— Что вы собираетесь делать, товарищ лейтенант? — быстрым шепотом спросил Берестов.
— Мы можем их освободить, — так же тихо ответил ротный.
— Освободить? Кого? Для этих война уже кончилась.
Вне себя от гнева Волков повернулся к белогвардейцу, но комиссар крепко взял ротного под локоть.
— Судя по длине колонны, здесь несколько сотен человек, — Гольдберг словно бы размышлял вслух, проговаривая слова тихим, но четким потоком, — а немцев в охране — от силы три десятка. И автоматы я пока увидел только у троих, остальные с винтовками. Если бы эти люди действительно стремились освободиться, они бы смяли охрану и попытались сбежать еще в лес. Но, судя по всему, они и не думали это делать.
Лейтенант чувствовал, что в словах комиссара и Берестова есть свой резон, и от этого на душе было еще хуже.
— Может, они просто пришиблены, — прошептал он, — может, если мы…
— Возможно, кто-то и попытается сбежать, — тихо сказал белогвардеец. — Но другие, поверьте мне, просто лягут на землю и будут пережидать стрельбу. А из тех, кто разбежится, большинство, подумав, сдастся снова.
Колонна шла мимо. У некоторых пленных на теле были грязные, окровавленные повязки или открытые раны.
— Они могли попасть в плен ранеными, в бессознательном состоянии… — Лейтенант ухватился за эту мысль, как за оправдание всем людям что шли сейчас в неволю, подгоняемые немецким оружием.
— Кто-то — наверняка, — шепотом согласился белогвардеец. — Но подумайте вот о чем: у нас с десятью ранеными проблем хватает. Пусть даже мы перебьем охрану, и что? Нам на шею свалятся десятки новых.
— Давайте смотреть правде в глаза, — еле слышно сказал комиссар. — Так или иначе, но эти люди УЖЕ в плену. И попыток вырваться не делают. А у нас там внизу — четыре десятка вооруженных бойцов, боевая единица Красной Армии. И жертвовать ею ради ТАКИХ я считаю неправильным.
Услышь он это от кого-то другого, лейтенант решил бы, что разговаривает с трусом. Но, едва оказавшись в дивизии, он узнал, что комиссар семьсот тридцать второго Гольдберг — это человек отчаянной храбрости. И сейчас этот самый комиссар Гольдберг, вместо того чтобы поддержать его, лейтенанта Волкова, порыв, советует отсидеться в кустах, пока немцы угоняют в плен наших бойцов. Ротный пристально вглядывался в проходивших мимо людей. У большинства на лицах не было ничего, кроме бесконечной усталости, опустошенности, несколько раз он с радостью замечал стыд и злость. И вдруг Волков вздрогнул: в середине колонны шел сержант, и на широкой его физиономии сияло такое облегчение пополам с радостью, что лейтенант невольно шевельнул карабин.
— Не глупите, — прошипел Берестов.
Но комроты не слушал старшего сержанта. Снова и снова его взгляд натыкался на это подлое выражение на лицах бывших бойцов Красной Армии. Молодой командир с тоской понял, что тут уже ничего сделать нельзя. В финскую ему случалось сталкиваться и с трусостью, и с безалаберностью, и с вопиющим неумением исполнять свои обязанности, но здесь было иное.
— А катились бы вы, — прошептал он.
Тем временем из леса показался хвост колонны. В самом конце тянулись тяжелораненые многие ковыляли, опираясь на плечи товарищей. Они отставали, и немцы это заметили. Здоровяк с автоматом, в расстегнутом кителе, что-то сказал двум солдатам, и те побежали назад.
— Шнелль, шнелль!
Они кричали, толкая пленных вперед, тыкая их в спины стволами винтовок, и люди, как подстегнутые, бросились догонять колонну. На дороге остались два красноармейца, поддерживающие раненного в голову капитана. Тот, похоже, уже потерял сознание и мешком висел на плечах товарищей. Немец передернул затвор винтовки, Один из бойцов вдруг стряхнул руку командира и, не оглядываясь, кинулся за остальными, второй остался на месте. Он стоял, держа раненого на плече, и молча смотрел фашисту в лицо. Тот вскинул винтовку к плечу и выстрелил. Боец осел в пыль, не выпуская бесчувственное тело, грянуло еще два выстрела, и немец, повернувшись, быстро зашагал вдоль обочины.
Больше всего Волков боялся, что у кого-то из его людей сдадут нервы и начнется пальба, но кусты молчали, лишь у Зверева побелели пальцы на рукоятке пулемета. Они лежали, провожая взглядами колонну, а Волков все думал, что же он скажет своим бойцам. Когда пленные удалились на километр, лейтенант скомандовал отход. Бойцы и командиры скатились вниз со склона туда, где на самом краю болота их поджидали остальные. К ротному подбежал старшина:
— А я уже скомандовал уходить, — возбужденно заговорил Медведев, — Но смотрю — вроде концерт продолжения не получил. Так кто стрелял-то?
