Но рано или поздно он кого-нибудь выцеплял и тогда гудел на всю катушку день, два, или больше, пока не допивался до одному ему известной меры. Тогда он уже был не в состоянии ни пить, ни есть, и валился спать, а проспав несколько часов, вдруг просыпался, и тут начиналось самое страшное, потому что пить через силу он не мог и не хотел, уснуть не удавалось, а тоска и пустота была ужасающей, просто адской… Несколько раз он приходил к Дмитрию под утро и сидел на пороге, обхватив свою глухариную голову и говоря: "Ох, Митя, худо мне. А бросить пробывал. Не. Ма. Гу."
Потом Дмитрий стал замечать какой-то надлом в его бодрости, что, по обыкновению восхищаясь погодой и своим здоровьем, он уже больше убеждает себя в этой бодрости, чем ощущает ее на самом деле. После запоев он становился все раздражительней, появилась в нем какая-то вредность, придирчивость, будто он все сильнее ощущал разницу между собой и остальными, как бы ради баловства пьющими мужиками, и осуждал их за это. И чем раздражительней становился трезвый Коля, тем все более добрым, расслабленным, норовящим обнять весь мир, всех помирить и все наладить, становился Коля подвыпивший, на любые слова, говоривший собеседнику, кладя ему руку на плечо и мотая головой: "Митя, милый ты мой челов-е-ек… Как-кая хрен-разница".
2
Из редакции Дмитрий вышел в хорошем настроении. В бумажнике лежали неплохие деньги за прошлые рассказы, стояла весна, а в меру холодное, не спеша выбранное пиво и большая горячая булка с ветчиной и укропом это настроение только улучшали. Сознание того, что где-то за его плечами есть совсем другой мир со снегом, бревнами и соляркой придавали его жизни тот самый объем, а ему самому ощущение полного права на это пиво, весенний день и Олю. То, что Оля устраивалась на работу тоже было очень кстати, у нее в жизни появлялся так называемый тыл, и это заметно облегчало скользкую роль Дмитрия. Некоторое неудобство составляла Олина мама, Элеонора Никодимовна, которую Оля упорно не посвящала в свою личную жизнь, и которой говорила, идя к Дмитрию, что идет к подруге. Это и устраивало, и отдавало детским садом, но через две недели Элеонора Никодимовна уезжала на дачу.
Своей очаровательностью Оля превзошла все ожидания. — Все-таки она очень хороша. Стерильность эта, свежесть удивительная, будто она из геля какого сделана — думал Дмитрий, сравнивая ее с другими женщинами и вспоминая, как она, накрывая на стол, наклоняла голову, и из-за воротника кофточки виднелась ее склоненная шея с трогательно торчащим позвонком, доводившим его до какой-то исступленной и горестной нежности.
Бродя по торговым рядам в поисках подарка для Оли, он представлял, как после отъезда Элеоноры Никодимовны они будут часто видеться, а может, быть даже жить у него, или у нее, и как, целый день проработав над рассказом, он будет встречать с ужином усталую Олю, которая теперь до вечера пропадала в своем банке.
В молодости Дмитрий был недолго и очень неудачно женат, позже несколько раз влюблялся, но дальше короткого романа дело не шло. Жить всю жизнь с одной женщиной он не собирался, семья была ему не нужна, и все отношения он затевал ради временного подъема чувств в начале романа, а последние годы просто ради развлекательного совместного времяпрепровождения. Оставаясь на высоте в главных по его мнению областях жизни, то есть, будучи хорошим товарищем и отличным работником, в самой темной ее области он путался и видел свой долг в честном следовании выбранной линии. Линия состояла в том, что он не морочил голову женщинам признаниями и обещаниями и восполнял недостаток любви тем, что называл "человеческим" отношением, то есть мелкой заботой и вниманием.
