Выбравшись на безопасное место, мы рассортировали наших животных. Один из арабов, несмотря на общее смятение, привез с собой, привязав к седельной подпруге, огромную заднюю ногу верблюда, убитого как раз перед прибытием поезда. Ради нее мы сделали привал в пяти милях дальше в вади Дулейл, возле бесплодного фигового дерева.
Я купил еще одного чесоточного верблюда на мясо, раздал награды, вознаградил родственников убитых и распределил денежные призы. На следующий день мы вступили в Азрак, встреченные горячими приветствиями и похваляясь – да простит нам Бог! – что оказались победителями.
Эмир друзов из Салхада прибыл туда как раз перед нами и рассказал нам, чем закончилась история с алжирским вождем Абд эль-Кадером.
Улизнув от нас, последний поехал прямо к деревне друзов Салхад и, выкинув арабский флаг, вступил в нее с триумфом, окруженный своими семью верховыми слугами, ехавшими легким галопом и стрелявшими в воздух. Все в деревне изумились, а турецкий губернатор во всеуслышание объявил, что подобная суматоха наносит ему оскорбление. Его ввели к Абд эль-Кадеру, который, важно сидя на диване, произнес напыщенную речь, объявив, что шериф при его посредстве принимает правление над Джебель-Друзом и что все существующие должностные лица утверждаются в назначениях.
На следующее утро он двинулся на вторичный объезд области. Обиженный губернатор опять выразил недовольство. Эмир Абд эль-Кадер вытащил свой оправленный в золото мекканский меч и поклялся, что отсечет им голову Джемаль-паше. Друзы запротестовали, заявляя с клятвами, что в их доме не должны произноситься подобные вещи, тем более перед его превосходительством губернатором.
Абд эль-Кадер назвал их сыновьями распутниц, сукиными сынами, рогоносцами и своднями, швыряя им в лицо оскорбления перед всеми. Друзы рассвирепели. Абд эль-Кадер яростно выбежал из дома и вскочил в седло, крикнув, что стоит ему топнуть ногой, и все племена Джебель-Друза встанут на его сторону.
Со своими семью слугами он бросился по дороге к станции Дераа и вступил в нее так же, как и в Салхад. Турки, знавшие его старческое безумие, не тронули его. Они не поверили даже его рассказу о том, что Али и я этой ночью пытаемся взорвать Ярмукский мост. Однако, когда мы это сделали, турки отнеслись к Абд эль-Кадеру серьезнее и отослали его под охраной в Дамаск, где Джемаль сделал того мишенью для своих острот.
Я возвращаюсь в свет
Погода стала ужасной: беспрерывно шел снег и бушевали бури. Было ясно, что в Азраке в течение ближайших месяцев нам нечем заниматься, кроме проповедей и пропаганды. Когда это вызывалось необходимостью, я принимал посильное участие в вербовке прозелитов, но все время при этом отдавал себе отчет в том, что мое положение чужестранца не вяжется с проповедью национальной свободы.
Мне приходилось, кроме того, убеждать самого себя, что британское правительство полностью выполнит свои обещания. В особенности мне приходилось трудно, когда я уставал или заболевал.
Я уже успел привыкнуть к тупым бедуинам, которые навязчиво приветствовали меня, называя Иа Оренсом, и без всяких церемоний выкладывали свои нужды. И сейчас меня бесили льстивые горожане Азрака, пресмыкающиеся и умоляющие, чтобы я их принял, величающие меня князем, беем, владыкой и освободителем.
Итак, я с яростью покинул их, решив поехать на юг и поглядеть, нельзя ли что-нибудь предпринять во время холодов возле Мертвого моря, которое неприятель охранял как барьер, отделяющий нас от Палестины.
Оставшиеся у меня деньги я отдал шерифу Али и поручил его заботам индусов. Мы дружески распростились друг с другом. Али отдал мне половину своего гардероба: рубашки, головные повязки, туники, пояса. Взамен я дал ему половину моего, и мы поцеловались, как библейские Давид с Ионафаном62. Затем с одним только Рахейлом я устремился на юг на двух лучших верблюдах.
Мы покинули Азрак вечером. У вади Батама нас окутала густая ночь. Дорога ухудшилась. Вся равнина была сырая, и наши бедные верблюды скользили, по очереди падая, и каждый раз мы падали с ними. К полуночи мы пересекли Гадаф. Трясина казалась слишком ужасной для дальнейшей езды.
Мы заснули там, где остановились, прямо в грязи. На рассвете мы встали, перепачканные ею, и весело улыбнулись друг другу. Дул пронзительный ветер, и почва начала подсыхать. Мы быстро приближались к белым вершинам гор Тлайтухват.
