— Ну почему же, — медленно сказал Гольдберг, — тогда ночью вы были со мной откровенны, почему я буду что-то от вас скрывать? Тем более что стыдиться мне нечего. Вы правы, было время, я занимал достаточно высокий пост…
Комиссар говорил спокойно, словно все это происходило не с ним. В 1933 году участник Гражданской войны Валентин Иосифович Гольдберг стал парторгом химкомбината в М***. Это было совершенно новое предприятие, построенное энтузиазмом комсомольцев, который в этот раз не пришлось подкреплять мрачной силой заключенных. Завод, возведенный в рекордно короткие сроки, начал давать продукцию еще до того, как были завершены монтажные работы. Работы у Гольдберга было выше головы, и он окунулся в нее с радостью. Он разрешал конфликты, вел бытовые вопросы, выбивал у руководства средства на строительство детского сада, организовывал питание и отдых рабочих.
Вспоминая об этом, комиссар как-то особенно улыбнулся, а Берестов вдруг подумал, что въедливый, прямолинейный и патологически честный еврей, наверное, был той еще занозой. Помимо воли, рассказ политрука захватил его, кроме того, бывшему белогвардейцу было интересно узнать, чем и как жили эти самые строители новой Жизни, ведь на его торфяном заводике партийных почти не было.
То было удивительное время, самое счастливое в его жизни. Все шло правильно, и он не видел, вернее, горько поправился Голъдберг, не хотел видеть, чужого горя, что шло рядом с его радостью, чужой беды, что махнула над страной черным своим крылом в начале тридцатых
Своей открытостью, невероятной работоспособностью и каким-то восторженным энтузиазмом парторг завоевал себе авторитет как среди рабочих, так и среди инженеров. Единственным человеком, с которым Валентин Иосифович никак не мог наладить отношения, был главный технолог завода Максимов. Прекрасный специалист, прошедший обучение за рубежом, он великолепно знал свое дело, и то, что завод ухитрился выполнить план в первый же год, было во многом его заслугой. Но при этом Максимов отличался каким-то совершенно барским отношением к жизни — выбил себе квартиру в шесть комнат, гонял персональный автомобиль в город на обед, держал домашнюю прислугу и вообще вел себя недостойно коммуниста. Гольдберг не раз пытался указать инженеру на то, что его поведение бросает тень на партию, и это, в конце концов, привело к открытому столкновению, в ходе которого главный технолог послал парторга по матери.
— Постойте-постойте, — перебил Берестов, — но ведь со своей работой он справлялся?
— Справлялся? — хмыкнул Гольдберг. — Да он тащил на себе все производство! Невероятной работоспособности человек, очень знающий…
— Тогда я вас не понимаю, — пожал плечами бывший белогвардеец. — Отличный специалист, столько сделал для завода. Почему вас так раздражали его квартира и автомобиль? Он пользовался ими вполне заслуженно.
— Вы не понимаете, — загорячился комиссар. — Он был прекрасно обеспечен и без того, а это уже… Барство какое-то!
Берестов не знал, смеяться ему или плакать. Скажи это другой человек, комвзвода решил бы, что его слова — демагогия, ханжеская болтовня, но Гольдберг говорил искренне! Старший сержант привык доверять своему чутью, и сейчас он понимал — политрук не кривит душой, он действительно думал именно так! Бывший белогвардеец понял, что перед ним самый настоящий, искренний, стопроцентный большевик, но эта мысль почему-то не отвращала и не пугала. Скорее наоборот, ему было жаль этого щуплого немолодого человека. Судя по всему, честность не принесла комиссару ничего, кроме горя, впрочем, когда бывало иначе?
— Мы отвлеклись, Валентин Иосифович, — мягко сказал Берестов. — Что было дальше?
К общему удивлению, Гольдберг уступил, полагая, что для пользы дела будет правильнее не усугублять ситуацию. В 1938–м Максимова арестовали, как вредителя и какого-то совершенно невероятного шпиона. Представители заводской партийной организации на общем собрании дружно требовали для предателя высшей меры социальной защиты. Ни у кого не было сомнения, что Гольдберг проголосует вместе со всеми. Но он проголосовал против. Их было четверо — парторг, начальник ремонтной службы, начальник смены одного из цехов и заведующая заводской библиотекой. Трое были исключены из партии тут же, на месте. Но начальник партийной организации заслуживал отдельного собрания.
— Высшая мера социальной защиты, — медленно повторил Берестов. — Если не ошибаюсь, это расстрел?
— Да, — коротко ответил Гольдберг.
