Война началась с геополитического аналога пожара в подлеске. В конце июня эрцгерцог Франц Фердинанд, главный инспектор австро-венгерской армии, отправился в Боснию, аннексированную Австрией в 1908 году. Проезжая через Сараево, он был застрелен убийцей, которого наняла “Черная рука”, группа, ставившая себе целью объединение Сербии и Боснии. 28 июля Австрия поразила весь мир, объявив войну Сербии.
“Это невероятно – невероятно”, – сказал Вильсон во время обеда с дочерью Нелл и ее мужем Уильямом Макаду, министром финансов США53. Впрочем, Вильсон мог уделить происшествию лишь поверхностное внимание. Его жена тяжело болела, и это целиком занимало его сердце и ум. Он предупредил дочь: “Ничего не говори об этом матери”.
Распря между Австрией и Сербией могла бы на том и закончиться: мелкая война с непокорной балканской страной. Однако не прошло и недели, как пожар в подлеске разгорелся до огненной бури: разгорались страхи, возобновлялась вражда, создавались альянсы, возникало взаимопонимание, и долго вынашивавшиеся планы приводились в действие. Во вторник 4 августа, следуя плану Шлиффена, германские войска вошли в Бельгию; они тащили за собой гигантские, пригодные для разрушения крепостей орудия, стреляющие снарядами весом 2000 фунтов. Британия вступила в войну на стороне России и Франции – так образовалась Антанта; Германия и Австро-Венгрия взялись за руки, назвав себя “Центральными державами”. В тот же день Вильсон объявил, что Америка будет соблюдать нейтралитет; в его обширном заявлении говорилось, что военным кораблям Германии и Британии, а также всех остальных воюющих держав запрещено заходить в порты США. Позже, через неделю после похорон жены, пытаясь справиться с личным горем и обратить внимание на мировые бедствия, Вильсон сообщил нации: “Мы должны быть беспристрастны как в мыслях, так и в делах, должны сдерживать свои чувства, а также избегать поступков, какие можно было бы истолковать как предпочтение, которое мы отдаем одной из сражающихся сторон”54.
Американская публика полностью его поддерживала. Британский журналист Сидней Брукс в статье, опубликованной в “Норт америкэн ревью”, писал, что Америка, как всегда, склоняется к изоляционизму. Почему бы и нет? – спрашивал он. “Соединенные Штаты находятся далеко, эта страна непобедима, огромна, не имеет враждебно настроенных соседей, да и вообще каких-либо соседей, способных помериться с нею силами, жизнь ее проходит по большей части в ничем не нарушаемом спокойствии, она не знает тех раздоров, вражды и давления, что без конца оказывают друг на друга державы, мешающие жить тесному Старому Cвету”55.
Теоретически все было просто, однако на практике нейтралитет был штукой хрупкой. По мере того как огонь разгорался, формировались другие альянсы. Турция стала союзником Центральных держав; Япония – Антанты. Скоро война уже шла по всему свету, на суше, в воздухе, на море и даже под водой, где германские субмарины добирались до самой Британии, заходя в воды у ее западного побережья. Отдельная вспышка, порожденная убийством на Балканах, превратилась в мировое пожарище.
Впрочем, основные действия проходили в Европе, и уж там-то Германия ясно дала понять, что это будет война, какой еще не видывали, пощады не будет никому. Пока Вильсон оплакивал жену, германские силы в Бельгии входили в мирные городки и деревни, брали в заложники мирных жителей и казнили их, чтобы прочим неповадно было сопротивляться. В городе Динане германские солдаты расстреляли 612 мужчин, женщин и детей. Американская пресса называла подобные зверства “ужасающими актами” – этими словами в то время обозначали то, что впоследствии стали называть терроризмом. 25 августа германские силы напали на бельгийский Лёвен – “Оксфорд Бельгии”, университетский город, где размещалась крупная библиотека. За три дня обстрелов и убийств погибло 209 мирных жителей, сгорело 1100 зданий, библиотека была разрушена, а с нею и 230 тысяч книг, бесценных рукописей и древностей. Нападение было воспринято как оскорбление, нанесенное не только Бельгии, но и всему миру56. Вильсон, в прошлом – президент Принстонского университета, по словам его друга полковника Хауса, “близко к сердцу принял разрушение Лёвена”; президент опасался, что “война отбросит мир назад на три, а то и четыре столетия”57.
