия. Ну, сложилось и сложилось, без гнева и пристрастия примем то, что есть.
Николай Петрович Долгов – так звали этого человека. Был он невысок, плотен телом, к пятидесяти сохранил на щеках румянец и зубы тоже сохранил, а потому улыбался часто, охотно и по любому поводу. Такая у него была манера – улыбаться. Солнцу улыбался, собакам, женщинам. Бескорыстно, простодушно и, как бы это сказать поточнее... Участливо. Он словно приглашал к своей улыбке. А что, дескать, у вас радостного случилось в это прекрасное утро?
Такой был человек.
Жил он в поселке Немчиновка, рядом с Москвой. В непосредственной близости от Кольцевой дороги. Попасть в Немчиновку можно было с Белорусского вокзала – электричками, которые шли в сторону Одинцова, Голицына, Звенигорода, Можайска. А если вы ошибетесь и сядете на электричку, которая по пути сворачивала в сторону Усова, тоже большой беды нет, в Немчиновку можно пройти от платформы «Ромашково», что однажды и случилось с Долговым – по ошибке он сел на усовскую электричку и понял, что едет не туда, когда увидел за окном незнакомые строения, заводские заборы и прочие неприятные для глаза вещи.
– Все ясно, – сказал он себе, улыбнулся и продолжал изучать криминальную хронику в газете «Московский комсомолец». Эта газета славится невероятной осведомленностью о том, что где случилось, кто кого убил и каким образом, кому убить не удалось и по какой причине. Очень интересная, познавательная газета, которая благодаря этому своему качеству достигла тиражей просто фантастических и любовь завоевала, можно сказать, всенародную.
Долгов свернул газету, вышел на платформу «Ромашково» и вдоль кладбища двинулся в сторону Немчиновки, нисколько не будучи расстроенным своей оплошностью.
Не знал тогда Николай Петрович, что не просто он перепутал электрички и не просто идет солнечным вечерком мимо заросшего старого кладбища – в новую свою судьбу идет, в новую жизнь, неожиданную и прекрасную. Новая жизнь всегда неожиданна и прекрасна. Идет, похлопывая свернутым «Комсомольцем» по ноге, улыбаясь проносящимся машинам, заходящему солнцу, самому себе улыбаясь, своим мыслям, легким и беззаботным.
Последним своим беззаботным мыслям.
Вот так идешь по жизни, балдеешь от птиц, цветов и запахов, оглянулся – а вокруг топь. А как выбраться – не знаешь, как забрел – не заметил. Такое примерно в эти минуты было состояние у Николая Петровича. Он еще не понял, что назад пути нет, что вокруг топь, хотя и красивая – цветы, тонкие березки, бабочки всех цветов радуги...
Топь – это не всегда и необязательно трясина, зыбь, провалы. Топь может принять образ потрясающей женщины, я это знаю, по себе знаю, топь может принять вид потрясающего «Мерседеса», это мне неведомо, но представить себе могу, топь может обернуться потрясающей бутылкой водки... Настолько хорошей, что невозможно отказаться и от следующей.
Ребята, я говорю не только о водке, да и совсем даже не о водке. Это может быть опять же женщина, опять же деньги, опять же друзья, причем такие, что для тебя не будет ничего важнее в жизни, чем постоянно им нравиться. Нехорошее желание, чреватое, хотя, казалось бы, что в этом плохого – нравиться своим друзьям? Да, в этом нет ничего плохого, но само стремление нравиться постоянно и по любому поводу...
В этом есть что-то пагубное.
Возвращаемся к Николаю Петровичу – для него топь предстала в виде совершенно потрясающего ангара за невысоким забором – он увидел его, когда уже миновал кладбище, когда скрылась за поворотом платформа «Ромашково», и он вошел в Немчиновку. Ангар был сделан из какого-то химического полотна, имел небесно-синий цвет, обращаю внимание – не небесно-голубой, а именно небесно-синий, таким небо бывает в середине осени, когда солнце, когда прохладный уже ветер, когда березовые листья несутся над тобой и сквозь тебя.
Обычно за немчиновским забором можно увидеть старый дом, новый дом, сад, баню... А тут ангар. Больше десяти метров высотой и в глубину участка метров на двадцать. Самое важное то, что потрясло Николая Петровича и перевернуло все его жизненные планы и устремления, – белая бумажка на заборе. Он издали увидел крупные буквы «ПРОДАЕТСЯ».
Повинуясь чему-то неосознанному в себе, Николай Петрович подошел к калитке и тихонько ее коснулся. Калитка оказалась незапертой. Помедлив, он перешагнул невидимую черту чужого владения и оказался на участке.
Постоял.
Покричал раз-другой, опасаясь хозяйского гнева, ярости дурной собаки и вообще, чтобы потом никто его ни в чем не упрекнул. Никто не откликнулся, никто не вышел из ангара, никто не показался из-за забора.
И Николай Петрович решил, что может вести себя смелее. Он подошел к двери ангара, расположенной в торце и постучал.
Ответом ему была гулкая тишина.
Толкнув дверь, Николай Петрович убедился, что и она открыта. И он вошел, вошел, ребята, в нестерпимо, непреодолимо зовущий полумрак с почти неуловимым синеватым оттенком. Чего уж там мудрить – в новую жизнь вошел, в свою собственную новую жизнь, потому что назад хода ему уже не было. Что-то сместилось в расположении звезд, какие-то гены в нем самом вдруг образовали новую цепочку, и судьба его в эту самую секунду стала другой.
Наугад поводив рукой по стене вдоль двери, Долгов нащупал выключатель и нажал кнопку.