Ефрейтор снова умолк и через томительные полминуты продолжил:
— Хорошо хоть, я впереди был. Стрельба вокруг, вот я и иду с трехлинейкой. А уже совсем рядом, вот только за поворот свернуть, там кусты густые… Слышу, говорят не по-нашему. Я немецкого не слышал ни разу, да кто еще-то быть может? Оттащил докторов своих дорогих, сам осторожненько так, ползком, посмотреть, что там да как.
Он сглотнул.
— Те из наших, что у медсанбата оставались, видно, деру дали, а раненым куда деваться? Некоторые и не в сознании даже, лежат рядком… И тягач рядом стоит броневой, кузов — ну вот как гроб, спереди колеса, сзади — гусеницы. Немцев вокруг с десяток, стоят, говорят о чем-то, громко так, не таятся. — Копылов сморщился, как от боли. — Потом трое пошли, с палатки поваленной подтащили брезент, и на наших сверху кинули. Тут и девки мои подползли. А эти…
Шофер снова замолчал.
— Да не тяни ты, договаривай, — глухо сказал Медведев.
— Сняли канистру, — медленно, словно во сне говорил ефрейтор. — Полили их сверху, потом вторую вылили. Потом отошли и гранату кинули.
Волкову показалось, что ему на голову уронили полено. Он, конечно, читал в газетах о зверствах фашистов, докладывал это роте на политинформациях, но одно дело статья, а другое — живой свидетель. Лейтенант знал, что Копылов не врет, достаточно было посмотреть в больные глаза водителя, чтобы понять: в его словах нет ни капли лжи. — Оленька сразу сомлела, а Богушева как бешеная стала, за наган хваталась, пришлось за руки держать. Они даже кричали тихо, Господи, да что же это…
Ефрейтор вдруг засмеялся странным, лающим смехом, и, лишь посмотрев ему в глаза, ротный понял, что сорокалетний крепкий мужик плачет. Водитель упал на колени и закрыл лицо широкими, мозолистыми ладонями с намертво въевшейся автомобильной грязью. Волков обвел взглядом столпившихся бойцов: на лицах были ужас, недоверие, у Кошелева дрожали губы. Лишь Шумов смотрел зверем, и эта еле сдерживаемая ярость гиганта-рабочего подействовала на лейтенанта как ушат холодной и чистой воды. Жестокость может родить и страх, и гнев. Только в злости, в ненависти было спасение, пора было донести это до людей. Ротный посмотрел на всхлипывающего шофера и решил, что начнет, пожалуй, с него.
— Встать, — громко скомандовал он.
Сорок пар глаз уставилось на лейтенанта, но Копылов, похоже, даже не услышал приказа. Водитель плакал, как маленький ребенок, отчаяние уже одолело его.
— Я сказал: встать, сволочь! — зарычал лейтенант.
Нагнувшись, он схватил Копылова за ворот гимнастерки и резким рывком вздернул на ноги. Шофер, хлюпая носом, смотрел на лейтенанта круглыми мышиными глазами.
— Ты чего ноешь, сука? — Волков уже давился словами, он накачивал себя бешенством, не давай ему уйти, не давая состраданию взять верх над жестокостью. — Кого жалеешь? Наших? Тех, кого сожгли? Не надо их жалеть, они уже мертвые, им не больно.
Среди бойцов послышался ропот, но лейтенант не позволил себе отвлечься.
— Или ты себя жалеешь, а, Копылов? А ну дай сюда винтовку! — Он сдернул с плеча шофера видавшую виды трехлинейку, открыл затвор: — Ты из нее хоть раз сегодня выстрелил? Или в основном по рыданиям у нас будешь?
В глазах ефрейтора появилось осмысленное выражение.
— Отдайте винтовку, — хрипло сказал шофер.
— А зачем она тебе? — удивился лейтенант. — Застрелиться, что ли?
— Отдайте оружие! — срывающимся голосом крикнул Копылов и вцепился в трехлинейку.
Волков резко ударил шофера в грудь, и тот кубарем покатился по земле.
— Товарищ лейтенант, хватит! — тихо сказал Медведев.
Ротный посмотрел на комвзвода–2 так, словно впервые заметил, что кроме него и Копылова здесь есть кто-то еще.
— А что это у вас, товарищ старшина, люди толпятся? — задумчиво произнес Волков.
Он поймал взгляд Медведева и не отпускал, пока тот не отвел глаза.
— Есть, — ответил старшина и повернулся к своим бойцам: — Разойдись! Что, не слышали?
Берестов повторил приказ своему взводу, не дожидаясь, пока ротный обратит на него внимание. Красноармейцы отошли на два десятка шагов, но затем развернулись и как один уставились на Волкова и Копылова. Лейтенант повернулся к лежащему на земле шоферу и, держа винтовку в левой руке, повторил вопрос:
— Так зачем тебе винтовка, Копылов?
