Бывший белогвардеец ответил в том смысле, что утро и впрямь доброе, после чего помог Гольдбергу, на последнем рывке вчера потерявшему второе стекло в очках, найти сапоги. Тем временем Архипов рассказал, как вытаскивал папки с документами практически под носом у немецких танков, как едва успел соединиться с группой Васильева, как они прорывались несколько дней. Старший лейтенант ухитрился вынести к своим документы особого отдела, и такое дело, конечно, не прошло незамеченным.
— Так что теперь, как видишь, опять на страже, — вздохнул Архипов. — А надеялся роту получить.
— Ротами у нас найдется кому командовать, — подал голос от стола Маслов. — Нам особистов вменяемых не хватает. Ну что, товарищи, готовы?
— К чему? — удивился Волков.
— Сейчас все организованно идем на КП полка, — пояснил особист. — Туда прибывает комдив и удостаивает вас восторженной матерной речи, в честь вашего героического похода проводится небольшой митинг, а потом — в баню.
— Я вместо митинга чего-нибудь поел бы, — вздохнул Гольдберг.
Маслов с улыбкой поставил на стол термос, затем откуда-то появились миски, а под конец капитан, хитро подмигнув Архипову, вытащил из бездонного кармана ватника флягу, в которой что-то увлекательно булькало.
— Богато живете, — уважительно заметил Волков, накладывая себе горячей пшенной каши с мясом.
Завтракали молча, яростно работая ложками, пока безжалостный особист не отобрал термос, заявив, что с голодухи так можно и животом повредиться. Маслов расставил на столе стаканчики, искусно сделанные из разрезанной сорокапятимиллиметровой гильзы. Капитан быстро разлил водку, косясь на дверь, затем встал, опираясь на стенку землянки. Волков, Архипов, Берестов и Гольдберг разобрали свои стопки, и хозяин блиндажа, глубоко вздохнув, сказал:
— За вас, братцы. Вы такие молодцы…
Он хотел добавить что-то еще, но вместо этого молча, одним глотком выпил водку. Вторая ушла за победу, третья — за жен и матерей, четвертую, спохватившись, опрокинули за Сталина, громко провозгласив тост. После пятой: «Будем живы» — Архипов быстро завинтил фляжку, мотивируя тем, что присутствовать на митинге пьяным — это не дело. Волков попросил у Маслова щетку и иголку с нитками, чтобы привести себя в порядок, но особист сказал, что времени уже нет, вот-вот приедет комдив, да и правильнее будет, если все сохранят свой настоящий, боевой вид.
Место для митинга выбрали в километре от передовой, рядом с командным пунктом 1298–го полка. От немцев мероприятие закрывал невысокий холм с пологими скатами, погода стояла нелетная, и если только гитлеровцам не придет в голову ни с того ни с сего начать кидать снаряды в чисто поле, можно было надеяться, что все пройдет спокойно. Волков окинул взглядом роту, и сердце его сжалось: вместе с легкоранеными в строю стояло двадцать девять человек Тут же находились оба Т–26, перед каждым застыл экипаж. Богушева, лично сопровождавшая своих подопечных в медсанбат и следившая за их обустройством, единственная ухитрилась помыться, а девушки-медсестры вместе собрали ей чистое обмундирование. Лишь берет остался прежним, и старший военфельдшер лихо заломила его на бок, так, чтобы не видна была дыра, прожженная случайной искрой во время одной из дневок.
К удивлению Волкова, здесь было немало бойцов и командиров из 1298–го полка, и даже танкисты из соседней танковой дивизии, Архипов объяснил, что это делегаты, отправленные из полков для участия в митинге по поводу их прорыва. Люди подходили к вышедшим из окружения товарищам, жали руки, и только сейчас, встречая взгляды, полные искреннего восхищения, принимая слова похвалы, лейтенант вдруг понял, что в глазах всех, кто здесь собрался, они — герои. Почти две недели он просто вел своих красноармейцев к фронту, это был его долг командира, и комроты вряд ли представлял, что другие назовут работу лейтенанта Волкова подвигом.
Шабалов с адъютантом прибыли на место верхом. Передав коня бойцу, комдив — низкий, кряжистый, кривоногий — прошел вдоль заново построившейся роты, потрогал зачем-то изорванное крыло танка Турсунходжиева, затем повернулся к стройной шеренге своих людей и громко сказал:
— Вот так воевать надо, сукины дети! Вот так…
Голос грубого комдива дрогнул, и Рябов, стоявший вместе с Радкиным на правом фланге представителей дивизии, вдруг понял, что Шабалов взволнован. Выйдя на середину этого импровизированного плаца, командир 402–й произнес короткую прочувственную речь, полную внушительных пауз в тех местах, где полковник, спохватившись, искал замену привычным словам. Следующим выступал Радкин. По тому, как поморщился особист, Волков понял, что от этого высокого толстяка ничего хорошего ожидать не приходится, и Радкин действительно зарядил длинную и нудную речугу, пересыпанную невнятными цитатами и совершенно неуместными призывами к революционной бдительности. Он говорил пятнадцать минут, пока Шабалов не оборвал его нетерпеливым жестом и не повернулся к Волкову. Лейтенант понял, что от них ждут ответного выступления, и кивнул стоящему рядом Гольдбергу.
