В эмиграции жил в Берлине, а после прихода Гитлера к власти переехал в Швейцарию, где сразу после войны начал выпускать сборник «Наши задачи» с целью проанализировать прошлое и наметить пути грядущего, послекоммунистического строительства России. До конца дней боролся против коммунизма, обличая его лживость и преступность. Умер в Швейцарии. Творческое наследие Ильина составляет 26 томов научных и публицистических трудов, вошедших в его полное собрание сочинений, изданное в России, хотя поиски его неопубликованных работ еще ведутся. Прах великого русского философа был перенесен на Родину и перезахоронен в Москве в Донском монастыре 4 октября 2005 г.
Изучая жизнь в Советской России, ученые уделяли много внимания и нравственному состоянию послереволюционного общества. Вот, в частности, что они написали о «Чубаровском деле» и положении женщин в СССР.
Историческая справка
«Изнасилование стало бедствием в советском государстве. Суды полнятся соответствующими исками, число таких исков постоянно растет. Одним лишь Московским судом рассмотрено в 1926 г. 547 случаев изнасилования; в 1927 г. это число (для Москвы) увеличилось до 726; в 1928 г. – до 849. В других судах – то же самое. Это явление в советской жизни получило особое наименование – чубаровщина, по названию Чубаровского переулка в Петербурге, где в 1926 г. девушку-рабфаковку насиловала целая банда молодых коммунистов. Тогда этот случай вызвал большой резонанс, так как в этом принимали участие исключительно рабочие и преимущественно члены партии и комсомольцы. Этот процесс был весьма характерным для нравов коммунистов и их отношения к женщине. По показаниям обвиняемых и свидетелей на процессе было установлено, что у молодежи в Петербурге существует следующее главное мнение относительно женщин: «Женщина – не человек, а всего лишь самка. Каждая женщина – девка, с которой можно обходиться, как вздумается. Ее жизнь стоит не больше, чем она получает за половое сношение» («Комсомольская правда», 18 декабря 1926 г.). Главные обвиняемые упорно твердили, что ничем не отличаются от остальных членов комсомола. «Все комсомольцы так же настроены и живут таким же образом, как мы». «Самым скверным, – замечает по этому поводу «Комсомольская правда», – является то обстоятельство, что этот ужасный случай не представляет в нашей жизни никакого особого преступления, ничего исключительного, он – всего лишь обычное, постоянно повторяющееся происшествие». Обыденность этого судебного дела ярко характеризуется и показаниями одного комсомольца, который видел, как совершается насилие, но спокойно прошел мимо. Вопроса прокурора, почему он не позвал на помощь, он просто не мог понять… Казалось, ему вполне достаточно, что он сам не участвовал в деле. Один из обвиняемых даже утверждал, что изнасилования вовсе и не было: дело происходило лишь без согласия женщины… Страницы коммунистической печати полны материалами о подобных слухах, красноречиво свидетельствующих о невероятном цинизме большевицких взглядов по отношению к женщине». А. фон Бунге. Брак и положение женщины // Мир перед пропастью. Ч. III. М.: Русская книга, 2001. С. 41–42.
Литература того времени – рассказ Пантелеймона Романова «Без черемухи», повесть Сергея Малашкина «Луна с правой стороны» и др. повествуют о свободных отношениях, которые приходят на смену «буржуазной семье». Изображенные в этих произведениях отношения мужчин и женщин чудовищны, но при чтении не скажешь, что писатели это приветствуют. Скорее, просто констатируют как новую реальность и без одобрения, и без осуждения. Но крестьянская среда была еще свободна от этих веяний: пошатнувшаяся в предреволюционные годы нравственность здесь даже несколько укрепилась, как и вера.
Литература:Золотая книга эмиграции: Энциклопедический биогр. словарь. М.: РОССПЭН, 1997.
Мир перед пропастью. Ч. I–III. М.: Русская книга, 2001.
А. Лившин. Настроения и политические эмоции в Советской России, 1917–1932 гг. М.: РОССПЭН, 2010.
Э. Найман. За красной дверью. Введение в готику НЭПа // Новое литературное обозрение, 1996. № 20.
