— Это ты мне «спасибо» за хлеб-соль говоришь? — посмотрела на нее Пелагея. — Хороша благодарность комсомольская.
Вышло у нее не укоризненно презрительно — надменно. Не сказала — выплюнула. И Лена заподозрила, что попала к врагу, к тому самому что несмотря на всю народную борьбу против чуждых элементов, как-то выжил и остался.
Девушка застыла, не зная, что делать. Расстрелять бы!… Но она мать, и дети рядом…
— Армия, говоришь? Ты откуда?
— Из Москвы, — сказала тихо. Взгляд на стакан молока — выпить бы, манит. Но нет — поперек ведь после оговора встанет. Ни крошки у врага больше Лена в рот не возьмет. Лучше от голода умереть, чем подачки от всяких антисоветских пропагандистов получать.
— Из столицы, — протянула. — Шибко много знашь, да, раз москвичка? А я вота по райцентрам да столицам не ездю, дома сижу и немало вижу. И слышала намедни, что война-то нами и начата.
Лена в шоке ресницами хлопнула, а слов не нашла:
— Что глядишь? Умный человек заходил, водицы испил и сказывал: наши это затеяли войну да бомбежку. Сам видел.
— Да как вы?!… Как?!… Зачем?! Вы головой-то подумайте! Вам враг наговорил, а вы верите?!
— Враг? Враг, — ложку в миску сунула. — А кто ж не враг у Советов?
— Пелагея! — попытался остановить жену мужчина. Даже ложкой по столу треснул, но глянула на него, как полбу дала, и Матвей притих, забыв, что собственно хотел.
— Вы антисоветский элемент! — в сердцах выплюнула Лена.
— Тебе лет сколь?
— Какая разница?! — еще годами упрекнет?!
Женщина вздохнула, взгляд спокойный был, даже сочувственный, почти как у сестры Нади, когда Лена до хрипа с подругами при ней обсуждала пятилетки в один год, достижения в экономике и строительство магистралей, политику партии и будущее советского народа.
— Послушай-ка меня, девочка, я баба жизнью битая и не со зла, а подобру тебе скажу — не суди сгоряча, чего не знаешь и глупости всякие из головы выкинь. В жизни все могёт быть. Жизнь она ж не комсомольское собрание, начхать ей на все постановления. Ты своей головой думать научись, а потом уж глазами на меня сверкай. Я к чему тебя спрашиваю — к тому что знаю, каково это бабе вровень с мужиками воевать. Не место тебе с ними. Их дело война, твое сторона. Обиходить там, постирать, накормить, раны перевязать — одно, а вот по лесам под пулями бегать — другое. Шмальнут и нет тебя, и вся твоя светлая да чистая душа комсомольская к Богу отойдет, ничего-то не увидев.
— Бога нет.
— Да ну? — хмыкнула. — Только ему все едино — есть он для тебя али нет. Не о том речь, ты слышишь ли меня? У меня девок пятеро, а где пять там и шестая не в укор будет. Но если ж тебе милей с солдатней тереться…
— Они не солдатня! — чуть не заплакала девушка: да что ж это такое?! Да как она смеет?!. — И я не трус! И нет ничего грязного в том, что мы все вместе! Вы сами грязная, противная, если думаете всякие гадости! По себе людей не судят!
И выскочила прочь из избы.
Николай у дверей стоял, во двор в щелку поглядывал, пока бойцы кушали. Заметил, как Лена пулей в огород пролетела и заподозрил неладное. Кивнул Саше:
— Присматривай.
А сам за девушкой сторожась двинулся.
Лена за домом в лопухах села, скрючилась, себя за плечи обняв. Слезы ее душили, а наружу никак не выходили. Всхлипывала, а глаза сухие, и оттого на душе настолько плохо, что выть хочется.
Тут Николай некстати появился, сел рядом, поглядывая на нее:
— Кто-то обидел?