Он вдруг осекся и перевел взгляд на Шумова, затем на комиссара.
— Что там случилось? — тихо спросил комвзвода–2.
— Немцы наших пленных расстреляли, — глухо ответил за всех Берестов.
— Каких пленных? — спросила подошедшая Богушева.
— Самых простых, — резко сказал Волков. — Они добивают раненых, тех, кто задерживает движение.
— Как собак застрелил, — добавил Шумов, — спокойно так, деловито…
— А, — спокойно кивнула Ирина. — Да, они это делают.
Она развернулась и пошла к носилкам.
— Делают, — пробормотал лейтенант. — Ладно, нечего рассиживаться. Порядок движения прежний, Андрей Васильевич, будьте добры, с охранением — вперед. Медведев, поднимай людей, а то они тут у тебя сидят, как дома. Быстрее, быстрее, еще весь день впереди.
Им понадобилось почти три часа, чтобы углубиться в лес на десять километров. Волков понимал, что отряд идет слишком медленно, но ничего не мог с этим поделать — бездорожье и раненые сковывали роту. Простреленный бок наконец, доконал рядового Чиркина, и его тоже пришлось нести. Начали отставать ходячие раненые, и лейтенант приказал остановиться. Beлев Берестову выставить дозоры, молодой командир подошел к Богушевой. Женщины занялись ранеными, военфельдшер как раз осматривала Егорова, когда Волков тронул ее за плечо.
— Ирина Геннадьевна, нужно поговорить.
Врач вытерла руки и поднялась с колен.
— Вы о раненых? — спокойно спросила она.
— Да. — Волков поглядел в сторону. — Вы врач говорите откровенно. Лежачих у нас четверо, по-вашему, кто из них переживет этот поход?
— Состояние Егорова тяжелое, но достаточно стабильное, — ответила Богушева, — с остальными получше. К счастью, заражения нет ни у кого Думаю… Думаю, мы их донесем.
— Неизвестно, сколько придется нести. — Лейтенант упорно избегал смотреть женщине в гла за.
— Так… — Военфельдшер обхватила плечи руками, словно ей внезапно стало холодно. — Вы собираетесь их бросить?
— В семи километрах отсюда есть деревня, — медленно начал комроты. — Мы могли бы передать их местным жителям…
— Послушайте, — устало сказала Богушева, — давайте не будем друг друга обманывать. Вы видели, что они делают с ранеными. С теми, кто им не нужен. Я не знаю точно, но, думаю, за укрывание красноармейцев у немцев предусмотрено наказание. Даже если раненых не выдадут сразу… Мы просто поставим под удар кого-то еще. Вы этого хотите?
— Раненые сковывают нас. — Волков наконец нашел в себе силы встретить взгляд врача. — Мы двигаемся в полтора раза медленнее, чем могли бы.
— Тогда убейте их сразу. — Глаза у Ирины Геннадьевны были серые, как небо над их головами. — Вы в любом случае обрекаете их на смерть…
— Хорошо, раз так — начистоту! — Резкий, напряженный голос комиссара оборвал неприятный разговор.
Волков вздрогнул. Гольдберг почти выкрикнул эти слова, и лейтенант вдруг понял, что последние сутки они все едва ли не шептали. Даже сейчас, в километрах от дороги и от ближайшего жилья, Волкову показалось, что Валентин Иосифович слишком громок.
Бойцы окружили комиссара полукольцом, и у комроты шевельнулись неприятные подозрения, но, приглядевшись, он успокоился. Красноармейцы просто подошли ближе, чтобы лучше слышать политрука.
— В чем дело? — громко спросил лейтенант, вступая в круг.
— Товарищ лейтенант, дайте договорить! — прервал его Гольдберг.
Валентин Иосифович выглядел непривычно серьезным, и Волков, молча кивнув, встал рядом, всматриваясь в своих красноармейцев.
— Я ясно слышал, как кто-то из вас сказал: «Уж хуже не будет». Как я понимаю, он имел в виду: не будет хуже под немцем. — Комиссар говорил почти спокойно, и лейтенант поразился его выдержке. — Я не спрашиваю, кто именно это произнес, мне это не интересно.
Бойцы переглядывались, и на лицах их отражались очень разные чувства. Кто-то был возмущен. Кто-то смотрел равнодушно. Кто-то потупил глаза.
— Я знаю, далеко не все из вас хорошо относятся к Советской власти. Понимаю. Советская власть добра далеко не ко всем. У нее железная рука, и, к сожалению, она иногда бьет больнее, чем нужно. А бывает, и вообще ударяет по своим.