Но, предполагая в будущем появление теоретической спутницы, обладающей полным набором физических и душевных достоинств, он все сколько-нибудь серьезные отношения считал отклонением от пути к этой замечательной незнакомке, поэтому реальные женщины, чаще обладавшие лишь одним каким-то достоинством, вызывали тайную досаду, и отношения, в которые он все равно продолжал вступать, были изнутри отравлены этой досадой и боязнью ответственности. Хорошо понимая, что дело в привычке, которая может многое простить и поглотить, он не позволял себе расслабляться, сознательно культивировал в душе некий холодок и был твердо уверен в существовании достаточного запаса времени для подобных маневров. Все, что ему нужно было от Оли — встретить ее с цветами, подарить часики, погулять по живописному району города, испытывая простое, но понятное удовольствие от присутствия красивой девушки под боком, и завершив вечер у него дома, заснуть с ощущением с толком проведенного времени.
Олю он знал давно, но близко они познакомились в прошлом году, оказавшись в одних гостях. У Дмитрия была разрублена рука, и через несколько дней Оля, раздобыв его телефон, позвонила с предложением постирать рубашку. Ее внешность, покладистость и постоянно хорошее настроение не могли не устраивать Дмитрия. Его смущало ее упорное неуменье краситься и одеваться, но за год с ней что-то произошло и теперь ее работа над своей внешностью вызывала у Дмитрия одобрительное восхищенье.
Его раздражала ее привычка хихикать в транспорте над сидящим напротив пассажиром или манера очень долго и подробно пересказывать какое-нибудь малопримечательное происшествие, но он был ей от души благодарен за привезенный в двенадцать часов ночи домашний пирог, и уважал пыл, с каким она однажды вступилась за вытащенного в невменяемом состоянии из-под поезда неудачливого самоубийцу, которого смертным боем колотил разъяренный машинист.
Оля вдруг начала учить английский язык и по совету кого-то с работы взялась с необыкновенной серьезностью переводить тексты популярных песен. Несоответствие этой серьезности пустым и примитивным текстам доводило Дмитрия до полушутливого бешенства, тем более, что единственное достоинство подобных песен он находил в непонятности для русского слушателя их содержания.
Вечера напролет крутя в тайге приемник, Дмитрий поневоле разбирался в такого рода музыке, а для Оли эта музыка была частью жизни, и в прошлом году они то и дело спорили о какой-нибудь певице, восхищавшей Олю храбрым размахом своей карьеры, и раздражавшей Дмитрия не столько пошлостью слов и мелодической ничтожностью исполняемых песен, сколько лицемерием, с каким певица оказывалась в интервью умной, тонкой и образованной женщиной. Оля была спокойна и не понимала, почему надо беситься по такому жалкому поводу, как глупые, но почему-то "всех устраивающие" тексты, но в конце концов тоже выходила из себя, говорила дерзости, и после таких препирательств пропадала всякая охота к ней прикасаться, целовать ее, что при Олиной исключительной аппетитности и скоротечности вечера было чрезвычайно досадно. В этом году он был умнее и, все больше чувствуя в ее характере некий крепкий стерженек, старался не вступать с Олей в споры, тем более что в остальном она была вполне мила, да и жениться он на ней не собирался.
Они ездили с Олей в один старинный городок недалеко от Москвы. Там вовсю восстанавливался древний монастырь, ярко белела среди битого кирпича новая трапезная, смущенно сияло свежее золото куполов и бегали, опустив глаза, молодые озабоченные монашки. В сыром овражке святой источник был забран свежим срубом в форме теремка. Около теремка высоко и отрывисто блеял привязанный козленок. Дмитрий и Оля ходили по монастырю порознь, а потом встретились у древних, хранящих следы французских ядер, ворот. Дмитрий вопросительно взглянул на Олю, желая узнать ее впечатления, и когда она пропищала что-то вроде: "Там козлик такой прикольный", только рассмеялся, поцеловал ее в голову и некоторое время называл Козликом.
Вечером они шли по шоссе. Дул ветер, горел яркий густо-рыжий закат, и блестящий бок автомобиля с зажженными задними фонарями, шершавый крупный асфальт и мелкая крошка щебня по краям шоссе тоже были очень яркими и рыжими. Дмитрий чуть отстал и видел впереди огненные Олины волосы, платье, облепившее ее небольшое тело с одной стороны и трепещущее с другой, и ее озябшие по-весеннему белые ноги с очень узкими лодыжками и больной венкой под коленом.