— Вот как… — тихо сказал бывший белогвардеец. — У нас, помнится, тоже было нечто подобное. Требовали смерти этих, как его… Зиновьева, Бухарина, еще кого-то. Я просто не пришел на собрание как беспартийный, мне почему-то ничего за это не было. Но наш заводик вообще место глухое…
В тот день Гольдберг положил в карман потертой тужурки именной наган, полученный за храбрость от командира его дивизии в 1919–м. Для Валентина Иосифовича партия была всем, и если бы от него потребовали положить партбилет на стол, оставалось только застрелиться. Но голосование было тайным, и предложение исключить товарища Гольдберга из рядов ВКП(б) провалилось. Он ушел с завода и вернулся на железную дорогу, где работал еще в двадцатые. Вернулся простым рабочим, радуясь, что не разучился работать руками. Первое время было очень тяжело, приходилось ютиться по разным углам, и, если бы не поддержка верной и сильной жены, Валентин Иосифович, возможно, опустился бы, сдался.
— Знаете, я даже начал пить, — признался Гольдберг. — Получалось, правда, не слишком хорошо…
— Пи-и-ить? — переспросил Берестов и вдруг тихо, почти бесшумно рассмеялся: — Ради Бога, простите, я никак не могу представить вас пьяным.
Но потом дела пошли на лад. В депо узнали о причинах его ухода с завода, и Гольдберг вдруг сразу стал своим. Огромные мужики, водившие составы до Владивостока и Москвы, здоровались с ним первыми — твердость и верность характера в этой среде ценилась высоко.
А через полтора года Максимов вернулся — оттуда тоже возвращались. Седой, постаревший разом на десять лет, он занял свою прежнюю должность, словно ничего и не было. Через несколько дней инженер пришел вечером в депо и при всех крепко обнял маленького немолодого рабочего в грязной робе. В тот вечер они говорили допоздна, Гольдберг узнал, что от Максимова ушла жена — артистка местного театра. Сразу после ареста она публично отреклась от мужа, заявив, что не может оставаться женой предателя, и сразу подала на развод. Технолог звал Валентина Иосифовича обратно на завод, но Гольдберг отказался. Он знал, что не сможет смотреть в глаза тем, кто голосовал за расстрел Максимова, неважно, верили они в виновность инженера или нет. До рокового июня бывший парторг продолжал работать в депо.
Закончив рассказ, Гольдберг надолго замолчал. Молчал и Берестов. Он мало понимал во всей этой партийной кухне, единственное, что для него было ясно, — когда-то политрук отказала предать человека, который был для него врагом, отказался, несмотря на то, что его решение уже ничего не могло изменить. Бывший белогвардеец был уверен, что батальонный комиссар не врет — судя по всему, Валентин Иосифович до сих пор тяжело переживал предательство бывших товарищей. Берестов удержал вертевшуюся на языке шутку и молча протянул Гольдбергу руку, которую тот немедленно и горячо пожал. Андрей Васильевич отвернулся, чтобы скрыть усмешку, — комиссар был на удивление сентиментален.
— В приятной беседе время летит незаметно, — сказал старший сержант. — А давайте, товарищ батальонный комиссар, проверим посты, вечер еще не скоро.
Волков долго ругался, когда выяснилось, что комиссар и Берестов позволили ему проспать до шести. Но Гольдберг невозмутимо ответил, что до темноты еще часы, и не было никакого резона держать роту на ногах — только нервы накручивать. Бывший белогвардеец доложил, что в расположении немцев особой активности не наблюдалось — так, двигались туда-сюда каски по едва заметным ходам сообщения, где-то в тылу явственно брякали котелки, из рощи донеслось гнусавое гудение губной гармошки. Наши дали о себе знать двумя очередями из «максима», немцы вызов не приняли. В связи с очевидно нелетной погодой наблюдать пролеты авиации не удалось, на нашей стороне немного поревели моторами танки. К лощине никто интереса не проявлял — и то слава богу.
Рота просыпалась тяжело, бойцы, вымотанные ночными маршами, с трудом разлепляли глаза, поднимались и тут же снова падали. Наконец порядок был утвержден, и лейтенант ознакомил отряд с планами на ближайшую ночь. Известие, что уже к утру они будут у своих, подействовало на людей, как ведро холодной воды. Теперь о сне не было и речи, личный состав лихорадочно готовился к ночному прорыву, пытаясь действием отогнать мысли о том, что перейти линию фронта доведется не всем. Танкисты придирчиво осматривали ходовую часть своих машин, хотя теперь сделать уже ничего было нельзя. Когда Петров приказал было выкинуть один подозрительный трак, комроты в довольно невежливой форме указал ему на то, что грохот кувалд никак не сочетается с необходимостью соблюдать максимальную скрытность. С закатом напряжение возросло. Медведев в последний раз объяснил своим людям маршрут движения, Гольдберг, имевший опыт ночных боев, учил, что делать, если тебя осветили ракетой. Наконец небо потемнело до черноты, луна изредка проглядывала в разрывы между тучами.
