Последняя из слуцких князей - Крашевский Юзеф Игнаций

Юзеф Игнацы Крашевский Последняя из слуцких князей

В детстве она была Софьей Олелькович, княжной Слуцкой и Копыльской, в замужестве — княгиней Радзивилл, теперь же она прославлена как святая праведная София, княгиня Слуцкая — одна из пятнадцати белорусских святых. Посвящена эта увлекательная историческая повесть всего лишь одному эпизоду из ее жизни — эпизоду небывалого в истории «сватовства», которым не только решалась судьба юной княжны, но и судьбы православия на белорусских землях.

Родилась и прожила свою недолгую, но богоугодную жизнь княжна Олелькович в тяжкие времена. Читатель погружается в бурлящую обидами и амбициями политическую обстановку, которая помимо всего отягощается духовным настроением в Великом княжестве Литовском: господством на исконно православных землях католиков, протестантов, иезуитов. Действие повести происходит в 1600 году, когда становятся очевидными и последствия церковной унии 1596 года. В центре повествования — история любви юной православной княжны и князя Януша Радзивилла, католика. На страницах повести — будущая святая, совсем еще дитя, но она уже идет путем страданий и борьбы с тем, что противоречит ее вере и убеждениям, духовным и нравственным идеалам, воспринятым ею с детства.

Автор повести Ю. И. Крашевский (1812–1887) был в свое время одним из популярнейших польских писателей. Как повествуется в старинном историческом труде «Живописная Россия», Ю. И. Крашевский «по происхождению, по воспитанию, по первым впечатлениям и чувствам, одушевлявшим его в молодости, наконец, по трудам», прежде всего, принадлежит Беларуси. Его отец происходил из древнего дворянского рода, имевшего владения в Пружанском повете Гродненской губернии. Учился Крашевский в свислочской гимназии, затем — в Виленском университете. Пять лет жил в имении отца возле деревни Долгое нынешнего Пружанского района. В 1834 году путешествовал по Полесью, выезжал в Вильно. С 1841 по 1852 год издавал альманах «Атеней».

Перу Ю. И. Крашевского принадлежат краеведческие очерки о Полесье и двухтомная история Вильно. На склоне лет писатель задумал создать серию произведений, в художественной форме воссоздающих ряд эпизодов из прошлого Польши и Великого княжества Литовского. Смерть помешала полностью реализовать задуманное, однако в цикл повестей и романов, 22 из которых автор успел написать, вошла и повесть «Последняя из слуцких князей». В центре повествования — невыдуманная история из жизни княжны Софии Слуцкой, когда она, подобно троянской Елене, едва не стала причиной гражданской войны, невольно поссорив два старейших магнатских рода Радзивиллов и Ходкевичей. О том, как это происходило, расскажет сама книга, мы же сообщим читателям некоторые сведения о самой героине повести и славном роде православных слуцких князей.

Родословная князей Олельковичей начинается от внука Великого князя Литовского Ольгерда — Олельки. Он воевал с татарами, участвовал в великой битве с орденом крестоносцев под Грюнвальдом и подписал после войны с ними мирный договор. Был женат на внучке Великого князя Литовского Витовта — Настасье. В 1395 году Олелька получил во владение слуцкое княжество.

В роду князей Олельковичей было много славных защитников отчизны и приверженцев православной веры. Один из них — Семен Александрович (около 1420–1470 гг.) — отстроил Успенскую церковь Киево-Печерской Лавры, одного из крупнейших центров православия, и удостоился чести быть похороненным в усыпальнице Лавры.

Прабабка Софии — вдова князя Семена Слуцкого Анастасия вместе со своим малолетним сыном Юрием героически обороняла в 1506 году город Слуцк от татар.

Дед Софии Слуцкой — Юрий Юрьевич, участник Инфляндской (Ливонской) войны, был одним из ревностных поборников православия. В духовном завещании он разделил свои владения между тремя сыновьями и дал им наказ твердо стоять за православную веру. Этот завет свято чтил его старший сын Юрий Юрьевич II (1531–1578) — отец святой Софии Слуцкой. Он собственноручно переписал и передал в Слуцкую Троицкую церковь Евангелие, всегда был щедрым дарителем церквям и монастырям. А позже прославился как ревностный защитник православия в пору начавшейся экспансии католичества на белорусских землях.