Лена головой мотнула, всхлип сдерживая: еще не хватало свою слабость ему показывать. Тоже ведь девчонкой считает. Узнает, что хозяйка ей у себя остаться предложила, наверняка скажет: правильно, оставайся.
— Я не ребенок!
Мужчина бровь выгнул, взгляд теплый стал и чуть насмешливый:
— Нет? Нет…
Лена успокаиваться стала: если он ее взрослой считает, значит не так все плохо.
— Она вас «солдатней» называла и всякие гадости говорила. Она против Советской власти.
— Так сразу и против? Ты из-за этого расстроилась или из-за ее грязных намеков? А в чем грязь-то? Про первое ничего не скажу — не слышал, а судить сгоряча не привык. А второе… К чистому никакая грязь не прилипает, так и запомни. И плевать кто что там мелет, язык как известно, без костей: мели Емеля, твоя неделя.
— Она сплетни мерзкие собирает и пересказывает. А еще мужа на войну не отпускает, долг защитника для нее ничто. Сама в избе сидит и его к юбке пристегивает. Еще на меня набросилась, что мне не место с вами.
Николай посерьезнел: права тетечка, мудрая видно женщина.
— А ты что?
— Я с вами. От начала и до конца! Я не собираюсь, как некоторые, на печи сидеть!
"Девочка ты, девочка", — вздохнул. Ладонь потянулась по волосам ее погладить, но как поднялась, так и опустилась.
Затылком в сруб уперся и руки на коленях замком сложил, уставился в край неба за лопухами и полем.
— Знаешь, война это не только фронт, где все ясно и понятно: здесь ты, там враг. Война это… как бы тебе объяснить? Проверка на зрелость, причем каждого. Ты еще столько всего и всякого встретишь, что в конце концов и удивляться, и расстраиваться из-за пустяка разучишься. И тыл, дом, это не сиденье на печи, это работа, тяжелая, возможно еще тяжелее, чем с оружием управляться. Ведь армию, Лена, кормить надо, боеприпасами обеспечивать, обмундированием, техникой, а иначе много не навоюешь. И все это, пожалуй, главное, обеспечивают и будут обеспечивать вот такие как хозяйка женщины, простые и сильные. Хлеб из воздуха на стол не попадает, и человек на свет иначе, чем родившись, не появляется. А чтобы родился, нужен отец и мать. Мать больше, — покосился на нее: понимает ли?
Лена поняла, но по-своему. Взгляд нехорошим стал, с прищуром:
— Ты мне как она, пересидеть предлагаешь? Или может, обуза я вам?
Николай вздохнул:
— Знаешь, за что воюют?
— За Родину, за Сталина!
— За Родину, — кивнул. — А Родина что, по-твоему?
— Твоя страна!
— И всю страну знаешь? Про Тунгуску слышала?
Лена задумалась:
— А что там, ударная стройка?
— Нет, — улыбнулся. — Это речка в Сибири. Наша страна. Воевать за нее будешь?
— Да!
— Да. Но не в первую очередь, а в том числе. Потому что ничего ты о ней не знаешь. Не была никогда, и, в общем-то, ровно тебе на нее по одной простой причине — не сказал бы, ты о ней и не узнала.
Не понравился Лене разговор, чем-то беседу с Пелагеей напомнил. Насупилась:
— Тогда ты за что воюешь?
— За Родину. За свою мать и сестру, за друзей, за двор, в котором вырос, за детей, которых возможно не будет у меня, но они будут в принципе, есть. За их будущее. За тебя, — признался тише.
У девушки зрачки расширились. Смотрела в его глаза и понимала, что нужно отвернуться, стыдно вот так на него пялиться, а не могла.
— Есть вещи, за которые ты готов умереть, а есть вещи, на которые тебе все равно. И тут не столько воспитание, сколько стержень в человеке роль играет. Самое страшное это трусость и равнодушие, они друг другу на руку играют. Если заберутся в человека — все, кисель от него останется. Такой при любом порядке вольготно себя чувствовать будет, и выживет. Таких сейчас много вылезет.