Маленький политрук, близоруко щурясь, выступил вперед. Он заметно волновался, и вид его, несмотря на трофейный автомат на груди и шашку капитана Асланишвили в левой руке, был отнюдь не грозный. Комиссар начал негромко, так, что обе шеренги даже слегка наклонились вперед, чтобы лучше слышать. Но постепенно лицо его разгоралось, голос становился звонче, а слова сильнее. Он не строил речь штампами, вместо этого Гольдберг сжато и точно рассказывал, как наступала 328–я дивизия. Волков, пришедший вместе с пополнением в последний день перед немецким контрударом, понял, что его тоже захватил этот безыскусный рассказ, герои которого в большинстве сложили тогда головы. Рассказ о фотографиях, что нашли у немцев, сдавил горло лютой ненавистью, описание атаки через минное поле, которую возглавил Асланишвили, заставило пожалеть, что у него не было времени узнать комбата лучше. Затем комиссар заговорил об их скитаниях по немецким тылам, и над рядами, словно шерсть на загривке у пса, встал глухой и гневный ропот — Гольдберг дошел до встречи с Богушевой. Он умел говорить, этот маленький политработник, Волков словно заново пережил недавний поход, увидел его со стороны — день за днем, километр за километром. Комиссар помянул добрым словом Проклова, рассказал о подвиге ефрейтора Копылова, что закрыл вчера командира от пули. Лейтенант не заметил, как рассказ политрука подошел к концу и на его место вышел Петров. Комбат не умел говорить так же складно, но недостаток ораторского мастерства с лихвой возмещал искренностью. Волков узнал о майоре Шелепине и батальонном комиссаре Белякове, о младшем лейтенанте, что уничтожил на своем танке немецкую противотанковую батарею, и словно сам услышал последнюю, предсмертную речь политрука-танкиста. «Наша совесть чиста». Да, пожалуй, он мог сказать такое о себе и о тех, кто шел с ним из немецкого тыла, и Волков знал, что точно так же думают сейчас его люди.
Выступления окончились, комдив прошел вдоль строя окруженцев, пожимая руки бойцам и командирам, хлопнул Волкова по плечу, вскочил на коня и ускакал на командный пункт. Разошлись на позиции бойцы и командиры 1298–го Полка, ушел Рябов со своим комиссаром. Лейтенант не успел почувствовать себя брошенным — давешний здоровяк-старлей сказал, что ему приказано организовать помывку героев. Тем временем рядом разыгрывалась настоящая трагедия: люди Петрова передавали свои машины танкистам из соседней дивизии, что потеряла большую часть своих немногих танков и теперь радовалась любому пополнению матчасти. Сам комбат относился к этой процедуре спокойно, во-первых, потому что это было необходимо, а во-вторых, потому что это были не «тридцатьчетверки». Безуглый был больше озабочен тем, чтобы успокоить Осокина — маленький водитель едва не плакал, расставаясь со своей железной коробкой. Рустам Экибаев ходил вокруг своего избитого танка и в который раз объяснял танкистам, какие повреждения получил танк, почему у него глохнет двигатель и что нужно сделать для устранения всех этих недостатков. Татарин говорил преувеличенно громко и четко, и Петров понимал, что он тоже переживает. Турсунходжиев, извинившись, что машина передается в таком виде, просто отошел в сторону. На конец оба Т–26, тарахтя, уползли в расположение танковой дивизии, и Петров шагнул к ротному.
— Ну, Саша, вот и мы теперь пехота.
— Хреновая, — напомнил ехидно Волков.
— Угу, — кивнул танкист. — На помывку вместе, а дальше нас к танкистам. Там и проверку проходить будем.
— Какую проверку? — насторожился лейтенант.
— Да в вашем случае — так, формальность, — вступил в разговор Архипов.
Он достал из кармана шинели пачку папирос и протянул ее командирам, Волков и Петров ломаться не стали и угостились. Папиросы у особиста, как всегда, были дешевые.
— Ну, Саша, вот и мы теперь пехота.
— Хреновая, — напомнил ехидно Волков.