— Я знаю, далеко не все из вас хорошо относятся к Советской власти. Понимаю. Советская власть добра далеко не ко всем. У нее железная рука, и, к сожалению, она иногда бьет больнее, чем нужно. А бывает, и вообще ударяет по своим.
«Ого!» — Волков, как и остальные, с изумлением смотрел на Гольдберга. Слова комиссара можно было легко подвести под антисоветскую агитацию, но тот, похоже, нимало этим не заботился.
— И кое-кто, похоже, подумал так: «Немцы свергнут Советскую власть — тут-то мы и поживем!» О да! Гитлеровцы не дураки. Они знают, на что нужно жать. «Бросайте оружие, убивайте комиссаров и переходите к нам!» Да — да, я видел, как кое-кто из вас подобрал эти листовки. — Он бледнел и снова повысил голос почти до крика: — Вот он я — политрук! И я — еврей! Я прятался за вас в бою? Я стрелял вам в спины?
Слаженное бормотание ответило в том смысле, что, конечно, не прятался, а даже наоборот, и вообще, им про комиссара много рассказывали, и только хорошее.
— Тогда послушайте меня, — продолжил Гольдберг уже тише. — Послушайте и подумайте. Немцы завоевали всю Европу. Они пролили столько своей крови! И в десятки раз больше — чужой. Они создали мощнейшую армию: танки, самолеты, орудия. Они подчинили себя этой войне. Так неужели же вы думаете, — лицо его скривилось в презрительной усмешке, — что все это лишь для того, чтобы помочь недовольным Советской властью? Мы четверо суток били немцев так, что те пятились двадцать километров. Наша дивизия захватила больше сотни пленных, десятки орудий и пулеметов, только за первые два дня насчитали больше тысячи их трупов!
Волков с облегчением заметил, что красноармейцы понимают, что хочет им сказать комиссар, кивают, кое-кто улыбается.
— Неужели это все — чтобы только поднести вам на блюдце… Даже не знаю что — по сто десятин земли и мануфактуры бесплатной? — Комиссар говорил зло и насмешливо. — А сами, стало быть, извинятся за беспокойство и уйдут. «Мы вас освободили, господа, катайтесь как сыр в масле, а нам и «спасибо» хватит»? Кто-то из бойцов хихикнул.
— Не-е-ет, — протянул политрук. — Немец — он деловитый. Он нашу землю своей кровью поливает для того, чтобы на ней ХОЗЯИНОМ сесть. А людей — в бараний рог согнуть. Кто там сказал, что немцы — нация культурная? Да-да, я это тоже услышал. Вы все помните рассказ товарища Копылова, как эти культурные сожгли наших людей заживо. Вы не верили? Сегодня ваш командир, я, товарищи Берестов, Зверев и другие видели, как на дороге фашистский нелюдь застрелил нашего пленного. Тот отказался бросить раненого товарища. И немец убил обоих, а потом пошел дальше!
— Было дело, — жестко сказал Шумов. — Да и с остальными не церемонились, прикладами лупили по чему придется.
Комиссар сделал несколько шагов, словно учитель перед классной доской, потом резко повернулся к красноармейцам:
— Там, на дороге, немцы, как скот, гнали свыше тысячи наших советских людей, — теперь он говорил, четко выговаривая каждое слово, — и я сильно сомневаюсь, что их вели туда, где всем обеспечат вкусную кормежку и теплую одежду! Я скажу так: будь это бараны, их бы гнали на бойню. Не знаю, как попали в плен эти люди, это сейчас неважно. Важно то, что они в руках немцев, на их милости, и судьбу свою уже не решают. А мы — решаем.
Гольдберг помолчал.
— Надеюсь, каждый из нас правильно распорядится своей судьбой, — закончил Валентин Иосифович. — У меня все.
Люди молчали, и Волков отметил про себя, что равнодушных среди них больше не было. Лейтенант глубоко вздохнул:
— Политинформация закончена. Всем полчаса на отдых: перемотать портянки, покурить и оправиться. Через тридцать минут двигаемся дальше. Решать свою судьбу. Разойтись.
Красноармейцы, не теряя времени, поспешили воспользоваться представившейся передышкой, и ротный увидел, что в нескольких шагах от него стоят Богушева и Ольга. Волков не заметил, когда они подошли. Лейтенант шагнул к женщинам и посмотрел в спокойные серые глаза врача.
— Ирина Геннадьевна, готовьте раненых к дальнейшей транспортировке. Осмотрите ходячих, может, кого-то из них тоже лучше бы нести.
Богушева не по-военному кивнула, и лейтенант понял: он должен сказать что-то еще.
— Извините, не знаю, что там на меня нашло. Конечно, мы никого не бросим.