3.1.13. Сопротивление большевизму в годы НЭПа
Главной формой народного сопротивления во время НЭПа была защита веры. С первых лет советской власти стали возникать «Союзы православного духовенства и мирян», церковные братства и дружины добровольцев для защиты храмов и монастырей (Александро-Невской лавры, Троице-Сергиевой лавры, Братство защиты православной веры града Казани, несколько подобных обществ на Кубани). Как видно на примере Шуи и многих других мест, верующие в 1922 г. рисковали жизнью, чтобы защитить церковное имущество, хотя и не смогли его уберечь.
Наряду с защитой веры возникали разные формы гражданского противостояния. В городах, особенно среди молодежи, образовывались литературные, философские и просветительские кружки, которые ГПУ воспринимало как контрреволюционные. Скаутские руководители монополии пионеров не признали и четыре года нелегально продолжали занятия с юношеством в духе верности Богу и родине, а не Ленину и партии. Настроения мальчишек тех лет отражала песенка: «Нас десять. Вы слышите, десять!/ А старшему нет двадцати./ Конечно, нас можно повесить, / Но раньше нас нужно найти». В 1926 г. ГПУ нашло и арестовало более 150 взрослых скаутских руководителей в разных городах. По меньшей мере 20 из них очутились в концлагере на Соловках. Многие были позднее убиты по приказу большевицкой власти.
В самый расцвет НЭПа в 1924–1925 гг. шли боевые партизанские действия в Белоруссии и на Северном Кавказе. В Белоруссии с 1921 г. действовало Братство Зеленого Дуба (БЗД), сотрудничавшее с польскими антикоммунистическими силами. В нем участвовали бывшие чины белой Северо-Западной армии, в том числе из отрядов ген. С.Н. Булак-Балаховича, а также члены Братства русской правды из эмиграции. По делу одного из командиров БЗД Г. Монича в 1924 г. проходило 75 человек; 28 из них были приговорены к расстрелу, 47 к заключению на сроки от 3 до 10 лет. На Северном Кавказе до 1925 г. действовали партизанские отряды вблизи Армавира, в Ставрополье и на побережье Азовского моря и до 1926 г. – на Тереке.
Существенную угрозу советской власти представляло сопротивление на селе. Там формировалась организационная основа повстанческого движения 1927–1932 гг. Антисоветские листовки ходили в Подмосковье, в Воронежской и Смоленской губерниях, в Криворожском, Полтавском и Шепетовском округах на Украине, под Слуцком и под Армавиром. Обнаружилось стремление жителей многих зажиточных сел и станиц взять в свои руки местные Советы. Относительно свободные местные выборы 1925 г. позволили во многих местах получить некоммунистическое большинство в Советах. И тогда во всеуслышание стали выдвигаться такие требования, как отмена монополии на внешнюю торговлю, свобода участия в кооперации, реабилитация политзаключенных и лишенцев, восстановление атаманского правления в казачьих областях. Все это подтверждало тезис «левых» о том, что крестьянское благополучие влечет за собой «возврат к капитализму». Для большевиков ничего страшнее такой перспективы не было. Она оставляла им мало шансов сохранить власть, да и жизнь – после большевицких кровавых жестокостей эпохи Гражданской войны их ненавидела почти вся Россия. В страхе перед «ползучей контрреволюцией» большевики стремились объединиться вокруг вождя, который обещал бы им не затухание (как Бухарин), а «усиление классовой борьбы по мере продвижения к социализму». Таким вождем в конце 1920-х гг. был Иосиф Сталин. Члены компартии надеялись, что он упрочит власть ВКП(б) над Россией и защитит большевиков от народного гнева, ведя непримиримую борьбу с врагами их режима.
Литература:Ю.В. Кудряшов. Российское скаутское движение. Архангельск: Изд-во Поморского гос. ун-та, 1997.
3.1.14. Русское общество в 1923–1928 гг. в Зарубежье. Миссия русской эмиграции: изгнание и свидетельство
Становление зарубежного русского общества протекало энергично, бурно, но противоречиво и мучительно. В самые первые годы, подстрекаемое восстаниями в России, общество жило либо мечтой о возобновлении крупномасштабной антибольшевицкой борьбы, либо надеждой на скорое падение большевицкой власти: оптимисты сидели на чемоданах, ожидая возвращения. Пока СССР не получил международное признание, эмигранты сознавали себя Россией без территории: у них было твердое чувство, что они не покинули родину, а унесли ее с собой.