— Угу, — кивнул танкист. — На помывку вместе, а дальше нас к танкистам. Там и проверку проходить будем.
— Какую проверку? — насторожился лейтенант.
— Да в вашем случае — так, формальность, — вступил в разговор Архипов.
Он достал из кармана шинели пачку папирос и протянул ее командирам, Волков и Петров ломаться не стали и угостились. Папиросы у особиста, как всегда, были дешевые.
— Все вышедшие к нам проверяются — при каких обстоятельствах попали в окружение, почему прорывались малой группой, где командиры, выясняется, действительно ли принадлежали к такой-то части. — Архипов глубоко затянулся и отдал пачку подошедшим Медведеву и Берестову: — Но у вас случай особенный: вышли целым подразделением, с оружием, документами, трофеями, вынесли раненых, а главное, вывели ценную матчасть. Так что, думаю, никаких вопросов не возникнет. Разве что…
Он покосился на Берестова. Бывший белогвардеец невесело оскалился и махнул рукой:
— Можете говорить, товарищ старший лейтенант, мое прошлое здесь всем известно.
— Кхм, — прокашлялся особист. — У меня к вам просьба, Андрей Васильевич: вы им не бравируйте, прошлым своим. Ни к чему это. Глубоко копать не станем, в конце концов, я в этом и сам участвую, так что просто не делитесь этим с кем попало.
— А иначе расстреляют? — ехидно спросил старший сержант.
— Это-то вряд ли, — медленно сказал Архипов и посмотрел взводному в глаза: — Но из действующей армии могут погнать.
Он шагнул вперед и оказался с Берестовым почти нос к носу. Глядя на бывшего белогвардейца сверху вниз, особист четким, спокойным голосом произнес:
— Оставив в стороне то, что в свое время вас прикрыли лейтенант Волков и я, подумайте вот о чем: правильно ли будет, если сейчас страна лишится умелого младшего командира из-за одного вашего гонора?
Берестов побледнел, но затем глубоко вздохнул и кивнул:
— Наверное, вы правы, Алексей. Я постараюсь не подвести вас, хотя не уверен, что у меня получится правдоподобно врать.
— Так, отцы, заканчивайте политбеседу, — встревоженно оглянулся через плечо танкист. — Сюда Богушева идет.
Старшего военфельдшера в обстоятельства нелегкой судьбы комвзвода–1 не посвящали, поэтому разговор сразу прекратился. Ирина Геннадьевна подошла к собравшимся командирам и, по привычке обхватив свои узкие плечи, вдруг грустно улыбнулась.
— Меня оставляют в медсанбате 402–й дивизии, — тихо сказала она. — У них большой некомплект врачей…
Мужчины молчали, глядя на хрупкую женщину в гимнастерке на два размера больше. Волков от вернулся, чувствуя, как туманятся глаза, лейтенант не понимал до этого часа, что Богушева, которую он знал всего семнадцать дней, стала так дорога ему. Он орал на нее, он не стеснялся указать женщине, что жизни ее раненых не перевесят безопасность всей роты, и ни разу не услышал от врача ни жалобы, ни упрека. Ирина Геннадьевна вытащила с того света двух его бойцов, благодаря ей они донесли всех раненых, и, если уж быть честным с самим собой, присутствие женщин сделало для укрепления дисциплины едва ли не больше, чем речи Гольдберга.
— Ну, давайте прощаться? — робко спросила Богушева.
— Да-да, конечно, — торопливо и неловко ответил Гольдберг, как-то странно наклонив голову.
Тактичный Архипов отошел в сторону. Волков стоял, не зная, что делать, наверное, следовало что-то сказать, но слова не приходили, но это было уже не нужно. Ирина шагнула к нему и вдруг обняла и поцеловала. Лейтенант стоял как истукан, и лишь одна горькая мысль металась в ошалевшей голове — не такого поцелуя ему бы хотелось, для Богушевой он был мальчишка, младший брат, она жалела его, хотела, чтобы Волков выжил в этой мясорубке, но не больше. Следующим стал Петров, и ротный с мстительной радостью подметил, что танкист растерялся не меньше, чем он сам. Чтобы обнять рослого старшину, Ирине пришлось встать на цыпочки, и Медведев огромной своей лапой осторожно погладил женщину по спине. Неведомо когда подошедший Турсунходжиев был на полголовы ниже Богушевой, и та, нагнувшись, поцеловала его в губы. Берестов троекратно расцеловал Ирину, а затем вдруг мелко перекрестил женщину. Но всех удивил Гольдберг: комиссар покраснел, как мальчишка, и вдруг наклонился и совершенно по-старорежимному приложился к тонким пальцам. Вокруг собрались бойцы роты, кто-то вполголоса с полушутливой ревностью сказал, что лучшее досталось командирам, и тут же получил в бок локтем от Шумова. Богушева повернулась к красноармейцам и, вытирая слезы, сказала:
— До свидания, ребята. Пусть вы все будете живы.