Каждая из сторон была уверена в победе, считая, что это дело нескольких месяцев, однако к концу 1914 года война обернулась зловещей патовой ситуацией: люди гибли в битвах десятками тысяч, но ни одна из сторон не добивалась преимущества. Первые великие сражения, что произошли той осенью и зимой, получили исторические названия: пограничное сражение, битва при Монсе, на Марне, первая битва при Ипре. К концу ноября, после четырех месяцев боев, французская армия потеряла 306 тысяч – почти столько составляла численность населения Вашингтона в 1910 году. Потери с германской стороны составляли 241 тысячу58. К концу года две параллельные линии окопов образовали Западный фронт, протянувшийся почти на пятьсот миль от Северного моря до Швейцарии; кое-где его разделяла нейтральная полоса всего лишь в 25 ярдов59.
Вильсона, уже страдавшего депрессией, все это глубоко тревожило60. Он писал полковнику Хаусу: “Ощущаю, что бремя этой войны день ото дня становится почти невыносимым”61. Похожие чувства он выражал в письме к своему послу в Британии Уолтеру Хайнсу Пейджу. “Все это ярко стоит перед моим мысленным взором, до боли ярко, едва ли не с тех пор, как началась война, – писал он. – Полагаю, в мыслях и воображении у меня имеется вся картина, я рассматриваю ее со всех точек зрения. Мне приходится заставлять себя не задерживаться на ней подолгу, дабы избежать оцепенения того рода, что случается от глубоких дурных предчувствий и от привычки задерживаться на элементах слишком значительных, таких, что их покуда невозможно ни осмыслить, ни каким-то образом держать в узде”62.
Впрочем, в какой-то момент его печаль, казалось, утихла63. В ноябре 1914 года он приехал в Манхэттен – навестить полковника Хауса. Около девяти вечера друзья вышли из квартиры Хауса прогуляться, не скрываясь, но и не афишируя, что Президент Соединенных Штатов расхаживает по улицам Манхэттена. Они прошли по Пятьдесят третьей улице до Седьмой авеню, вышли на Бродвей, каким-то образом ухитрившись не привлечь внимания прохожих. Остановились послушать парочку уличных ораторов, но тут Вильсона узнали, и собралась масса народа. Вильсон с полковником Хаусом двинулись дальше, теперь за ними тянулась толпа нью-йоркцев. Друзья вошли в холл отеля “Уолдорф-Астория”, направились к лифту и попросили изумленного лифтера остановиться на одном из верхних этажей. Там они прошли до противоположного крыла здания, отыскали другой лифт и, спустившись в холл, покинули отель через боковую дверь.
Погуляв немного по Пятой авеню, они сели в автобус и доехали до дома Хауса на другом конце города. Какой бы бодрящей ни была эта эскапада, она не излечила Вильсона от чувства тревоги. Когда они вернулись, он признался Хаусу: во время прогулки он хотел, чтобы его убили.
В окружении этой тьмы Вильсону по-прежнему удавалось считать Америку последней великой надеждой мира. “Мы хорошо ладим со всем миром”, – сказал он в декабре 1914 года в своем ежегодном послании Конгрессу64. В январе он отправил полковника Хауса в Европу с неофициальной миссией, чтобы тот попытался выяснить, на каких условиях союзники и Центральные державы готовы начать мирные переговоры.
Хаус заказал себе билет на самый большой, самый быстроходный из трансатлантических лайнеров – “Лузитанию” и отправился в плавание под чужим именем. Когда корабль вошел в прибрежные воды Ирландии, тогдашний капитан корабля Дэниел Доу, следуя принятому в военное время правилу, поднял американский флаг в качестве ruse de guerre[1], чтобы защитить корабль от нападения германских субмарин65. Это поразило Хауса и вызвало на борту шумиху на борту, но прикрытие с помощью флага была сомнительной защитой: у Америки не было лайнеров подобного размера с таким характерным четырехтрубным силуэтом.
Этот случай подчеркнул давление со стороны сил, грозящих нарушить нейтралитет Америки. Боевые действия в Европе не вызывали больших тревог в Соединенных Штатах, ведь страна находится так далеко и надежно защищена своим океанским рвом. Величайшую опасность представляла собой новая, агрессивная подводная война, которую вела Германия.