Ирина Геннадьевна неловко вскинула руку к берету и вдруг слабо улыбнулась:
— А я и не верила, что вы говорили серьезно.
Гольдберг сидел, привалившись спиной к дереву и разбирал немецкий автомат на кусок брезента. Руки у комиссара тряслись, и от этого разборка шла медленнее, чем обычно. Достав из кобуры протирку, Валентин Иосифович принялся чистить оружие, не столько для того, чтобы привести вражескую машину в полную готовность, сколько надеясь успокоить нервы. Он выложился весь, без остатка, и сейчас не мог даже унять дрожь в пальцах. Гольдберг слишком хорошо помнил, как это бывает. Один кричит: «Все пропало», другой: «Ни за что пропадаем», третий: «Командиры предали». Прошло двадцать лет, и все вернулось назад, стоило немцам надавить.
— Не возражаете, если я присяду?
Гольдберг поднял голову: рядом стоял, опираясь на винтовку, командир первого взвода старший сержант Берестов.
— Лес советский, — пожал плечами комиссар. — Вы имеете право сидеть, где вам хочется.
— Ну вдруг вам хочется побыть одному? — усмехнулся комвзвода–1. — Элементарная вежливость требовала узнать…
— Садитесь, — коротко ответил политрук
Берестов легко опустился на траву, положив винтовку на плечо.
— Хорошая речь, — прервал короткое неловкое молчание старший сержант. — Действительно хорошая. Вы очень четко и доступно описали наше положение.
— Спасибо, я рад, что вам понравилось.
Комиссар старался говорить дружелюбно, но против воли в голосе прорезался металл, и Берестов это почувствовал.
— Я не отниму у вас много времени, товарищ батальонный комиссар. — Взводный помолчал. — Разрешите вопрос?
— Разрешаю. — Гольдберг поднес затвор к глазам, затем снова принялся энергично стирать с него нагар.
— Товарищ батальонный комиссар, — медленно начал Берестов, — когда вы говорили о тех, кто не любит советскую власть, вы в первую очередь имели в виду меня?
Комиссар отложил в сторону полуразобранное оружие и внимательно посмотрел на старшего сержанта.
— Не понимаю вас, товарищ Берестов, — сказал он наконец.
— Оставьте, — поморщился комвзвода–1, — чуть не вся рота знает о моем прошлом. Я понимаю, что вызываю у вас недоверие…
Гольдберг снял очки, мутные от натекшего пота, протер их не совсем чистым носовым платком и водрузил обратно.
— Как бы вам это объяснить, товарищ Берестов, — начал он осторожно. — Вы уж извините, но до недавнего времени я исполнял обязанности комиссара полка. И так уж получилось, не имел возможности вникать в биографию каждого командира взвода. Так что если в вашем прошлом есть что-то интригующее — я это пропустил.
Берестов беззвучно рассмеялся.
— Какой удар по моему самолюбию. Я настолько привык к тому, что ко мне относятся с подозрением…
— Извините, я не собирался вас никуда ударять, — раздраженно ответил Гольдберг.
— Я — бывший белогвардейский офицер, — сказал внезапно Берестов, — воевал против Советской власти, эвакуировался из Крыма в Бизерту, в двадцать седьмом вернулся по амнистии. По причине, мне неведомой, в лагерь меня так и не отправили.
— Уффф, — комиссар потер лоб, — умеете вы ошарашить, товарищ господин Берестов. По всей видимости, мне следует выхватить наган и чего-нибудь вскричать. Вы хоть можете объяснить, зачем все это рассказываете?
Берестов ожидал, что к его рассказу отнесутся иначе, и слова комиссара здорово его задели.
— Я всего лишь хотел успокоить вас, товарищ батальонный комиссар, — сухо начал старший сержант, — хоть я и не испытываю добрых чувств к Советской власти, но никаких иллюзий по поводу немцев у меня нет. Я до конца исполню свой долг перед своей Родиной…
Гольдберг начал собирать автомат.
— Я польщен, — заметил комиссар, ставя на место затвор. — Целый бывший поручик пришел ко мне и рассказал, что он ненавидит фашистов…
— Майор, — сухо поправил его старший сержант.
— Извиняюсь. — Политрук встряхнул магазин и вогнал его в горловину: — В общем, считаю, что мы квиты, товарищ господин майор. Сегодня утром я вам изливал душу, теперь вы мне. — Он повернулся к Берестову: — Послушайте, мне ваше происхождение сейчас неважно. Раз вы не сидите, раз вы в армии, значит, Советской власти не враг. Остальное меня не волнует.
Берестов обескураженно пожал плечами и начал подниматься, когда Гольдберг придержал его за рукав.
— Э-э-э… — Комиссар смотрел куда-то в сторону: — А где воевали?
— В Добровольческой, — удивленно ответил старший сержант.