— Давить таких надо!
— Всех слизняков не передавишь. Не стоит на них размениваться — нужно к своей цели идти и жить, как ты считаешь нужным, а не они.
— Собой пример подавать.
Мужчина плечами пожал: каждому свое.
— Людей много, и у каждого свое лицо, и своя правда. Не спеши того, кто свое, отличное от твоего мнения высказал, во враги записывать. Пелагея не враг, она помочь хочет. И права, предлагая тебе остаться. Она взрослая женщина и понимает, что тебя ждет, если ты с нами дальше пойдешь.
— Мы будем пробиваться к своим.
— Да. С боями. Перед нами не только угроза смерти стоять будет, но и плена. Голод, холод — об этом молчу, сама поняла уже. Взрослым мужчинам тяжело придется, а куда девочке? Пелагея спасает тебя, как может от смерти и грязи заслонить пытается.
— Значит, ты меня ребенком все-таки считаешь, — расстроилась. — Оставить хочешь.
— Не знаю, — признался с грустью. — Страшно тебя оставлять, но и с собой брать глупо.
У Лены улыбка сама на губы наползла: значит, она ему нравится. Нравится! — заколотилось сердце.
И губу прикусила, чтобы Николай счастливой улыбки не увидел, а в глазах бесенята озорничают, синь расплескивают яркую, бездонную и теплую.
Молчала, а в глазах все, что не высказано, сказалось.
И он молчал — к чему говорить. Все что надо на лице ее прочел, в глазах. Солнечно на душе стало, уютно, сладко. И горько.
Странный все-таки зверь человек. Вот ведь об одном думалось — до своих добраться, выжить, спать, есть хотелось. А тут ничего больше не надо, и войны будто вовсе нет. Так бы и сидел, на Лену смотрел.
Девушка голову склонила, смущаясь его взглядов и чувствуя, что сердце сейчас из груди выскочит от радости, странного поющего, окрыляющего состояния. Попыталась отвлечь Николая и себя.
— Пелагея стирать собралась… Вы там соберите, что вам надо.
Мужчина помолчал и вдруг взял ее за плечи, к себе развернул:
— Останься. Ты должна жить.
Она вскинула на него наивный, спокойный взгляд.
— Но ведь важно не где, а как.
Вот ведь сказала, как отрезала. И крыть нечем.
У Лены и грусть прошла, и обида со злостью на Пелагею растаяли. Мир вновь казался радужным, будущее светлым.
Она в дом пошла, а Николай к товарищам, о стирке объявлять. Понятно, что это проволочка, но они с Сашей решили уже, что пару дней в деревне останутся. Бойцам в себя прийти надо, раны подлечить, чуток хоть откормиться. А там марш-броски, ни на ранение, ни на отсутствие отдыха, тепла и пищи, скидок не будет.
Пока с Леной разговаривал, ребята махоркой разжились, дымили в удовольствие, самокрутку по кругу пуская.
— Откуда? — поинтересовался, жадно затягиваясь.
— Так из сельпо еще табачок, — затараторил Жихар. — Мой, значится, с того лета схоронен. Прибрала Пелагея, а он вишь и сгодился. Я это, товарищ лейтенант, поговорить с вами хотел. Молодь-то наша, что делать не знает, а горит у их. Ну и прослышали, деревня, однако, что мы здеся. Просятся с нами пробиваться, в армию, фрицев бить. Пелагея, жена-то моя, погнала их веником. Шибко она вредная бывает. Но все едино, раз пристали, уж не отстанут. Знаю их племя. А ребята добрые. Иван Ганусь, тракторист, комсомолец, парень хороший, не балабол какой. Дружки его: Павел да Петр Федосовы, близняшки, тоже не ухари какие-то, герои соцтруда, а не просто так. Они, было, уже сами подались, сложились, бердянки дедовы достали, а тут мы как на заказ. Ну и вот.