— Пора, — не приказал, а сообщил лейтенант.
Старшина коротко кивнул, махнул рукой своим людям, и все трое бесшумно ушли в кусты.
Волков, Берестов и комиссар молча смотрели им вслед. Вскоре разведчики скрылись из виду, бинокль в темноте был совершенно бесполезен, оставалось только ждать. Немцы принялись пускать осветительные ракеты, комроты напрягал глаза, пытаясь в этом мертвенно-белом свете увидеть своих людей. Один раз ему показалось, что рядом с воронкой тяжелого снаряда, где утром было два трупа, теперь лежит несколько больше, но тут ракета погасла, а когда взлетела новая, все уже стало по-прежнему. Волков лишь надеялся, что немцам видно еще хуже. Внезапно в роще загрохотал пулемет, пунктирные линии трассирующих пуль унеслись куда-то в ночь.
— Нервничают, сволочи, — усмехнулся Гольдберг. — Не волнуйтесь, Саша, это не в Медведева, это они в белый свет, для самоуспокоения.
— Я бы сказал, в темную ночь, — проворчал Берестов. — Валентин Иосифович, вы что, с ума сошли? Уберите папиросы немедленно, вы еще спичкой чиркните!
— Извиняюсь, — Гольдберг смущенно спрятал пачку в сумку, — нервничаю.
— Сохраняем спокойствие и ждем, — подвел черту лейтенант. — До рассвета еще далеко.
Медведев вел людей от воронки к воронке, от укрытия к укрытию, замирая при вспышке ракеты, вжимаясь в землю, надеясь, что враг не заметит, а если заметит, то примет за трупы, которых здесь было много. Стояла осень, и тела еще не начали разлагаться, но тяжелый, удушливый запах мертвечины уже стелился над полем. Трижды разведчики находили укрытие среди мертвецов, стараясь не смотреть в изуродованные смертью лица. А потом страх куда-то ушел, и вместо него нахлынула горькая печаль. Вокруг лежали свои, русские ребята, такие же, в общем, как они, только мертвые. Ну не все русские, вон на краю воронки запрокинулся на спину широколицый, узкоглазый боец, и в смерти не выпустивший винтовку с примкнутым штыком. Пули вспороли ватник на груди, он умер на бегу, в атаке, и тусклые глаза смотрели в холодное северное небо — иное, не такое, как в родном Казахстане. Чьи-то сыновья, братья, мужья, отцы. Мертвые, они сейчас помогали живым, временно приняв в свое холодное братство, укрывали от вражьего глаза. Еще одна ракета шла вниз, выгорая, и пока не вспыхнула новая, разведчики заползли под сгоревшие танки. Теперь вон к той выбоине… Следующая ракета замешкалась, и Медведев торопил своих бойцов, стремясь доползти до огромной, не иначе как от бомбы, воронки. Они уже преодолели кусты и были на краю ямы, когда во вспышке проклятого немецкого огня старшина увидел перед собой огромные живые глаза под пилоткой и наведенный прямо ему в лоб ствол автомата. На мгновение все замерли, комвзвода–2 не отрываясь смотрел в лицо человеку в ватнике, что целился в них из ППД, словно во сне разглядев за первым еще двоих, с карабинами на изготовку. Медведев видел, как побелели пальцы на оружии, и, понимая, что сейчас ему в лицо ударит струя свинца, разразился длиннейшим ругательством. Отчаяние пробудило в старшине неведомую доселе поэтическую часть души, и жуткие матерные слова слились в какой-то невероятный то ли стих, то ли былину. Челюсть над автоматным стволом медленно опустилась вниз, и хриплый голос с уважительным облегчением произнес:
— Свои, что ли?
* * *Командир 1298–го стрелкового полка майор Рябов, спавший глубоким солдатским сном без сновидений, был бесцеремонно разбужен собственным ординарцем. Выругавшись, он сел на нарах, помотал головой и принялся нашаривать сапоги. Низкий блиндаж, в котором располагался командный пункт полка, по совместительству также служил майору квартирой. Быстро намотав в тусклом свете «катюши» портянки, Рябов натянул сапоги и мрачно посмотрел на ординарца:
— В чем дело? Немцы на КП прорвались? — Он посмотрел на часы и почувствовал, что раздражение в нем переходит в озверение. — Дайте мне хоть два часа на сон, сволочи!
— Там командир второго батальона зовет, — гулко ответил ординарец — здоровенный деревенский парень откуда-то из-под Каширы, — перебежчики у них.
Это было уже серьезно — черт знает какую информацию могли принести немцы, перебежавшие к нам в полпервого ночи.
— Буди комиссара и особиста, — резко приказал Рябов, застегивая шинель. — Скажи, что я буду на КП второго.