— Воевать, — глухо ответил водитель.
— С кем? — продолжил допрос Волков.
— С гадами. Я их… — Шофер, похоже, осознал, как глупо он выглядит, угрожая врагам и валяясь при этом на земле. — Разрешите встать, товарищ лейтенант?
— Разрешаю. — Ротный нагнулся и подал руку ефрейтору.
Несколько секунд Копылов молча смотрел на комроты, затем крепко взялся за протянутую ладонь, и командир роты, лейтенант РККА, во второй раз поставил шофера на ноги. Поднявшись, Копылов встал по стойке «смирно», и Волков протянул ему винтовку. Шофер схватил оружие, словно боясь, что ротный передумает.
— Вот так, и чтоб больше я таких истерик не видел, — подвел итог ротный. — Медведев, этот боец к тебе во взвод. Андрей Васильевич, — повернулся Волков к белогвардейцу, — что с военфельдшером? Орать на нее мне не хочется, но нам нужен врач.
— Кажется, она пришла в себя, — вместо взводного отозвался комиссар.
Гольдберг стоял на колене рядом с женщиной. Осторожно наклонившись, он заглянул ей в лицо, затем повернулся к лейтенанту.
— Глаза, по крайней мере, уже нормальные. Как, вы говорите, ее зовут? — спросил политрук у Копылова.
— Богушева Ирина Геннадьевна, — ответил та.
— Ирина Геннадьевна… Ирина Геннадьевна, вы меня слышите?
Комиссар, наверное, хотел, чтобы голос у него звучал успокаивающе, но получилось, мягко говоря, не очень. Почувствовав это, Гольдберг беспомощно развел руками.
— Товарищ старший военфельдшер, пожалуйста…
— Я… слышу, — выходило сдавленно, словно у женщины болело горло.
Рядом с Гольдбергом опустился на колени комвзвода–1. Берестов осторожно взял женщину за плечи и слегка встряхнул.
— Ирина Геннадьевна, вы среди своих. — Берестов говорил спокойно и уверенно: — Я — исполняющий обязанности командира первого взвода третьей роты второго батальона 732–го стрелкового полка…
Лейтенант про себя подивился, как бывший белогвардеец ухитрился оттарабанить это все, ни разу не запнувшись.
— Вот наш командир, лейтенант Волков, рядом со мной — батальонный комиссар Гольдберг. Ирина Геннадьевна, я понимаю, вам очень тяжело, не дай Бог кому такое пережить…
Женщина вздрогнула, и Берестов осторожно сжал ей плечо, словно боялся, что она снова впадет в оцепенение. Но Богушева, похоже, уже окончательно пришла в себя.
— Можете меня отпустить. — Ее голос звучал слабо, но истерики в нем не было.
Берестов убрал руки, готовясь подхватить врача, если той опять станет плохо.
— Вы говорили о раненых, товарищ лейтенант?
Она посмотрела на Волкова снизу вверх, затем обвела глазами вновь подошедших солдат. Решительно протянув руку, женщина не столько попросила, сколько приказала Берестову:
— Помогите мне встать.
Старшего военфельдшера аккуратно подняли на ноги. Быстро осмотревшись, Богушева повернулась к лейтенанту:
— Товарищ лейтенант, кто командует этой группой?
— Этой ротой командую я, — спокойно ответил Волков, — батальонный комиссар Гольдберг исполняет обязанности политрука роты. Если вас интересует наше положение, то ничего хорошего вам сказать не могу. Мы отрезаны от своих и находимся в немецком тылу. Поскольку выходить будем вместе, вам придется исполнять мои приказания, хоть вы и старше по званию. Возражений нет?
Женщина кивнула:
— Какие тут могут быть возражения, я хирург, а не пехотинец.
— Хорошо, тогда первый приказ. Как вы уже слышали, у нас четверо тяжелораненых, один, кажется, умирает…
— Есть, — коротко ответила Богушева, затем, словно вспомнив что-то, обернулась назад: — Со мной было еще двое, шофер и медсестра…
— Шофер теперь у нас, во втором взводе. Медсестра еще не пришла в себя, вон она…
Ирина Геннадьевна опустилась на колени рядом с девушкой, подняла веко…
— Обморок, — резко заметила женщина. — Где моя сумка?
Она не сомневалась, что ее вещи найдены и доставлены вместе с ней. Берестов молча передал ей сумку.
— У кого-нибудь есть водка?
Медведев, не говоря ни слова, сунул в руки врача флягу.
— Жестоко, конечно, — пробормотала военфельдшер, — но времени нет.
Она достала из сумки пузырек, открыла и поднесла к лицу девушки. Глаза медсестры внезапно открылись, она глубоко вдохнула, словно собираясь кричать, и Богушева ловко влила ей в рот водку. Подождав, пока девушка прокашляется, Ирина Геннадьевна велела бойцам:
— Усадите ее.