3
Понедельник настал. До обеда Дмитрий переделывал старый рассказ, потом прошелся по магазинам, купил цветов и приготовил ужин. Оля ожидалась к семи. Дмитрий накрыл в комнате на низком столике, и долго резал прозрачными ломтиками розовую таймешатину, вспоминая голубоватую тьму пролубки, живую тяжесть сети и индевеющие волоски на красных руках. Потом он не спеша помыл голову и привел себя в порядок, а в семь выпил холодной водки, и отвалясь в кресло, включил телевизор. Оля пришла в начале восьмого. У нее был какой-то особенно летящий вид. Она прижалась глазами к его щеке, щекотнула ресницами и стряхнув в руки плащ, сказала, потянув носом: "Какой ты молодец!" Утром, когда она спала, он, идя на кухню, мимоходом отметил, как пронзительно по-домашнему лежит, раскинув руки на кресле, ее кофточка.
Следующую ночь Оля ночевала у себя дома, ей надо было выспаться. Они пожелали друг другу спокойной ночи по телефону. На другой день Дмитрий ничего не делал и, не желая отвлекать ее звонками, ждал вечера. Он купил мороженого, бутылку Мартини. Потом принял душ, аккуратно побрил шею, щеки, подравнял бороду, протерся хорошим одеколоном, долго причесывался, чистил зубы, смотрел на свое, казавшееся волевым и еще очень свежим, лицо и пытался оценить его женскими глазами. Потом он позвонил Оле. Он был настолько уверен, что она приедет, что ему даже не пришло в голову огорчиться, когда Оля сказала, что позвонит из дома — значит, он к ней поедет, так даже лучше. Оля позвонила, сказала, что устала, что ее только что привезли на машине, что приезжать к ней не надо, что она должна позаниматься собой, что у нее болит горло, что у них на работе было празднование тысячного клиента, и что, если он приедет, то надо будет его кормить и развлекать, а она очень устала, "и пожалуйста не обижайся".
Дмитрий положил трубку, включил радио и лег на диван. Некоторое время он лежал и слушал песню, которая его все больше раздражала недостатком басов. Вслушавшись, он понял, что дело не в басах, которые были на месте, а в том, что ему не хватает воздуха. Он встал и вышел на улицу, крепко сжав челюсти. В горле пересохло. Идя с бутылкой пива по неровному асфальту аллеи, он вдруг со страшной ясностью понял, что какая-то сила стремительно уносит в далекое и восхитительное прошлое то долгожданное, что уже рухнуло, не успев начаться. Он вспомнил, как однажды шутливо хвастался перед Олей своей неспособностью к ревности. Теперь впервые в жизни Дмитрий был охвачен именно ею, причем самой неуправляемой и жестокой. Он вспомнил розы, которыми была заставлена ее квартира, вспомнил все, что она говорила о коммерческом директоре, о его мощной, серой с отливом, машине, вспомнил ее летящий вид в последний вечер, и намеки на какую-то "новую полосу" в ее жизни, вспомнил все праздники сотого и пятисотого клиента, какие-то фразы, подробности, на которые он прежде не обращал внимания, но которые теперь сами лезли в голову. Пришло вздорное, безобразное по своей пошлости, рассуждение: если Оля обманывала маму, говоря, что она у подруги, а не у него, то почему бы ей теперь не обмануть и его, сказав, что она одна. Он убыстрил шаг. И если даже с ней никого нет, все равно дико, что он несется куда глаза глядят по мрачно тускнеющей улице, а она спокойно греет ужин, переодевается, стягивает через голову искрящую в полутьме кофточку… Он купил очень холодного пива в затейливой коричневой бутылке и выпил его залпом.
Дело осложнялось еще одним обстоятельством. Когда-то, год назад Оля все оттягивала их первую близость, волновалась, долго подбирала слова, и наконец сказала, что вообще-то "не получает от этого удовольствия" и боится, что с ним "будет то же самое". Дмитрий был тогда настолько уверен в себе, что не придал ее словам значения, почти забыв их, и больше этот вопрос не возникал, всплыв лишь в этом году.
Дмитрий относился к людям, которые могут годами не воспринимать какую-то сторону жизни, но потом вдруг, прозрев, реагируют на нее с необычайной отзывчивостью. Неожиданное и запоздалое открытие поразило Дмитрия. Выходило, что все те старания, которыми он так рьяно пытался восполнить свой душевный холодок, мало того, что били мимо цели, а еще и выставляли его в навязчивом, а, возможно, и смешном виде. Оля же оказывалась на небывалой высоте со своей терпеливой заботой о его наслаждениях, и со своим душевным теплом, которым она тоже в свою очередь нечто восполняла и которое не только не било мимо цели, а еще и придавало их отношениям новую пронзительность.