В начале войны ни Германия, ни Британия не понимали, в чем состоит подлинная суть субмарин,66 не осознавали, что они способны породить, как выразился Черчилль, “эту странную форму войны, доныне не известную человечеству”67.
В начале войны ни Германия, ни Британия не понимали, в чем состоит подлинная суть субмарин,66 не осознавали, что они способны породить, как выразился Черчилль, “эту странную форму войны, доныне не известную человечеству”67.
Кажется, лишь несколько дальновидных людей поняли, что конструкция субмарины вызовет переворот в военно-морской стратегии68. Одним из них был Артур Конан Дойл, за полтора года до войны написавший рассказ (напечатанный лишь в июле 1914 года) о войне между Англией и воображаемой страной Норландией, “одной из самых малых европейских держав”. В рассказе, озаглавленном “Опасность!”, положение Норландии поначалу кажется безнадежным, однако у маленькой страны есть секретное оружие – флот, состоящий из восьми субмарин, которые дислоцируются у берегов Англии и готовы нападать на приближающиеся к ним торговые суда, как грузовые, так и пассажирские. В то время, когда Конан Дойл задумал этот сюжет, субмарины уже существовали, но командование британского и германского флотов считало, что пользы от них немного. Как бы то ни было, из-за норландских субмарин Британия оказывается на грани голода. В какой-то момент командующий подводным флотом, капитан Джон Сириус, без предупреждения выпускает торпеду и топит пассажирский лайнер “Олимпик”, судно компании “Уайт стар”. В конце концов Англия сдается. Нападение Сириуса вызвало у читателей сильнейший шок, поскольку “Олимпик” был настоящим кораблем. Его близнецом был “Титаник”, погибший задолго до того, как Конан Дойл написал свой рассказ.
Рассказ Конан Дойла, имевший своей целью протрубить тревогу, поднять уровень готовности английского флота, был увлекательным и пугающим, однако большинство сочли его слишком далеким от реальности: ведь поведение капитана Сириуса стало бы нарушением основного морского кодекса, правил поведения военных кораблей в отношении торговых судов – так называемого морского призового права, установленного в девятнадцатом веке, чтобы контролировать военные действия против торгового флота. В правилах, которым с тех пор подчинялись все морские державы, значилось, что военный корабль может остановить и обыскать торговое судно, однако при этом необходимо обеспечить безопасность его команды, а корабль следует привести в ближайший порт, где его участь решит “премиальный суд”. Нападать на пассажирские корабли по этим правилам запрещалось.
В рассказе Конан Дойла повествователь отмахивается от уверенности англичан, наивно полагавших, что ни одна нация не опустится до подобного уровня. “Здравый смысл должен был указать англичанам, что неприятель будет играть по своим правилам, – говорит капитан Сириус, – и не станет спрашивать дозволения, но просто начнет действовать, оставив разговоры на потом”. Предсказание Конан Дойла отвергли как слишком фантастическое69.
Впрочем, британского адмирала Джеки Фишера, в чьи заслуги входили реформа и модернизация британского флота – именно он придумал первый дредноут, – тоже обеспокоило, как субмарины могут преобразовать характер войны на море. В докладной записке, составленной за семь месяцев до начала войны, Фишер предсказал, что Германия будет топить безоружные торговые суда с помощью субмарин, при этом не предпринимая никаких усилий спасти команду. По его словам, преимущества и ограниченные возможности субмарин означали, что такой результат неминуем. На борту субмарины нет места для команды торгового судна, у нее не хватит своих людей, чтобы послать их на борт захваченного корабля.
Более того, писал Фишер, логика войны означает, что, если такую стратегию принять, необходимо будет придерживаться ее в полной мере. “Сущность войны – применение силы, – писал он, – умеренность в войне – глупость”70.
Черчилль отверг предсказание Фишера. Применение субмарин для нападения на безоружные торговые суда без предупреждения, писал он, было бы “несовместимо с законом, существующим с незапамятных времен, и с морским кодексом”71.