— С оружием, значит.
— А как же. По уму.
— Ладно. Передай, чтоб не болтали. Сегодня мы еще у твоей хозяйки хлеб поедим — солдатам раны подлечить надо, а завтра к ночи двинемся. Если фрицы планы не порежут. Пусть ребята наготове будут.
— Завтра, значит идем. Ага, — протянул чуть помрачнев. — Ага. Передам.
— Что еще у вас, рядовой Жихар? — напомнил мужчине о воинском долге и звании Санин.
— Да-а… Нет, ничего, товарищ лейтенант.
— А у меня есть. Карта нужна, рядовой.
— Эта какая?
— Карта местности. Может в сельсовете есть, у председателя. Спроси и достань.
— Так нет председателя. В область, говорят, двадцать первого уехал и по сю пору не возвернулся. Как канитель-то началась, мужики тоже в центр подались и нет их. А вот теперь и молодь рвется.
— Меня карта интересует.
— А радио, отец? — привстал Васечкин. — Работает или нет?
— Хм, так радио у нас сроду не работало. Деревня-то наша — бывшая заимка господ Хмелевских. Хмелькой так и кличут. Кто устанавливал, говорит — сигнал слабый, лес не дает ловить чей-то там. Обещались наладить, но пока как стояло без дела так и стоит. То зашипит да забулькает, то опять мертвое.
— Тьфу, ешкин кот, — разочарованно вздохнул Голушко.
— Карта, рядовой Жихар, — повторил Санин.
— Где взять-то? Сельсовет закрыт. У агронома были какие-то карты ге… гетезичные.
— Геодезические. Не то. Вскрой сельсовет. Документы все убрать, знамя спрятать. Карту местности — сюда.
— А?… Ладно, — встал. — Ну, пошел я.
Матвей ушел. Бойцы отсыпались на сене.
Дрозд и Санин с винтовками в обнимку за огородом сидели, местность обозревали, сменив часовых. Сашу в сон морило, то и дело носом клевал и от тычков друга просыпался. Коля и сам бы поспал в теньке после сытного обеда, но долг обязывает. Дай себе слабинку, засни, и как назло немцы явятся, устроят всей группе вечный сон. Нет уж, он лучше потерпит.
И опять Александра в бок легонько локтем ткнул:
— Не спи.
Тот зевнул, глаза потер:
— Не сплю.
И опять кемарить.
— Саня, сейчас в колодец суну, чтобы очнулся.
— Фыр-р… Эх дали б мне суток двое спокойно поспать! — зевнул опять. — Давай хоть поговорим, что ли?
— Угу, а еще покурим, анекдоты потравим и к девушке на свидание сбегаем, «караульный».
— Ну, ладно тебе.
— Ох, и разгильдяй ты, как тебя из академии не погнали?
— Как и тебя, — хмыкнул. — Ты что думаешь, наши соединения далеко? Долго топать до них будем?
— Не знаю, а предполагать можно что угодно.
— Мне кажется, со дня на день наши придут, столкнемся в дороге. Лишь бы нас за фрицев не приняли.
— Там разберемся.
— Слушай, сегодня какое число? Все дни перепутались.
— Вроде двадцать пятое…Или двадцать шестое?…
Николай приподнялся: послышалось или нет?
Нет — тарахтение.
— Немцы!
С Дроздова мигом и сон и лень спали, встрепенулся и огородом к сараю, подъем объявлять. Санин в дом:
Рядовой посреди хаты сидел, курил. Девочки в углу играли, а Пелагея и Лена ужин готовили.
— Жихар — карту! — с места в карьер, потребовал мужчина.
Матвей табачным дымом подавился, Лена картошку из рук выронила, побледнела:
— Немцы?
— Быстро! Мы уходим, рядовой!
— Вот и идите, а он остается! — постановила Пелагея. Матвей суетясь кипу карт со стола взял, передал лейтенанту. Лена в сенки кинулась.