София Слуцкая родилась 6 февраля (по другим сведениям — 6 мая) 1585 года. Родителей девочка потеряла, когда ей был всего один год, а после смерти других близких родственников из рода Слуцких вообще осталась сиротой и единственной наследницей Слуцкого и Копыльского княжества, в которое входили обширные земельные владения (семь городов, тридцать два имения).

При жизни Крашевского София Слуцкая еще не была канонизирована, хотя в народе уже почиталась святой. Те немногие годы, которые прожила София Слуцкая в браке, являются примером праведной жизни, несуетного служения Богу. Она не изменила вере своих предков, несмотря на сложные жизненные обстоятельства, отстаивала православие в пределах своих владений. Княгиня София принимала активное участие в деятельности Спасо-Преображенского братства в Слуцке, опекала монастыри и церкви, щедро жертвовала на них, сама расшивала золотом и серебром облачения для священников, совершала паломничества. При ее участии в Слуцке был основан Преображенский монастырь с богадельней и училищем.

Благоверная княгиня была последней представительницей славного рода благодетельных Слуцких князей Олельковичей. Она была похоронена в слуцком Свято-Троицком соборе. А ныне мощи святой праведной Софии, княгини Слуцкой, находятся в минском Свято-Духовом кафедральном соборе. В Соборе Белорусских Святых она была канонизирована Православной церковью 3 апреля 1984 года. Память святой благоверной княгини совершается 1 апреля и в праздник Собора Белорусских Святых — в третью неделю по Пятидесятнице.

Память о Софии Слуцкой свято хранится в ее родном городе. В Слуцко- Михайловской церкви прихожане молятся у иконы святой покровительницы родного города. А в центре Слуцка установлено скульптурное изображение Софии Слуцкой работы М. Инькова (архитектор Н. Лукьянчик). В Минске открыта церковь Софии Слуцкой, где также совершаются богослужения перед иконой святой.

В замке жмудского старосты

Вечером одного из последних дней 1599 года снег окутал белым зимним плащом крыши храмов и домов Вильно, запорошил улицы, оставив только кое-где черные пятна незамерзших луж. На ратуше уже отзвонили время тушения огней, ночной дозор готовился к обходу. Давно уже закрылись магазины и мясные лавки на площади, разошлись ремесленники и торговцы: торг окончился. Но огни все еще ярко горели почти во всех окнах, и возле шинков кричали подвыпившие компании; на улицах было многолюдно, в городе еще вовсю кипела жизнь. Простой люд проводил вечер в корчмах, паны — во дворцах. В тихих домах обсуждали события дня минувшего и прислушивались к шуму на улице: может в ворота постучит городовой. Он часто приводил на постой заезжих служилых или послов. Из монастырей доносились звуки вечерних служб. С каждым мгновением все меньше становилось прохожих, смолкали голоса, один за другим закрывались закусочные, бани, гас свет, город закрывал глаза и засыпал.

В городских брамах натягивали цепи и с грохотом затворяли створки громадных ворот. Стражники с алебардами обходили улицы, распевая свою древнюю, хорошо известную горожанам песенку:

И в самом деле, уже вылезали из подозрительных шинков у базара ловкие проходимцы с окованными железом дубинками, палками с насечками и подстерегали в переулках запоздалых прохожих.

В восьмом часу на одной из центральных улиц послышался топот конских копыт. К этому времени снег перестал идти, на небе показался желтый диск луны. Отраженный белизной свежего, еще нетронутого снежного покрова, лунный свет позволил разглядеть группу всадников, остановившихся у темной, без единого огонька, громады дворца Ходкевичей. Ворота, в которых один из всадников, спешившись, принялся настойчиво стучать, как и во всех богатых домах, были уже давно закрыты на висячие замки и окованные железом засовы.

— Есть тут кто? Эй! Открывай! Сторож! Умер, что ли? Эй! Отзовитесь хоть кто-нибудь! Слышите!

Из окон дома напротив выглянуло несколько голов и исчезло, а во дворце по-прежнему было тихо, никто не отзывался.

— То ли все заснули, то ли еще пьют в корчме. Прямо хоть ты сам открывай, — сказал второй всадник. — Пожалуй, стоит обойти дворец и постучать в другие ворота, может, с той стороны хоть кто-нибудь еще не спит. Кончай грохотать!

Всадники поехали к старой церкви Богородицы, свернули вправо на небольшую площадь и двинулись вдоль стены по тесной улочке, заезжая с другой стороны дворца. Тут они увидели, что в одном из окон желтым огнем светилась свечка, через оправленные в свинец стекла свет от нее пробивался на улицу. Обрадованные всадники снова стали стучаться. В освещенном окне появилась тень человека, который, вглядываясь в темноту, спросил:

— Кто там?