Затем, глядя медсестре прямо в глаза, Богушева спросила:
— Усадите ее.
Затем, глядя медсестре прямо в глаза, Богушева спросила:
— Пришла в себя?
Девушка торопливо кивнула.
— Молодец. Вставай, для нас есть работа. Будешь мне, скажем так, ассистировать.
— Но я не могу! — Голос у Ольги оказался низкий, грудной.
— С какого курса ушла в армию? — жестко спросила Ирина. — С третьего? Я не спрашиваю, можешь ты или нет, вставай, у нас раненый умирает. Лейтенант, мне нужен огонь и кипяченая вода.
— Огня не будет, — ответил Волков. — Дым далеко видно.
— Понятно, — вздохнула Богушева, — тогда дайте еще водки. Вообще сколько есть. И рубахи чистые, у меня бинты кончаются. Освободите место и накройте шинелями. Времени мало, скоро начнет темнеть.
— Ирина Геннадьевна, — испуганно начала медсестра, — мы даже инструменты продезинфицировать не сможем…
— Я знаю, — кивнула женщина. — Но что нам остается? Будем водкой.
С Егоровым закончили через полтора часа, солнце уже садилось. Наложив последний шов, Богушева приказала медсестре закончить перевязку и велела готовить следующих. Она как раз накладывала шину из расколотого березового бревнышка, когда стемнело окончательно. Не прерывая работы, Ирина бросила через плечо:
— Обеспечьте свет.
Волков переглянулся со взводными.
— Огонь открывать нельзя, — тихо сказал Медведев.
— Значит, закроем, — ответил Берестов.
Вырубив четыре шеста, привязали к ним шинели. Бойцы держали занавеси, а внутри еврей и белогвардеец светили доктору трофейными фонариками. Импровизированный госпиталь работал до глубокой ночи, женщины резали, вынимали из живого тела железо и свинец, шили, перевязывали. Уже давно скомандовали отбой, и красноармейцы провалились в черное тяжелое забытье без снов, уже клевали носами, спали стоя те, кто закрывал свет от вражеских глаз, когда медсестра заново перевязала Кошелева. Младший сержант замер, не шевелясь, пока девушка отмачивала заскорузлый от крови серый бинт, промывала рану. Ольга начала накладывать швы но студент сидел как каменный.
— Вы что, совсем не чувствуете боли? — устало спросила она, перерезая нитку и снова втыкая иглу в живое тело.
— Чувствую, — сдавленно ответил Кошелев, — но не кричать же…
— Разрешаю стонать. — Медсестра стянула края раны.
— Спасибо, потерплю, — прохрипел несостоявшийся филолог.
— Гордый, значит. — Завязать узел, обрезать нитку…
— Да нет, просто неудобно ы-ы — ы…
— Неудобно штаны через голову надевать, лучше стони, так легче.
— Предпочту остаться при своем мнении. — Несмотря на холод сентябрьской ночи, по лицу раненого катились капли пота.
— Два стежка осталось.
— Рад слышать.
Медсестра перевязала младшего сержанта чьей-то разорванной на полосы нательной рубахой. «Кому-то не придется переодеться в чистое», — подумал Кошелев.
— Ирина Геннадьевна, все, этот последний. — Медсестра повернулась к своей начальнице и всплеснула руками: — Ну, горе вы мое…
Богушева сидела на коленях, свесив голову на грудь, инструменты, которые она начала было собирать, тускло поблескивали в свете фонариков.
— Она уж минут пять так сидит, — прошептал Гольдберг, — я решил, задумалась о чем-то.
— Ага, и сопит при этом. — Девушка покачала головой: — Трое суток на ногах.
Берестов выключил фонарик и знаком показал комиссару сделать то же.
— Отбой, ребята, — шепотом приказал он бойцам с занавесями.
Те отошли на несколько шагов и не опустились, а буквально рухнули на землю. Медсестра собрала инструменты в сумку, осторожно уложила военфельдшера на бок и, тесно прижавшись к старшей подруге, мгновенно заснула сама. Гольдберг отнес в сторону набухшие свернувшейся кровью шинели, что послужили операционным столом. Когда он вернулся, Берестов шагнул ему навстречу.
— Похоже, товарищ батальонный комиссар, на ногах только вы, я и Кошелев, у него голова разболелась. Так что караулить нам, остальных не поднять, хоть из пушки пали.
— А вы-то сами? — Валентин Иосифович не мог избавиться от странного недоверия, которое вызывал в нем этот человек.
— В себе я уверен, — сухо сказал старший сержант.
Гольдберг не видел его лица, но почему-то подумал, что непонятный командир взвода сейчас улыбается.