Поздно ночью, когда догорали последние костры у палаток, мы миновали Баир. Проехав дальше, мы увидели, что звезды отражаются, как в зеркале, в глубине долины, и смогли напоить наших верблюдов из лужи, оставшейся от вечернего дождя. Мы дали им передохнуть с полчаса. Ночные переходы были тягостны как для людей, так и для животных. Днем верблюды видели неровности пути и обходили их, всадник же мог раскачивать свое тело в такт с их шагом. Но ночью все окутывал мрак, и передвижение сопровождалось мучительными толчками.
У меня был тяжелый приступ лихорадки, вызвавший во мне злость. Я не обращал внимания на просьбы Рахейла об отдыхе. В течение долгих месяцев юноша приводил всех нас в бешенство, хвастаясь своей неистощимой силой и насмехаясь над нашей слабостью. На этот раз я решил без всякого снисхождения вымотать из него все силы. К рассвету он плакал от жалости к самому себе, горько, но беззвучно, чтобы я не услышал.
Рассвет в Джефере наступал незаметно, проникая через туман. Перед полуднем мы достигли лагеря Ауды и остановились, чтобы обменяться приветствиями и съесть несколько фиников из Джофы. Ауда не мог снабдить нас свежими верблюдами.
Мы опять сели в седло, чтобы рано ночью пересечь железную дорогу. Рахейл уже не протестовал.
Миновала ночь. Когда начало рассветать, я уловил впереди вход в ущелье Рамм. Обессилев, я забыл обо всем и заснул в седле. Вскоре Рахейл разбудил меня толчком, крикнув, что мы потеряли направление и движемся к турецким линиям у Аба-эль-Лиссана. Он был прав, и нам пришлось проделать длинный обратный путь, чтобы невредимо добраться до Батры.
Этот случай разрядил напряженность между нами, и мы, болтая, двинулись дальше. Там под тамариском мы проспали самый жаркий час дня. Акабы мы достигли в полночь и проспали вне лагеря до завтрака, после которого я отправился к Джойсу.
Вскоре пришел настоятельный приказ, чтобы я немедленно вылетел в Палестину. Капитан Кройль полетел со мной в Суэц. Оттуда я отправился в главную квартиру Алленби за Газой. Его победы были так велики63, что я мог ограничиться кратким сообщением о постигшем нас неуспехе при попытке взорвать Ярмукский мост, скрыв злосчастные подробности неудачи.
Когда я еще находился у него, пришло сообщение от генерала Четвуда о падении Иерусалима. Алленби готовился вступить в него с официальным церемониалом, который изобрело католическое воображение сэра Марка Сайкса.
Алленби был достаточно снисходителен, и, хотя я и не сделал ничего, что способствовало победе, он разрешил генералу Клейтону взять меня с собой на день в качестве штабного офицера. Офицеры его личного штаба переодели меня в свое запасное платье, и я стал похож на майора британской армии. В мундире я и участвовал в церемонии возле ворот Яффы, которая явилась для меня самым торжественным моментом войны.
Стыдясь триумфа – который являлся не столько триумфом, сколько данью со стороны Алленби господствующему в этой стране духу, – мы вернулись в главную квартиру.
Настал подходящий момент спросить у командующего, что он собирается делать. Алленби заявил, что войска устали и он останется в бездействии до середины февраля, когда двинется к Иерихону. Между тем множество шаланд перевозили по Мертвому морю провиант для неприятеля, и генерал попросил меня наметить ближайшей задачей борьбу с этими перевозками. Легче всего этого удалось бы достичь в случае занятия Тафиле, пункта, прикрывающего с юга все еще занятый турками район Мертвого моря.
Я, надеясь улучшить его план, возразил, что, если бы турок беспрестанно тревожили, мы могли бы присоединиться к нему у северного края Мертвого моря. Если Алленби обеспечит Фейсалу в Иерихоне ежедневное получение пятидесяти тонн припасов – провианта и боевого снаряжения, – то мы покинем Акабу и перенесем нашу главную квартиру в Иорданскую долину.
Алленби и генералу Доуни эта мысль понравилась, и мы пришли к соглашению. Арабы должны были как можно быстрее добраться до Мертвого моря, к середине февраля перерезать подвоз провианта к Иерихону и прибыть к Иордану до истечения марта.
По возвращении в Акабу мои личные дела поглотили остающиеся свободные дни. Так как шедшие обо мне слухи постепенно все увеличивали мое значение, то я был вынужден позаботиться о формировании отряда телохранителей. При нашей первой поездке по стране из Рабега и Янбу турки только интересовались мной, но затем они серьезно встревожились, считая англичан направляющей и движущей силой арабского восстания, почти так же, как и мы утешали себя, приписывая силу турок германскому влиянию.
Однако турки повторяли это свое утверждение достаточно часто, чтобы уверовать в него, и начали предлагать награду в сто фунтов за каждого британского офицера, живого или мертвого. С течением времени они не только увеличили общую цифру, но и, в моем случае, сделали специальную прибавку. После захвата Акабы моя цена стала изрядной. Когда же мы взорвали поезд Джемаля-паши, турки поместили меня и Али во главе списка, оценив каждого из нас: живого – в двадцать тысяч фунтов, а мертвого – в десять тысяч.
Разумеется, предложение являлось пустой декларацией, и было сомнительно, чтобы они заплатили деньги, но некоторые предосторожности были необходимы. С этой целью я увеличил свой отряд, включив в него таких людей, свирепость и беззаконность которых мешали им устроиться где-либо в ином месте.
Как-то днем, когда я спокойно читал в палатке Маршалла в Акабе (когда я прибывал в лагерь, я всегда останавливался у майора Маршалла), туда вошел, беззвучно ступая по песку, какой-то аджейль, небольшого роста, худой и мрачный, но на редкость пышно одетый. На его плече висела богатейшая седельная сумка, какой я никогда не видывал.
Почтительно поздоровавшись со мной, юноша бросил седельную сумку на мой ковер, сказав: «Твоя», – и так же внезапно исчез, как и появился. На следующий день он вернулся с таким же великолепным седлом для верблюда.
На третий день он пришел с пустыми руками в бедной рубашке и бросился ниц передо мной, говоря, что хотел бы вступить в мой отряд. Без его шелковых одежд у него был странный вид. Его безволосое лицо, изрытое оспой, могло принадлежать человеку любого возраста. Меж тем у него было гибкое тело юноши и в облике его читалась какая-то юношеская беспечность.
Его длинные черные волосы были тщательно заплетены в три блестящие пряди вдоль каждой щеки. Усталые глаза были полузакрыты. Чувственный влажный рот был открыт и придавал лицу игривое, почти циничное выражение. Я спросил его имя, он назвался Абдуллой по прозванию эль-Нахаби, или Вор, – прозвище, которое, по его словам, он унаследовал от своего почтенного отца. Его приключения не приносили ему большой выгоды. Он родился в Борейде и в молодости за безбожие много претерпел от властей. Когда он был уже подростком, неудача в доме одной замужней женщины заставила его бежать из своего родного города и поступить на службу к Ибн Сауду, эмиру Неджда64.
И на этой службе богохульство привело его к плетям и тюрьме. Вследствие этого он бежал в Кувейт, где опять влюбился. По освобождении Абдулла перебрался в Хейль и поступил в свиту эмира Ибн Рашида65. К несчастью, здесь он до такой степени возненавидел своего начальника, что публично избил его хлыстом. Тот ответил ему тем же, и после краткого пребывания в тюрьме Абдулла опять оказался один на свете.
В это время строилась железная дорога в Хиджазе; в поисках счастья он пришел сюда на работу, но подрядчик однажды уменьшил ему жалованье за то, что он спал днем. Он ответил тем, что уменьшил подрядчика на голову. В это дело вмешалось турецкое правительство, и тюрьма в Медине показалась ему очень суровой. Через окно он бежал в Мекку и, благодаря своей испытанной честности и умению объезжать верблюдов, был назначен доставлять почту из Мекки в Джидду. На этой профессии он остепенился, отказавшись от своих юношеских проделок, перевел в Мекку мать и отца и открыл лавку, где они работали с капиталом, полученным им в виде комиссионных от торговцев и воров.
Это был идеальный слуга, и я немедленно нанял его. У меня на службе он только один раз попробовал одиночное заключение. Это произошло в Главном штабе Алленби, когда заведующий политической частью армии сообщил по телефону, что какой-то вооруженный, дикого вида человек, которого нашли сидящим у двери главнокомандующего, был без сопротивления привезен на гауптвахту. Там он заявил, что является одним из моих слуг.
Он подвергал испытанию желающих поступить ко мне на службу, и, благодаря ему и другому моему командиру, Зааги, вокруг меня образовалась кучка мастеров своего дела. Британцы в Акабе называли их головорезами, но они резали головы только по моему приказу.
Я платил моим людям по шесть фунтов в месяц. Столько же обычно платили в армии человеку с верблюдом, но я сам снабжал их животными. Таким образом, получаемые от меня деньги являлись чистым доходом, что делало их службу завидной.