— Кто, кто! Больше часа не можем достучаться! Свои. Пан Берберий и придворные пана старосты, прибыли по его приказу.

Тень в окне пропала. Вскоре отодвинули засов, открыли замки, через щели в воротах просочился свет, а сами они тяжело заскрипели на петлях. Гости заехали во двор, ворота снова за ними закрылись.

Жмудский староста Ян Кароль Ходкевич — хозяин дворца, как раз отсутствовал, поэтому в доме было так тихо. Это по его приказу приехал Берберий, или Гийоме Барбье, француз, инженер, прижившийся в Вильно. С ним было более десятка придворных старосты и несколько молодых шляхтичей, также приближенных ко двору Ходкевичей, все они были давние друзья его семьи. Судя по тому, как тихо их встретили, можно было понять, что во дворце гостит кто-то весьма известный, хотя сам Ян Кароль и в отъезде. Всадники спешились, отдали коней гайдукам и конюшим, приказали снять поклажу, а сами пошли за домоправителем, который вел их в отведенные для ночлега комнаты.

Впереди шел со свечкой в фонаре молодой парень-слуга, за ним тяжело ступал домоправитель, а потом уже шли пан Берберий и другие.

— Где мы будем спать? — поднимаясь по высокой лестнице, спросил с легким акцентом француз. — Неужели так высоко? — нетерпеливо переспросил он, утомленный дорогой.

Домоправитель повернулся к нему, почтительно поднес руку к обшитой лосиной шкурой шапке и ответил:

— Больше негде, все помещения заняты или подготовлены для тех, кто должен приехать, для друзей пана старосты, а некоторые заняты сложенными там оружием и амуницией, только вот эти и остались для вашей милости. Я думаю, что вам понравится: оттуда сверху виден весь дворец.

Они остановились на галерее, окружавшей пятиконечный уступ в левом крыле дворца. Этот выступ выглядел как небольшая башня или фонарь. Домоправитель подбирал ключ к замку и, наконец, открыв дубовые, окованные железом двери, пропустил вперед парня со свечой.

Путешественники втиснулись в первую комнату, за которой были видны вторая и третья — такие же тесные и пустые. Голые белые стены, возле них — дубовые скамьи, посередине — столы, одна печь на все три комнаты, небольшой камин с высоким верхом, окна с оправленными в свинец стеклами — вот и все, что они там увидели. Пол был кирпичный. Из давно не отапливаемых, нежилых помещений тянуло холодом.

— Не иначе как ты хочешь поморозить нас, пан Бурчак! Клянусь Богом! — воскликнул француз. — Я тут не то что ночи, часа не выдержу, пойду ночевать на постоялый двор!

— Я же говорил вам, что иного жилья нет во всем дворце, — оправдывался пан Бурчак, собираясь уходить.

— Но, может быть, есть тут где-нибудь хоть какой-то теплый закуток, где можно было бы отогреться? — спросил Берберий.

— Пойдем, разве у меня согреетесь, — предложил пан Бурчак, — а я тем временем прикажу тут затопить и перенести ваши вещи, им холод не повредит.

— Пойдем, пане, с большой охотой пойдем, — обрадовался человек помоложе, — мы ведь совсем озябли, да еще голодные, а тут и подкрепиться нечем, не грызть же нам с голодухи столы и лавки!

— Ладно уж. Идем со мной, панове!

— Видно, не придется мне сегодня выспаться, — бормотал, спускаясь вниз по ступенькам, пан Бурчак, — и никогда не выспишься из-за этих проклятых обязанностей, сил от них нет уже. День ли, ночь ли, а ты, знай, бегай с ключами от ворот к воротам, от комнаты к комнате. Одному подай еду, другому принеси дров, тому лавку, этому стол. Так на старости лет и шею свернешь.

— Но все же недаром пан староста выбрал вас, — заметил кто-то из молодых, ведь вы справляетесь с этими обязанностями лучше всех, хотя они и тяжелые, и утомительные. Наш хозяин ценит верную службу.

— Трудно всем угодить, — улыбнулся Бурчак, спускаясь по ступенькам. За ним, спотыкаясь в потемках, брели придворные. — Уж и волосы поседели, а я все таскаюсь с ключами и служу привратником. Единственный, кто ко мне благоволит, так это дядя пана старосты, а здесь я кем был, тем и остался. Что это за жизнь, панове, что за жизнь…

— А что делать, — отозвался кто-то из гостей, — у каждого свой червяк, который его точит.