— Один из нас должен выдвинуться метров на сто на юг, к дороге, — продолжил старший сержант. — С севера и северо-востока у нас болото еще кто-то должен выйти на запад, там редколесье, видно далеко. Третий останется здесь и будет время от времени проверять двух других. Насколько я понимаю, вы прошлой ночью спали? Значит, начальником караула лучше всего быть вам.
— Хорошо, выдвигайтесь на запад, Кошелева я отправлю на юг.
— Есть.
Берестов подхватил винтовку и легко, словно видел ночью не хуже, чем днем, скрылся среди деревьев. Комиссар покачал головой: в такой темноте можно бродить до рассвета и так и не найти комвзвода–1. Если, конечно, тот останется на месте к утру. Политрук не мог понять, почему Берестов вызывает у него такое беспокойство, но с той минуты, когда они столкнулись в только что отбитой немецкой траншее, Валентин Иосифович чувствовал, что со старшим сержантом что-то не так Этот седой человек, его ровесник, был чужим. Его манера держаться, его речь, все казалось чуть-чуть не таким, каким должно было быть. И когда он обращался: «Товарищ батальонный комиссар», Гольдбергу казалось, что командир первого взвода смеется над ним. Политрук проверил автомат. У него оставалось еще три магазина — на один хороший бой. Семь патронов в нагане, впрочем, это только застрелиться. Через час он должен будет проверить оба поста, а до этого времени следует себя чем-то занять. Гольдберг поднял шашку и в который раз принялся тереть ее рукавом, пытаясь счистить воображаемую грязь. Он поднес ножны к глазам: у устья в свете луны тускло блеснул знак, похожий на орден. Политрук наизусть знал историю о том, как командир эскадрона Асланишвили на спор припаял на шашку знак «За отличную рубку», превратив ее в пародию на наградное оружие. Комэск загремел под арест и получил выговор с занесением по партийной линии, но возвращать шашку в первоначальный вид отказался. Асланишвили часто со смехом рассказывал, как комбриг, получивший в Гражданскую шашку с вполне себе настоящим орденом Красного Знамени, орал на него, потрясая знаменитым оружием, а потом махнул рукой, обозвал клоуном и велел катиться с глаз долой.
Гольдберг не мог поверить, что шумного, неунывающего комбата нет в живых. За два месяца в учебных лагерях они успели подружиться. Капитан, узнав, что у комиссара есть шестилетний сын, с восторгом рассказал, что его дочке как раз столько же, и громогласно объявил, что это судьба, и в первый день после победы состоится помолвка. Вскоре Валентин Иосифович знал по именам братьев, сестер, дядьев и теток Асланишвили и уже всерьез отшучивался, что в этой армии родственников жених просто потеряется…
И вот его нет. Комиссар был уверен, что такой человек, как комбат, никогда бы не бросил свой клинок, не говоря уж о том, чтобы сдаться в плен. Внезапно политрук вздрогнул и поднял глаза. Перед ним буквально в двух шагах кто-то стоял. Выронив шашку, Гольдберг рванул с плеча автомат, и в этот момент луна вышла из-за туч. Руки опустились сами, перед комиссаром был капитан Асланишвили в новой чистой форме, даже не раненый.
— Георгий? — слабо спросил комиссар.
Комбат улыбнулся, покачал головой и крепко встряхнул Гольдберга полупрозрачной рукой.
— Товарищ батальонный комиссар…
Валентин Иосифович сквозь слезы смотрел, как тает, растворяется в зыбком лунном свете лицо друга.
— Товарищ батальонный комиссар!
Гольдберг открыл глаза, судорожно взмахнул руками и упал бы, если бы комвзвода–1 не придержал его за шиворот. Луна уже давно ушла, между деревьями в зыбком свете утренних сумерек полз молочно-белый туман. Политрук понял, что продрог до костей.
— Когда вы не пришли проверить меня через час, я решил посмотреть, не уснули ли вы, — тихо сказал старший сержант. — Вы спали стоя, товарищ батальонный комиссар. Я такого с двадцатого года не видел. Решил не будить, тем более что мы с Кошелевым в проверке не нуждались.
— Спасибо, — пробормотал Гольдберг, чувствуя, что лицо заливает красным и горячий стыд разгоняет холод.
— Надо сниматься, — продолжал Берестов. — Вчера немцы просто рвались вперед, сегодня займутся обустройством тыла. Этот лесок рядом с дорогой они прочешут обязательно. Они аккуратны и педантичны, за двадцать пять лет ничего не изменилось…
— Я… — Политрук чувствовал, что он обязан это сказать: — Я должен извиниться перед вами, товарищ Берестов.
Комвзвода поднял бровь. Не каждый день батальонный комиссар просит прощения у старшего сержанта. Валентин Иосифович торопливой продолжил: