— А если мы блокируем его, а в нем не окажется ни одного человека? Ни махмудов, ни их жен и детишек? Начинаем искать несуществующие склады и оказываемся в западне. И нас перемешивают с собственным дерьмом. Вам это надо? Мне не надо. Я хочу вернуться в Союз живым. И хочу, чтобы вы тоже еще попили водочки и потискали девушек.
— Так что вы предлагаете?
— Свалить отсюда как можно скорее. О глупом разговоре с афганцем «наверх» не докладывать. Ничего не было. Никто не слышал про «духов» и склады… Чего ты морщишься, Нестеров?
— Черт его знает, товарищ капитан… Не могу ясно выразиться, но мне как-то не по себе. Мы, значит, свалим отсюда как можно скорее, а днем позже кто-то из наших нарвется здесь на банду… Не по-товарищески все это…
— У, блин! Ты где таких слов понахватался? Принципиальный?
— Да при чем здесь это! Я просто мужик. Понятно? Мужик! Я своим свинью не подкладываю.
— Слушай, Нестеров! Мне иногда хочется тебя убить. Какую свинью? Какой-то тупой дехканин брякнул тебе про «духов» и склады с оружием, а ты поверил. Я не всегда доверяю даже трижды проверенным разведданным, а ты готов подписаться под словами обкуренного недоумка.
— Интуиция, товарищ капитан.
Воблин поморщился.
— Я твоя интуиция, пацан! Понятно? Мой опыт все-таки побольше твоего. И я предпочитаю, чтобы на войне каждый занимался своим делом. Мы сейчас не готовы к активным действиям. Наша задача — сохранить жизнь бойцам. Если мы сейчас свяжемся с центром боевого управления и только заикнемся про бредни старого разбойника, то нас немедленно заставят самим решать проблему. Разве вы не знаете, что в армии так всегда — кто кидает идею, тот первым ее и решает. Потому требую забыть все, что вы услышали в кишлаке.
— Я так не могу, — из-за спины Воблина сказал Ашот и принялся нервно грызть ногти. — У меня земляк служит в автобате, через пару дней ему с колонной проезжать мимо этого кишлака. А вдруг ему здесь шиздюлей навешают? Получается, что я знал об опасности, но его не предупредил… Не могу я так…
— Ну, хорошо, — процедил Воблин, яростно расчесывая багровую шею. — Один не может, другой не может… Сборище безвольных мудаков… Хорошо, будь по-вашему. Я поставлю в известность цэбэу о приходе банды. Только они получат информацию не от меня, а от первоисточника… Нестеров! Бери с собой пятерых бойцов, шиздуй в кишлак и приведи сюда этого вашего старика Хоттабыча. Для начала я его переправлю к хадовцам, пусть они ему иголки под ногти засунут, а потом динамо-машинку к яйцам… Узнаем, что у него на уме и кто такие его хозяева.
— Вы чего, товарищ капитан! — отшатнулся от начальника штаба Нестеров. — За что его сдавать хадовцам? Там же звери работают, а не люди!
— Вот именно звери и нужны для поисков истины, мальчик.
— Нет, — покрутил головой лейтенант. — Так нельзя… У него жена с кровати не встает, трое детей малолетних. На фига издеваться над человеком?
— Нестеров прав, — поддержал товарища Ашот. — Не надо мужика трогать. Он нам доброе дело сделал, что предупредил, а мы его зверям сдать хотим.
Воблин всплеснул руками.
— Я тащусь от вас, товарищи офицеры. Вы сами для начала разберитесь, чего хотите! Если намерены обезвредить банду, то сперва обработайте все источники информации, чтобы иметь полную и достоверную картину. А если собираетесь пересчитывать чужих детишек, то лучше засуньте свои языки себе в задницы и молчите! Прислушайтесь к совету старшего товарища. А то хотите и рыбку съесть, и на фуй сесть.
— Не только мы, — вздохнул Ашот. — Все так хотят — объять необъятное. И коммунизм в Афгане построить, и чтобы в нас не стреляли.
— Все! Вопрос решен! — перебил его Воблин. — Ночуем здесь. Даже если в самом деле «духи» намереваются обустроить здесь склады, то этой ночью они нас не тронут и дадут спокойно уйти утром. Можете до заката заняться благотворительностью, скупить все дерьмо в близлежащих дуканах, вылечить от сифилиса всех местных жителей и обменять хлеб и сахар на анашу. Все свободны!
* * *Батальон готовился к ночлегу. Бронетранспортеры и боевые машины пехоты расположились кольцом, в котором прижались друг к другу бензозаправщики, полевая кухня и командно-штабная машина. Звягин, организуя выносные посты, выехал на противоположную окраину кишлака, ближе к горам. Вартанян и Нестеров сидели на броне и готовили схемы постов и маршрутов часовых.
— Мне нравится твоя медсестра, — не вынимая изо рта сигареты, сказал Ашот. — Ты с ней уже перепихнулся?
— Нет, — ответил Нестеров, не поднимая головы. Он рисовал на тетрадном листе схему опорного пункта.
— На твоем месте я бы предложил ей переспать. Ты холост и обворожителен. Или боишься Воблина?
— Кто у тебя в третьей смене пойдет?
— Пиши Курченко и Богданова…
— Шарыгин! — позвал Нестеров.
Сержант вместе с Бенкечем менял пробитое пулями переднее колесо.
— Шарыгин, сгоняй на кухню и принеси нам с Вартаняном ужин… Вообще-то возьми три порции. Медсестру тоже надо покормить.
Вартанян, долго вымучивая первое слово, сказал:
— Д-для такого случая жертвую вареньем из ереванской айвы.
Гремя ботинками, он шумно спустился внутрь машины.
— Послушай, Ашот, а где устроить ее на ночлег?
— О! — Вартанян вынырнул из люка с банкой варенья в руках. — Это уже ближе к теме. На своем матрасе, разумеется. Но сначала спроси у нее: мол, где вы, мадам, предпочитаете спать — на железном полу бэтээра или на моем матрасе? Она, конечно, скажет: на матрасе. А ты ей: ладно, фиг с тобой, но учти, что сначала я сверху, а ты снизу, а потом поменяемся.
Нестеров вздохнул:
— Дать тебе нитку с иголкой, чтобы ты зашил себе рот. Словесный понос какой-то…
— А ты разве не хочешь бабу?
— Хочу. Но вот так — в бушлате, внутри бэтээра… Нет, так не могу.
— Понимаю! Тебе нужен душ, двуспальная кровать, накрахмаленные простыни.
— Не тренди… Простыни тут вовсе ни при чем. В женщину, прежде чем с ней спать, надо быть влюбленным. Хотя бы чуть-чуть.
— Ты романтик, старичок. В отличие от тебя я априори влюблен во всех женщин планеты… Учти, сегодня у тебя единственный шанс. Воблин уже положил на нее глаз. Это гарантированный успех. Медсестра отдастся ему из жалости.
— Возьми у меня в правом кармане гранату.
— Зачем?
— Засунь ее себе в рот. Я больше не могу тебя слушать.
В тусклом свете зеленой лампочки Ашот растаскивал в утробе машины ящики с патронами, сооружая из них какое-то подобие стола. Скатерть заменил большой красочный плакат-реклама. Белозубая девица в голубых джинсах счастливо улыбалась из-под банок тушенки и головок чеснока. Расставив кружки, Ашот сел на хрупкий стульчик наводчика пулемета и закурил.
Тут Нестеров увидел медсестру. Она вышла из-за сопки, где протекала река, шла неторопливо, глядя на толпящихся у полевой кухни солдат. Бушлат расстегнут, руки в карманах. Туристка! За ней, как конвойный, шел «телохранитель» — Шарыгин с автоматом.
Нестеров спрыгнул с брони.
— Поужинайте с нами, если хотите. Ашот накрыл в бэтээре. Ложку и кружку мы вам найдем. Разносолов не предлагаю, но…
— Это ваш солдат? — перебила она и кивнула на Шарыгина. — Я его несколько раз просила: не иди за мной, я хочу помыться. Вы его научите, пожалуйста, правилам хорошего тона.
Нестеров скривил губы.
— А что случилось?
— Я не могла уединиться. Он прилип как банный лист.
— Это ужасно! — покачал головой Нестеров. — И сержант наверняка увидел что-то непозволительное.
— Не надо иронизировать. Мне вовсе не доставило удовольствия раздеваться у него на глазах. И этот наглец даже не подумал отвернуться.
— Вода в ручье холодная? — попытался сменить тему Нестеров.
— Ледяная.
— Заметно: вы синяя.
— Вы поняли, о чем я вас попросила?
Нестеров протянул руку девушке и помог ей забраться на броню.
— Я хорошо вас понял, — ответил он. — И в свою очередь хочу, чтобы вы меня тоже поняли. Я приказал Шарыгину сопровождать вас повсюду, куда бы вы ни пошли. И приказ свой отменять не собираюсь. Он не будет оставлять вас одну за пределами охранения. Он приставлен к вам не для того, чтобы подсматривать, как вы купаетесь в реке, а для того, чтобы в случае чего спасти вам жизнь. Это закон войны. О своих претензиях вы можете доложить Воблину.
Девушка нахмурила брови и уже была готова сказать в ответ что-то дерзкое, но передумала и промолчала.
— Заходите, гостем будете, — раздался голос Вартаняна из люка. Он стругал копченую колбасу. Увидев в люке девушку, отложил нож и, низко пригнувшись, сделал подобие реверанса.
Нестеров подал руку, чтобы помочь медсестре забраться внутрь, но она сделала вид, что не заметила его движения, и ловко скользнула в люк.
Подвинув к себе кружки, Ашот разлил в них апельсиновый сок, затем стал доливать спирт из фляги.
— Вам тоже сделать коктейль? — спросил он медсестру. Его рука с флягой замерла над третьей кружкой.
— Конечно! — ответила девушка. — Разве закон войны не для меня писан? Разве я не такая же, как вы? Мы все одинаковые, без признаков различия. Наши поступки определяет один лишь боевой устав, а приказ командира заменяет собой этикет. Прошу обращаться ко мне, как к мужику. Можете хлопнуть меня по плечу. Можете при мне ругаться матом. Если захочется оправиться, то не стесняйтесь, делайте это прямо с брони… Что ж вы не льете водку? Давайте-давайте, щедрее! Сегодня я прошла боевое крещение!
— Да ради бога! — воскликнул Ашот. — Мне разве жалко водки? Налью сколько скажете. Просто я подумал, что девушке такая адская смесь может не понравиться…
— Девушке? Забудьте о том, что я девушка. Я боец. Война снимает с вас обязанность делить людей по признакам пола.
— Не обижайтесь на меня, — сказал Нестеров. — Я хотел, чтобы вам было здесь комфортнее и спокойнее.
— Да я не обижаюсь, — махнула рукой медсестра. — Наверное, вы правы.
Глухо лязгнули кружки. Ашот выпил залпом и занюхал луковицей. Нестеров тоже опустошил кружку одним глотком и прижал к носу рукав. Девушка выпила «коктейль» медленно, осторожно, боясь поперхнуться. Поставила кружку, замерла, прислушиваясь к ощущениям, потом выдохнула и попросила сигарету.
— Давайте знакомиться, что ли? — сказала она, прикурив у Ашота. — Я Ирина. Вас, товарищ лейтенант, я знаю. Вы — Саша Нестеров. А вы?
Вартанян стукнул себя кулаком в грудь, представился и снова взялся за флягу.
— Теперь выпьем за знакомство!
— Мне больше не надо, — остановила его Ирина. — Я хоть и боец, но все-таки маломощный, и спирт с соком для меня тяжелое испытание… Уже все поплыло перед глазами… А вы пейте, не стесняйтесь. Здесь все свои.
— Может, приляжете? — выразил беспокойство Ашот.
— На матрас? — усмехнулась Ирина. — Сначала снизу, а потом сверху?
Нестеров подавился кусочком хлеба и закашлялся. Ашот густо покраснел.
— Не обращайте внимания, — проявила великодушие Ирина. — Я вовсе не обижаюсь. Нечаянно услышала ваш разговор… Не обольщайтесь, не вы первые шутите на эту тему. В госпитале я всякого понаслышалась. Все мужики одинаковые. И слава богу, что вы еще иногда говорите о женщинах. Особенно мне было приятно узнать, что товарищ лейтенант Нестеров должен хотя бы чуть-чуть влюбиться в женщину, чтобы позволить себе переспать с ней…
— Я… — смущенно произнес Нестеров. — Я говорил… В общем, как думал, так и говорил.
— Все правильно, — поддержала его Ирина. — Мы сейчас все говорим то, что думаем. На войне человек становится необыкновенно честным. Он не стыдится своих слов. Потому что… потому что…
— Не будем о грустном, — перебил Вартанян. — Скажите, Ирина, вы сегодня здорово испугались под обстрелом?
— Сама не знаю… Странно все это. Мне уже не верится, что сегодня по нам стреляли, и тот парнишка вытаскивал меня через люк, и надо было пригибаться низко к земле. Кино!
— Вам это кино еще смотреть и смотреть, — сказал Нестеров. — А зачем вы вообще приехали в Афганистан?
— Так и знала, что спросите. И ваш начальник штаба весь день допытывался… Я не хочу говорить об этом. Личные неурядицы, семейные драмы — все это вам вряд ли будет интересно. Я не могла поступить иначе. Мне надо было уйти от себя, родиться заново, чтобы отсечь, как скальпелем, прошлое…
— И как? Отсекли?
— Отсекла.
— И прошлую любовь?
Ирина помолчала, затем кивнула.
— И прошлую любовь тоже.
— У нас есть старшина роты Ефимов, — сочно откусывая луковицу, сказал Ашот. — Сейчас он в отпуске. Год назад подорвался на мине-итальянке, удачно, правда. Ноги ему немного погнуло, одна стала короче другой, зато все остальное… в смысле, мужское сокровище, уцелело. Когда вышел из госпиталя, сказал: «К чертовой матери такую службу! Ухожу на гражданку! Надоело!» Но подошло время заменяться в Союз, и он затосковал, запил по-черному. Три дня мучился, потом написал рапорт и остался с нами… Афганистан, Ира, — это большая загадка. Чем больше здесь пережито, тем сильнее потом ностальгия. Мне уволившиеся бойцы пачками письма присылают: Ашотик, мы хотим вернуться! Мы хотим в строй, в роту, у нас руки тоскуют по автомату! Как это сделать? Может, школу прапорщиков окончить? С ума мальчишки посходили, мучаются от либидо к смерти.
— Вы не поняли меня, Ашот. — Девушка выкинула окурок в люк. — Я здесь вовсе не упиваюсь счастьем. И потом, когда уеду в Союз, вряд ли буду вспоминать Афган как лучший период своей жизни. Больничные палаты и окровавленные культи будут долго сниться мне в кошмарных снах. И продлять контракт я не стану. Афган для меня — стена, отделяющая прошлую жизнь от прежней. Здесь я замуровала, навсегда похоронила свое прошлое. Я приехала сюда, потому что мне нужно было потрясение иного рода. Мне нужно было заболеть, чтобы обрести стойкий иммунитет. Мне надо было переключиться, надо было сделать нравственное усилие, чтобы оживить чувства, которые уже начали отмирать… Каждому из нас в жизни нужен свой Афган…
— Может быть, вы найдете здесь новую любовь, — предположил Ашот и подмигнул Нестерову.
— Может быть, — равнодушно ответила Ирина. — Да что говорить о любви! Здесь всякая мелочь становится праздником. Всего полгода прошло, а я уже начинаю мечтать о приевшихся когда-то пустяках: о музыке, красиво одетых людях, о танцах… Хочу, чтобы наступил Новый год. А вы?
— А-а-а! — воскликнул Нестеров. — Вот вы и раскрылись! Никакой вы не боец. Вы, как ни старайтесь, все равно останетесь женщиной. Слабой, наивной, с пестрыми, как конфетти, мечтами. Бойцы в отличие от вас уже не хотят Нового года. Стойкая ассоциация — в праздники «духи» усиливают активность провокаций и обстрелов. Где мы праздновали этот Новый год, Ашот?
— На южном спуске перевала Саланг. Отличная, Ира, была ночь: метель, снег, мороз. Красиво одетых людей, правда, не было. Зато были «духи» в модных вечерних чалмах и стеганых халатах. А вместо фейерверка — обстрел из минометов. И танцы были. Помнишь, Саня, как мы вытанцовывали, лежа на снегу, а чтобы согреть замерзшие пальцы, совали их в рот…
— Я вас обидела? — Ирина спрятала лицо в воротник бушлата. — Вам просто не повезло с этим Новым годом. Но все светлое и хорошее — еще впереди. В это надо верить. Мы — люди. Мы все родились в нормальной стране. Мы все хотим добра и мира. Просто надо стиснуть зубы и немного потерпеть ради будущего счастья. Иначе зачем тогда жить?
— Жить надо ради выполнения интернационального долга. Ради трусливых приказов Воблина. Ради самодуров-командиров, — высказался Ашот.
— Не верю, что вы так думаете на самом деле.
— Странный вы человек, Ирина, — снисходительно улыбнулся Нестеров. — Музыка, танцы… Забудьте об этом, пока вы в Афгане. Легче жить будет. Здесь нельзя желать несбыточного. Довольствуйтесь малым, выбирайте из того, что есть. Мечтаете о празднике? Пожалуйста! Вот праздничный стол, вот спирт, вот луковица, вот гости — два выпивших, небритых, дурно пахнущих офицера. И давайте пить спиртягу за то, что мы, вопреки обстоятельствам, все-таки живем.
Ирина долгим взглядом посмотрела на Нестерова:
— Вы это искренне говорите? Да вы просто нашли прекрасный повод расслабиться! Война — это всего лишь повод. Можно не бриться. Можно быть грязным. Можно сквернословить. Лакать спирт — да ради бога! Все можно! Война ведь! Но ведь ваша истинная суть остается прежней, без каких-либо поправок на войну. Вы хотите влюбиться, хотите быть любимым, вам опротивела форма, оружие и бронетранспортер. Вы живете бесконечным ожиданием того светлого дня, когда Афган останется позади. Вы закрываете глаза и видите любимую женщину, которая сначала снизу, а потом сверху…
— Ирина, вы вгоняете меня в краску.
— А вы не изображайте из себя зачерствевшего мужлана, для которого война стала родной матерью. Вам этот образ не идет. На самом деле вы хрупкий юноша, робкий, стеснительный, который не знает, что надо делать в первую очередь — вручать девушке цветы, а потом целовать или наоборот. И какой вам еще матрас, милый мой мальчик! Вы же девственник, вы же святой!
— А вы дура, — процедил Нестеров сквозь зубы и плеснул себе в кружку спирта.
— Эй, эй! Ребята! — заволновался Ашот. — Вас куда-то не туда понесло!
— Может, я и дура. Но вы — святой мальчик. Я, между прочим, старше вас, — произнесла Ирина и вдруг рассмеялась: — Представляете, Воблин сегодня предложил мне выйти за него замуж.
— Я это предвидел! — взвыл Ашот.
— И что, вы думаете, я ему ответила?
— «Пошел вон, старый козел!» — выдал версию Ашот.
— Неправильно. Я согласилась.