Люди гордились тем, что состоят в моей охране. За полчаса они могли приготовиться к шестинедельному походу. Выполняя мою прихоть, они безостановочно шли ночью и днем. Не жаловаться на усталость стало вопросом их чести. Сражались же они как дьяволы.
Борьба за Тафиле
Мы ожидали в Гувейре известия об открытии наших действий против Тафиле, группы деревень, господствующих над южным побережьем Мертвого моря. Мы замышляли напасть на них одновременно с запада, юга и востока, начав с востока атакой на Джурф, ближайшую станцию Хиджазской железной дороги. Руководство этой атакой было поручено шерифу Насиру-счастливчику. Он захватил с собой Нури Сайда, начальника штаба Джафара, во главе отряда вооруженных людей, одно орудие и несколько пулеметов. Они выступили из Джефера и через три дня добрались до цели.
Джурф являлся сильной станцией из трех каменных строений, окруженных окопами. Позади вокзала находился низкий вал, на котором турки разместили два пулемета и одно горное орудие. За валом лежал высокий, острый горный кряж – последние отроги гор, отделяющих Джефер от Баира.
Этот кряж являлся слабым местом обороны, ибо турки были слишком немногочисленны, чтобы одновременно защищать и его, и холм, и станцию.
Однажды ночью Насир занял всю вершину горы, не вызвав среди турок тревоги, и перерезал железнодорожное полотно ниже и выше станции. Спустя несколько минут, когда совсем рассвело, Нури Сайд подтащил орудие к ребру горного кряжа и тремя удачными выстрелами заставил замолчать турецкую пушку.
Насир пришел в большое возбуждение. Люди бени-сахр взобрались на своих верблюдов с клятвами, что немедленно бросятся в атаку. Нури считал ее безумием, пока в турецких окопах все еще действовали пулеметы. Но его слова не возымели на бедуинов никакого действия. В отчаянии он открыл трескучий огонь из орудия и всех пулеметов, а люди бени-сахр с быстротой молнии обогнули подножие главного кряжа и стремительно взобрались на холм. Когда турки увидели несущуюся на них орду верблюдов, они побросали винтовки и спаслись бегством в вокзал. Лишь два араба были ранены.
Нури побежал вниз с холма. Турецкое орудие не было повреждено. Он повернул его кругом и разрядил, прицелившись в билетную кассу. Толпа людей бенисахр завыла от восторга при виде разлетевшихся камней и балок. Они опять вскочили на верблюдов и ворвались на станцию, как раз когда враг сдался. Нам досталось в плен почти двести турок, включая семь офицеров.
После грабежа механики взорвали два паровоза, водонапорную башню, насос и разъезды. Они сожгли захваченные товарные вагоны и слегка повредили мост, ибо, как обычно после победы, все были нагружены добычей и слишком разгорячены, чтобы заниматься бескорыстной работой.
Погода внезапно вновь ухудшилась. Три дня подряд падал густой снег. Отряд Насира с трудом вернулся к своим палаткам в Джефере. Эта плоская возвышенность возле Маана лежала на высоте от трех до пяти тысяч футов над уровнем моря, доступная всем ветрам с севера и востока. Они дули из Центральной Азии или с Кавказа над огромной пустыней, яростно разбиваясь о низкие горы Эдома. Внизу, в Иудее и Синае, наступила суровая зима.
Вне Биршебы и Иерусалима англичане, мягко говоря, зябли. К несчастью, британское интендантство слишком поздно поняло, что мы воюем в местности, подобной Альпам. Оно не дало палаток даже для четверти наших войск, не дало ни теплой одежды, ни сапог, ни в достаточном количестве одеял. Наши солдаты, если они только не дезертировали и не умирали, существовали в ужасающих условиях.
В соответствии с нашим планом после получения благоприятных вестей из Джурфа арабы из Петры66 под начальством шерифа Абд эль-Майина должны были немедленно выступить из гор в леса по направлению к Шобеку. Это был чудовищный поход сквозь густой туман. Лед и мороз валили с ног верблюдов и многих из людей, и все же эти выносливые горные жители, привыкшие к своим холодным зимам, настойчиво продвигались вперед.
Турки услышали о них, когда те, медленно пробиваясь, подошли уже совсем близко. Они обратились в бегство по боковой железнодорожной ветке, бросая в панике свои пожитки и снаряжение.
Однако особенно отличился Насир, прискакавший в один день из Джефера и после ночного смерча появившийся на рассвете на скалистом краю лощины, в которой скрывался Тафиле. Он обратился к неприятелю с призывом сдаться под страхом бомбардировки, что было пустой угрозой, так как Нури Сайд с орудиями уже вернулся в Гувейру.