— Ирина Геннадьевна, — выступил вперед гигант-рабочий, — мы вот тут…
Он порылся в сидоре и достал оттуда что-то, завернутое в тряпицу. Откинув материю, Шумов протянул женщине маленький пистолет в желтой кожаной кобуре.
— Трофейный, вам в самый раз будет, он легче нагана. — Шумов криво улыбнулся. — Цветы-то сейчас где найдешь?
Богушева взяла странный военный подарок, прижала к груди, затем вытерла слезы.
— Мне пора, работы очень много. — Ирина повернулась туда, где стоял, явно дожидаясь ее, боец с санитарной сумкой через плечо. — Меня проводят. До свидания.
Мужчины молча смотрели вслед старшему военфельдшеру, наконец Волков спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Чья идея была, с пистолетом?
— Моя, — тихо ответил Зверев. — А трофей Женька Кошелев вчера ночью взял.
— Могли бы предупредить, — сказал лейтенант. — Черт, такая женщина, а мы ей — пистолет…
— Бриллианты, конечно, было бы лучше, — заметил Берестов. — Да где их возьмешь сейчас. Не в этом дело…
— Ей не место здесь, — глухо закончил комиссар. — Женщинам на этой войне не место…
— Думаю, Егоров бы с вами не согласился, товарищ комиссар, — невозмутимо возразил комбат. — Что же делать, если нас не хватает…
— Не хватает-то оно не хватает, — начал было Медведев, но потом махнул рукой и замолчал.
Люди молчали, избегая глядеть друг на друга — как ни крути, а в том, что женщинам приходится идти на войну, виноваты мужчины.
— Ладно, хватит тут самокритику разводить, — подвел итог общим переживаниям Волков, — в баню пора…
* * *Лейтенант сидел на нарах, наслаждаясь почти забытым чувством чистоты тела и приятной пустотой в голове — впервые за многие недели он мог позволить себе не думать ни о чем. И пусть «баня» — это просто нагретая в баках вода и брезентовая палатка, два десятка всевозможных емкостей, что сошли за шайки, да восемь кусков серого мыла, Волков мог бы поклясться, что в жизни своей не мылся лучше. Они яростно терлись, скреблись, сдирая с себя слои грязи, и черная вода уходила сквозь брошенные на землю жерди.
Удивительное дело, им даже выдали новое обмундирование, ну, не совсем новое, конечно, ношеное, зато чистое, не дырявое и не такое ветхое, как их полуистлевшие гимнастерки. Свет пробивался в землянку сквозь маленькое окошко, забранное крупным куском стекла — не Бог весть что за освещение, но Волков мог видеть сидящего напротив командира танкистов.
— Слышь, Иван, — позвал он. — Ива-а-ан.
— Чего тебе? — открыл один глаз комбат.
— А ты женат?
Старший лейтенант открыл оба глаза и удивленно уставился на Волкова, затем пожал плеча ми:
— Нет.
— И я нет, — вздохнул ротный.
— А чего это ты вдруг озаботился? — Петров с интересом уставился на комроты.
— Да так, — смутился почему-то лейтенант, — вот, чего-то спросилось. А у нас тут вообще кто-то есть с хомутом на шее?
Он обвел взглядом внутренности блиндажа, где кроме командиров помещались танкисты и несколько пехотинцев.
— Шумов — точно, — лениво ответил Берестов. — Трое детей, он мне сам говорил. Лично я — холостой. Денис тоже.
— Угу, — подхватил Медведев, — господа скубенты вроде не женаты, танкисты, опять же…
— Я женат! — гордо провозгласил Гольдберг.
— А-а-а, — все с тем же невозмутимым спокойствием согласился бывший белогвардеец.
Комиссар немедленно начал горячиться и доказывать, что семья — это здорово и вообще ячейка общества, Медведев ответил бородатой остротой о том, что хорошее дело браком не называют.
— И я женат, — ошарашил всех Турсунходжиев.
— А, — открыл рот Петров, — когда успел-то?
— Перед выпуском, — гордо заявил узбек — Она ко мне в Казань приехала, полгода с семьей воевала, пока не согласились.
— Ого! — заметил молчавший до сих пор Экибаев. — И ее одну отпустили?
— Ну не одну, — улыбнулся лейтенант. — Ее отец приехал, братья, мой отец, мой дядя, да вообще родни было человек пятнадцать. Мало, конечно, но по-другому как? У меня отец на железной дороге работает, уважаемый человек, а когда я в училище поступил, э-э-э!..