— Ты куда, оглашенная?! Не ходи! — крикнула женщина.
— Приглядите за ней, — бросил Николай и во двор с картами, запихивая их под гимнастерку. Время тратить, чтобы отбить у жены мужа для воинской службы не было.
Пелагея что было из пищи в первый попавшийся под руку мешок запихала, за ним выскочила, мужа в дом отталкивая:
— Сиди, сказала!
Бойцы уже построились.
— Цепью, огородами к лесу! — объявил Николай.
— Ну ты-то куда, дура! — гаркнула на Лену Пелагея, сунула Густолапову мешок с провизией и попыталась девушку задержать. Но та отмахнулась и за бойцами ринулась.
— Спасибо, хозяйка, — бросил Николай, глянул на мужчину, что за спиной женщины стоял и слов достойных для него не нашел. Молча ушел.
До леса лопухами и полем пара минут быстрым темпом, а там уже залегли. Солдаты смотрели, как немцы в деревню входят, Николай карты сортировал, выискивая обычную с планом местности. Саша на Антона смотрел, а тот на Лену, щерясь.
— С нами, значит?
Та бы ответила, да почудилось в голосе мужчины что-то противное и с толку сбило — промолчала. Дрозд Перемыста за ворот пиджака к себе подтянул, на ухо шепнул что-то и у того улыбочка мигом с губ слетела, взгляд растерянным и серьезным стал.
— Дурка, — бросил, но больше глаза о девушку не мозолил.
Николай карту наконец нашел, развернул, рассматривая, и губы поджал: до ближайшего населенного пункта киселя хлебать и хлебать. И дилемма — Пинск или Барановичи? Отряд на развилке в аккурат находится — что туда, что сюда — одинаково. Эх, знать бы еще, где регулярные части стоят, в каком из означенных на карте населенных пунктов.
А по деревне уже фрицы маршировали, в дома как к себе заходили. Жителей со дворов выгоняли к сельсовету. И тихо было, ни одного вскрика, слова — только гортанная речь да стрекот моторов мотоциклов.
Странно это.
— Не рано ли мы ушли? — протянул Васечкин.
— Если бы нас нашли, было бы плохо всей деревне, а так может обойтись. К чему жителей, не оказавших сопротивление давить, — сказал рядовой Полунин.
— Так-то оно так, за укрывательство сбежавших военнопленных понятно бузу бы устроили, только чего они всех к сельсовету сгоняют?
— Новый порядок, наверное, объявят, — предположил Иван Летунов.
— Угу, и декларацию о правах зачитают, — хмыкнул Саша и на друга прищурился. — Глянем, чего они там затеяли?
Николай оглядел местность: справа можно незаметно переместиться и оказаться на пригорке, откуда небольшая площадь перед сельсоветом, как раз как на ладони. Смысла в передислокации он не видел, но с другой стороны, отчего бы не узнать, что происходит в деревне? Информация лишней не бывает.
Решено.
— По одному, вон на тот пригорок, — приказал. И перехватил Лену, что вперед солдат полезла:
— Какого ж ты?…
И смолк — взгляд у девушки тоскливый и сумрачный. Пенять бесполезно.
Подтолкнул за рядовым Лучинным, сам цепь замкнул.
На новом месте почти всю деревню видно.
— Как в кинотеатре, — сказал рядовой Голушко и брови кустистые на переносице свел, пытаясь услышать, что там офицерский чин балаболит.
Начищенный, аккуратненький, в блестящем плаще стоял тот, ноги расставив и руки за спиной сложив. Толпу сельчан рассматривал через пенсне. Бабы, дети, парни, старики жались друг к другу, окруженные фрицами, молчали.
— … доблестный, победоносный немецкий армий, — втирал крепыш переводчик, более блеклый, но не менее внушительный, чем стоящий рядом офицер. — Принес вам свобода! Вы есть немецкий подданный! Советский режим рухнуть!