Впрочем, и он признавал, что подобная тактика применительно к военно-морским объектам представляла собой “честную войну”, но поначалу ни он, ни германское командование не ожидали, что субмаринам предстоит играть большую роль в сражениях в глубоких водах. В своих стратегических планах обе стороны сосредоточились на основных флотах, британском “Гранд-Флите” и “Германском флоте открытого моря”, и обе стороны готовились к решающей, в стиле Трафальгарской битвы, дуэли с участием больших линкоров. Но ни одна сторона не желала первой бросить прямой вызов. Орудийной мощью Британия превосходила Германию – двадцать семь дредноутов по сравнению с шестнадцатью германскими, – однако Черчилль понимал, что случайные события могут свести это преимущество на нет, “если в дело вмешается какая-нибудь из ряда вон выходящая неприятность или промах”72. Для пущей безопасности Адмиралтейство держало флот на базе в Скапа-Флоу, своего рода островной крепости, какую представляли собой Оркнейские острова на севере Шотландии. Черчилль ожидал, что Германия сделает первый ход, выступит скоро, в полную силу, поскольку германскому флоту не суждено быть сильнее, чем в начале войны.
Германские же стратеги понимали превосходство Британии и разработали план, по которому германские корабли должны были совершать ограниченные вылазки против британского флота, чтобы постепенно подтачивать его силы, – эту кампанию германский адмирал Рейнхард Шеер назвал “герильей”: он воспользовался испанским термином, обозначавшим с начала девятнадцатого века мелкие военные действия. Как только британский флот ослабеет, писал Шнеер, германский флот будет искать “благоприятную” возможность для решающего сражения73.
“Итак, мы ждали, – писал Черчилль, – но ничего не происходило. Ближайшее будущее не принесло никаких великих событий. Никакого сражения не состоялось”74.
В начале войны субмарины почти не фигурировали в стратегических планах обеих сторон. “В те первые дни, – писал Хируорд Хук, молодой британский моряк, – никто, казалось, не понимал, что субмарины способны нанести какой-либо урон”75. Вскоре ему предстояло убедиться в обратном, когда одно происшествие ярко продемонстрировало истинную разрушительную силу субмарин и выявило огромный недостаток в конструкции крупных боевых кораблей Британии76.
Ранним утром во вторник 22 сентября 1914 года три больших британских крейсера, “Абукир”, “Хог” и “Кресси”, патрулировали участок Северного моря недалеко от побережья Голландии, известный как “Широкие четырнадцать”, двигаясь со скоростью восемь узлов – темп неторопливый и, как оказалось, безрассудный. На кораблях было множество кадетов; среди них – пятнадцатилетний Хук, приписанный к “Хогу”. Корабли были старые и двигались медленно; риск, которому они подвергались, был до того явным, что в британском флоте им дали прозвище “эскадра-наживка”77. Хук – позже его повысили в должности до капитана – спал в своей койке, как вдруг в 6.20 его разбудило “сильное трясение” гамака. Это мичман пытался разбудить его и других кадетов, чтобы сообщить им: один из больших крейсеров, “Абукир”, торпедирован и тонет.
Выбежав на палубу, Хук наблюдал, как “Абукир” начинает крениться. Не прошло и нескольких минут, как корабль перевернулся и исчез. Тогда, писал Хук, “я впервые увидел, как люди борются за свою жизнь”78.
Его корабль и другой уцелевший крейсер, “Кресси”, подошли поближе, надеясь спасти моряков, оба остановились в нескольких сотнях ярдов и спустили шлюпки. Хуку и его товарищам по команде приказали бросать за борт все имеющиеся плавучие предметы для спасения тонущих. Спустя несколько секунд в его собственный корабль попали две торпеды, и через шесть-семь минут “его уже совершенно не было видно”, – писал он. Хука втащили в одну из спасательных шлюпок “Хога”, спущенную заранее. Подобрав еще кого-то из уцелевших, шлюпка направилась к “Кресси”. Но очередная торпеда уже неслась под водой. Она пробила правый борт “Кресси”. Подобно двум другим кораблям, “Кресси” немедленно стал крениться. Однако, в отличие от первых двух судов, этот корабль, казалось, мог удержаться на плаву. Но тут вторая торпеда пробила бомбовый отсек, где хранились снаряды для тяжелых орудий корабля. “Кресси” взорвался и затонул. Всего часом раньше в море шли три больших крейсера, теперь же там оставались лишь люди, несколько маленьких шлюпок и обломки. Одна-единственная германская субмарина Unterseeboot-9, или U-9, под командованием капитан-лейтенанта Отто Веддигена, пустила ко дну все три корабля – при этом погибло 1459 британских моряков, большинство – подростки.