— Вовсе не у каждого, — пробормотал Бурчак, увлекая спутников за собой. — А разве вы, панове, как и пан староста, не заводите у себя таких червяков? Вот и сейчас. Слышал я, что дело идет к войне!

— Да, пожалуй, что так, — подтвердил Берберий.

— Вот видите! А нам-то она зачем?

— А зачем об этом думать, пане Бурчак?

Домоправитель смолк. Тем временем все они снова вышли во двор, и он повел их по тропинке к другой галерее, а по ней к своим покоям, из которых и был виден свет с улицы. Комната пана Бурчака находилась недалеко от ворот и окна выходили на разные стороны. Одно окно выходило на улицу, второе, боковое, на соседний двор. Было оно, правда, поменьше и забранное решетками, а все же постоянно глядело на соседний дом. Однако сосед помалкивал, может быть, потому, что это было окно дворца Ходкевичей. По сравнению с только что покинутыми каморками, эта комната показалась просторной, а почувствовав тепло, они поспешили раздеться. Оглядевшись, они увидели в углу кровать пана Бурчака, точнее, топчан, покрытый потертой медвежьей шкурой. Над ним все как полагается у доброго католика: распятие, обвитое освященными ветками, желтая свечка, перевязанная ленточкой, образок святого, веточка вербы и тут же сабля на небольшом ковре, прибитом гвоздями. Возле стен стояли простые скамьи, посреди — такой же простой дубовый стол, на нем несколько пустых кувшинов и кубков. На столике горела в большом латунном фонаре желтая восковая свеча, в камине теплился красноватый огонь.

Путники наконец-то смогли отогреться. Пан Берберий, он же Гийоме Барбье, или как его попросту называли здесь — Вильгельм, их начальник, скинув плащ, подошел к камину и, потирая руки, грелся возле угольев, а ноги засунул почти в самый жар. Так как нам часто придется встречаться с ним по ходу повествования рассмотрим его повнимательнее. Он отличался высоким ростом, худощавый, лицом бледный, глаза, брови и длинные волосы темные. Красивые усы и острая бородка, окруженная белым жабо, скомканным и грязным после дороги, суконный кафтан, кожаные штаны, сапоги с длинными шпорами, шляпа с перьями, лосиные перчатки, длинные, по самый локоть. Весь его вид и амуниция, хотя и не польского завода, говорили о том, что он человек мужественный, бесшабашный вояка, который ко всему относится весело, над всем смеется, любит винцо, ухаживания, байки, не боится опасности и не очень уважает расчувствовавшихся людей, которые готовы распахнуть душу настежь.

Оба его товарища — молодые, красивые поляки, головы бритые, длинные усы, одетые в кунтуши и жупаны, у каждого на поясе обязательный палаш. На первый взгляд они были похожи, но, присмотревшись попристальнее, увидишь явное различие. У младшего — высокий лоб, голубые глаза, римский нос, почти белые усы, чуб, взгляд смелый, насмешливый. У второго же лоб был низкий, впалые серые глаза, нос некрасивый, широкий рот, толстые губы, одежда висела на нем как на колу. Первого звали пан Суминский, второго — пан Брожак. Они оба были придворными пана старосты и помощниками пана Барбье.

— Быть может, у вас найдется и кое-что перекусить, а заодно и выпить? — спросил Берберий Бурчака, который все еще что-то недовольно бормотал.

— В такую пору? Все же спят! Откуда и что я смогу раздобыть для вашей милости?

— Вы же не захотите, чтобы я пожаловался пану старосте, что вы морили меня голодом? — настаивал Барбье.

— От меня это не зависит, — ответил Бурчак, махнув рукой, — а пожаловаться можете, если хотите, маршалку двора, который видит уже десятый сон, добудиться его невозможно, проснется он сам утром, когда захочет есть.

— Но даст же нам пан что-нибудь хотя бы на один зуб? — ласково спросил Суминский. — Должны же у вас быть какие-то запасы в шкафу?

— Я не говорю, что их нет, что я их не дам, — отвечал Бурчак. — Но если и дам, то никак не по обязанности перед вами, а proprio motu — от щедрот своих и по доброй воле.

— У каждого из нас только один рот и одно пузо, — смеясь, отозвался Суминский, — и нам все едино, как их насытить: по обязанности или по доброй воле.