Свидетельство очевидца
«Русские эмигранты не по своей злой воле, а в силу непреоборимых обстоятельств, в силу того, что по своей духовной природе не могли признать насильнической власти над своей родиной за правомерную власть – ушли под защиту той культуры и той морали, которая им духовно близка и которая еще не ушла из мира окончательно». – Из письма от 23 октября 1939 г. Ивана Шмелева Бредиус-Субботиной.
Свидетельство очевидца
«Русские эмигранты не по своей злой воле, а в силу непреоборимых обстоятельств, в силу того, что по своей духовной природе не могли признать насильнической власти над своей родиной за правомерную власть – ушли под защиту той культуры и той морали, которая им духовно близка и которая еще не ушла из мира окончательно». – Из письма от 23 октября 1939 г. Ивана Шмелева Бредиус-Субботиной.
В 1925 г. СССР вновь подтвердил, что все лица, имевшие подданство Российской Империи и не вступившие в гражданство СССР, проживающие за границей, автоматически лишаются прав на советское гражданство. Ответом на это решение стало новое Межправительственное соглашение Лиги Наций в Женеве от 12 мая 1926 г., постановившее, что «русским беженцем, имеющим право на соответствующий статус, является всякое лицо русского происхождения, не пользующееся покровительством правительства СССР и не приобретшее иного подданства». В 1928 г. были расширены права национальных представительств Комиссариата по делам русских и армянских беженцев (так называемые Нансеновские офисы). Они стали практически полноправными консульствами.
Соглашение 1928 г. объявляло, что нельзя высылать из страны русского беженца, даже если он «совершил предосудительные проступки», если у него нет визы другой страны. То есть его нельзя высылать в никуда. Единственное, от чего «нансеновский паспорт» ликвидировался немедленно – если лицо, его имеющее, посещало Советский Союз: если некий русский беженец приезжает в СССР, значит, он пользуется его покровительством, следовательно, он не беженец больше.
Казалось, эмиграция располагала всеми государственными признаками: унаследовала блестящий дипломатический корпус, консульства и посольства оставались в ее распоряжении, в ее рядах было четыре бывших премьера, как царского (В. Коковцев, А. Трепов), так и Временного (Г. Львов, А. Керенский) правительств, три возглавителя Белых правительств (А. Деникин, П. Врангель, М. Дитерихс), десятки министров и депутатов Государственной Думы и Учредительного собрания, два возможных претендента на царский престол, сотни генералов и высших офицеров, управляющих разоруженной, но не вполне расформированной армией. В Японии находилась часть государственной казны, восстановились союзы Земгора, общественные и профессиональные организации, журналистов, адвокатов и др., образовался Синод епископов, продолжили свою деятельность все российские партии (за исключением, разумеется, большевиков). Словом, налицо были все составные части государства, но без самых существенных его основ – территории, централизованной власти, видимого единства, к чему прибавлялась распыленность по разным странам, нищета большинства эмигрантского «населения» и невозможность конкретных применений своих сил. Зарубежная Россия была вполне реальным русским сообществом по своему внутреннему значению и по видимым действиям. Очутившиеся на чужбине участники Белого движения были горды тем, что не капитулировали перед большевиками, а лишь отступили за границу для продолжения борьбы.
Марина Цветаева воспела в стихотворении «Кто мы?» то чувство героичности, которое переживали русские изгнанники после семи или трех лет войны, среди унижений нищей трудовой жизни. Желанию отказаться от эмиграции и пойти на компромисс с большевицкой властью противостояло мистическое убеждение писателей и мыслителей: «мы не в изгнании, а в послании». Дмитрий Мережковский ярче всех обосновал в 1926 г. этот взгляд в статье «Что такое эмиграция?»: «Только ли путь с родины, изгнание? Нет, и возвращение, путь на родину. Наша эмиграция – наш путь в Россию. Emigrare значит «выселяться». Слово это для нас неточно. Мы не выселенцы, а переселенцы из бывшей России в будущую». Его не смущало, что «переселение» может продлиться, наподобие исхода еврейского народа, целых сорок лет, что его завершение мало кого из эмигрантов застанет в живых. Он был убежден в неизбежном, хотя и не скором, крахе коммунистической идеологии: переселение, путь в Россию предполагал творческую активность – возделывать незыблемые культурные основы былой России и, через соединение с подлинной страждущей Россией «там», совместно строить Россию будущую.
Изгнание виделось русским эмигрантам временной долей, а «послание» заключалось в том, чтобы:
Свидетельствовать миру о зле коммунизма, которому множество русских людей отчаянно сопротивлялось, и предупреждение об его крайней опасности для всего мира.