Сдернув с гвоздя портупею с кобурой, он выбежал наружу, едва не приложившись лбом о низкий косяк. Взяв с собой двух бойцов комендантского взвода, майор сколько можно быстро пошел в батальон. Хорошо еще, что два дня назад он перенес свой КП ближе к линии фронта, причем как раз за позиции второго батальона, поэтому до места назначения было чуть меньше километра. Главное, не промахнуться в темноте — ладно, если заплутаешь и будешь потом добираться по ходам сообщения. Можно было сдуру проскочить к немцам — бывали такие случаи. Следовало бы, конечно, включить, фонарик, но не далее чем вчера Рябов издал строжайший приказ о тщательном соблюдении светомаскировки, и нарушать его теперь, пусть и в присутствии всего лишь двух бойцов, майор считал для себя недопустимым.
К счастью, он вышел почти точно на КП и, похвалив окликнувшего его часового за бдительное несение службы, нырнул в землянку. Командный пункт второго батальона был куда скромнее блиндажа в котором Рябов спал еще пятнадцать минут назад. Впечатление усугублялось тем, что маленькое, два на четыре метра помещение было битком набито людьми. Растолкав собравшихся и игнорируя запоздалые приветствия и из-за тесноты криво вскинутые к пилоткам и шапкам руки, майор оказался перед невысоким щуплым капитаном лет тридцати. Капитан сидел на нарах и при появлении комполка сделал попытку встать.
— Сиди, Маслов, — махнул рукой майор. — Береги ногу. Что тут у тебя за перебежчики? Давай их сюда!
— Какие перебежчики? — опешил капитан Маслов, исполняющий обязанности командира второго батальона.
— Ну, какие, которые к тебе перебежали, — начал терять терпение Рябов.
— Не было никаких перебежчиков, — удивленно ответил комбат. — Окруженцы к нам пришли, моя разведка на них наткнулась.
— Удавлю мерзавца, — тихо сказал майор. — Перебежчики ему… Слушай, Васька, ты меня что, из-за каких-то окруженцев вызвал, что ли?
— Тут такое дело, товарищ майор, — спокойно ответил Маслов. — Это не просто окруженцы. Старшина, давай сюда.
Только тут Рябов заметил, что в самом углу землянки сидит человек в явно летней форме одежды с трофейным «вальтером» на боку. По мере рассказа старшины Рябов чувствовал, что сон выветривается из его головы. То, что говорил этот заросший грязный человек, было невероятно, но майор почему-то верил ему. Пятьдесят три человека, с ранеными, трофейным грузовиком, но главное — два танка! Два танка, проведенных по немецким тылам на захваченном топливе!
— А реки? — тихо спросил Рябов.
— Реки… — вздохнул старшина и как-то странно повел рукой: — Вброд через реки. Тяжело очень, но перетащили.
У входа завозились, отодвигаясь, давая кому-то место. Чувство неловкой напряженности воцарилось в землянке, и майор, еще не обернувшись, знал — пришел комиссар. Рябов выругался про себя, но затем собрался и посмотрел через плечо. Старшего батальонного комиссара Радкина в полку не любили, и комполка не мог осуждать за это людей. Сам он ненавидел комиссара тихой ненавистью, хоть и старался не доводить дело до конфликта. Дело было даже не в том, что комиссар постоянно лез не в свое дело, вмешивался в управление батальонами и даже пытался подменять командира. Эти вопросы можно было бы решить. Гораздо хуже была надменная уверенность Радкина в собственной постоянной правоте, его чувство собственного превосходства. Поведение комиссара по отношению к рядовым бойцам и командирам нередко было оскорбительным, а его непонятная застенчивость при малейших признаках опасности давно стала предметом злых шуток в окопах. Как-то раз на КП полка Радкин, решив ни с того ни с сего выступить перед немногочисленными штабными, высокопарно назвал себя «бойцом партии». Как раз в эту минуту в блиндаж спустился Рябов. Контратака немцев застала его на позициях второго батальона, и майор пережил несколько весьма неприятных минут, а заодно освежил навыки обращения с винтовкой Мосина образца девяносто первого/тридцатого годов. Поставив винтовку к стене, Рябов ядовито заметил, что бойцу пристало бы чаще бывать на передовой. Отношения с комиссаром, и без того натянутые, ухудшились до невозможности.
Радкин, не здороваясь, прошел вперед и уселся на нары.
— Ну, что тут у вас? — брюзгливо спросил он.
Майор решил не обращать внимания на тон и коротко пересказал историю старшины.
— И вы верите этому? — Комиссар презрительно кивнул на окруженца.
— А почему я не должен ему верить? — тихо спросил майор. — Почему я не должен верить младшему командиру РККА, который вышел ко мне с оружием и документами?