Хранить «светоч русской культуры» и православия, попираемый на родине, заниматься творчеством в условиях свободы. Получив приказ из ОГПУ покинуть РСФСР, находясь в удрученном состоянии, философ Николай Бердяев посетил своего московского духовника о. Алексея Мечёва, который ему сказал: «Не смущайтесь, езжайте смело, Ваше слово должен услышать Запад». В устах старца это означало, что миссия изгнанничества – свидетельство о духовной сути большевизма, о русской религиозной мысли, о православии, с которым в те годы Запад совершенно не был знаком.
Продолжать борьбу против большевиков не только, и даже не столько военными средствами, сколько сохранением и развитием России, уничтожаемой на терзаемой комиссарами родине.
Первый шаг к этому: сохранить в эмигрантской среде основные национальные ценности – язык, культуру и ее носителей, образованных и свободных русских людей, и передать русскость молодому поколению. Много усилий было посвящено открытию русских школ начальных и средних, а также и высших курсов, что отвечало и насущной потребности, так как не все могли учиться в иностранных школах, по незнанию местных языков.
Такова была огромная миссия, предстоящая эмиграции, несмотря на то, что в те годы она была на грани отчаяния от «российских тоск» («мрем от них!» – восклицала Mарина Цветаева) и от непосильной тяжести жизни. О том, что была родина для изгнанников, хорошо говорит стихотворение молодого Владимира Набокова, написанное в Берлине в 1927 г.:
12 марта 1919 г. в пражской газете «Народни листы» (Národní listy) было опубликовано обращение ряда видных деятелей Чехословакии (в том числе и премьер-министра Карела Крамаржа) к гражданам только что образованной республики: «Сердце нам разрывают известия о бедствиях русских людей, которые должны идти в изгнание. Со святым энтузиазмом, с жертвенной любовью к Славянству шли они на войну, шли, чтобы освободить братскую Сербию. Миллионы жизней положили они за свободу народов славянских и народа нашего, и вот теперь они умирают, мучимые палачами чрезвычаек, тифом, голодом, а те, которым удалось бежать, без средств к жизни обречены скитаться в чужих землях, если только не примут их братские народы славянские и не отогреют их сердечной своей благодарностью от их ледяного отчаяния… Поэтому мы обращаемся ко всем добрым людям, оставшимся верным нашим славянским традициям: не забудьте, помогите бедным беженцам! Помогите быстро и щедро! Дайте с любовью, покажите отчаявшимся женщинам и детям русским, что есть ещё в Чехии открытые славянские сердца, оставшимися верными, ничего не забывшие!»
Это обращение нашло широкий отклик в Чехословакии. Сумма денежных средств, выделенная на поддержку русских беженцев этой маленькой страной, была больше, чем во всех остальных странах мира вместе взятых. «Русская акция помощи» в Чехословакии была поставлена очень широко. В течение полутора десятилетий (1921–1936) многие тысячи молодых людей из числа русских беженцев получали стипендии и могли поступать в Праге, Брно, Пржибраме и Братиславе в различные высшие учебные заведения. Очень немало русских интеллигентов – профессоров, доцентов, инженеров, учителей, писателей, художников – были обеспечены правильно выдаваемыми ежемесячными пособиями. Профессорская эмигрантская стипендия составляла 2400 крон[1], стипендия доцента 1400, ассистента – 1200, что позволяло жить безбедно. При этом семейным профессорам выделялось ежегодно «на семью» 14 тысяч крон и еще 50 тысяч выделялось в качестве единовременных «подъемных» при переезде русских ученых из иных стран в Чехословакию. 10 октября 1921 г. в Праге был основан «Союз русских академических организаций за границей», руководителем которого был избран профессор, специалист по паровым котлам, депутат от кадетской партии в I Государственной Думе Алексей Степанович Ломшаков (1870–1960). При содействии чехословацкого правительства был основан Русский университет, существовавший до 1929 г. Особенно хорошо и полно обставлен был юридический факультет, первым деканом которого стал Павел Иванович Новогородцев. В 1923–1927 гг. в Праге действовал Русский педагогический институт им. Я.Л. Коменского, готовивший учителей как для русских школ в Зарубежье, так и для будущей небольшевицкой России. При институте издавался солидный ежеквартальный журнал «Русская школа» (всего 34 выпуска).