Тут было все: и ее почти детское стеснение и неспособность толком объяснить свои ощущения, и ее красота, приобретающая внезапную ускользающую притягательность, и то, что эта ее холодность была не полной и казалось, для ее преодоления не хватает какого-то заключительного усилия, а главное, что это преодоление требовало огромных душевных усилий от него самого. Сначала Олина особенность казалось страшной болезнью, но вскоре вместо отчаяния он стал испытывать лишь нежность к ней, как к трогательному недомоганию, и при всем горячем желании "исцелить" Олю, он чувствовал, что не самом деле она гораздо более здорова, чем он, и что в этой ее "болезни" заключаются чистота и свобода, перед которыми хотелось встать на колени…
Понятно, что Олина проблема придавала его ревности особенную остроту, и было легче сойти с ума, чем представить кого-то другого на его месте. Фантазия Дмитрия не знала удержу. Он уже подозревал, что она, следуя мерзкой моде, ушла к женщине. Это подтверждалось особо бесстыдным смешком ее сослуживицы в телефонной трубке и было еще хуже, потому что, если с мужчиной они кое-как существовали в одном измерении, и молодости или богатству всегда можно было противопоставить нечто другое, то женщина оказывалась абсолютно неуязвима и, целуя Олю, кроме зверской ревности вызывала еще и будоражащая зависть к этой двойной женственности. Был еще страх за Олину щепетильность, была неожиданная телячья привязанность к утраченному живому существу и было уязвленное самолюбие человека, не привыкшего к поражениям. Он то хотел Олю зарезать, то вспоминал ее озябшие ноги и рыжий асфальт, ее тихие стоны и свое непосильное душевное напряжение, способность к которому стала для него открытием и за которым ощущался какой-то глубокий сдвиг в его отношении к женщине вообще, с уходом Оли теряющий смысл.
Вечером одиночество стало невыносимым, он видел, что не только чувствами и мыслями, а всем своим здоровьем, каждым ударом сердца зависит от нее. Он позвонил ей и заявил, что больше не может так и что лучше пусть она все сразу скажет. Оля выслушала и спокойным голосом ответила, что он ее наверное совсем не понимает, и еще что-то, из чего следовало, что, если можно ей не верить, то и бессмысленно что-либо объяснять. Еще она сказала, что послезавтра у нее выходной и они встретятся.
Всю ночь он пил со школьным приятелем. Оля, как обещала, позвонила утром, и они встретились. Он, приехав раньше, отлучился за пивом и видел, как она, подходя к условленному месту, мимоходом взглянула в оконце стоявшего автомобиля и поправила волосы. Увидев Дмитрия, Оля покачала головой. Она была внимательней, чем обычно, и это показалось Дмитрию подозрительным. В выходной, который ей дали в виде исключения, нужно было купить кое-что из одежды и давно обещанные Дмитрием туфли. Они ездили по городу и ходили по магазинам, расположение которых она на удивленье хорошо знала. Пока Оля деловито выбирала юбку, он разглядывал телевизоры. На всех экранах, разевая алый рот с мясистым бледным языком и грозя пальчиком, извивалась певица, лишь на крайнем стоял человек с красными глазами на опухшем лице. Он был в его свитере, в его брюках, в его ботинках и с его банкой пива в руке. Оля долго щупала и трясла белую полупрозрачную кофточку, советовалась с Дмитрием, с предупредительными работницами, потом шла в кабинку, и через некоторое время звала Дмитрия. Он устал от бессонной ночи и алкоголя, и ее близость была настолько спасительной и естественной, что он не чувствовал ни прежнего сердцебиения, ни головной боли. Особенно спокойно стало, когда около мужских маек она остановилась и, выбрав одну из них, сказала: "Мы тебе купим такую". С плотно набитыми пакетами они поехали к Оле домой. Скрывшись в другой комнате, Оля переоделась и позвала Дмитрия. Ей удивительно шли и замшевые туфли на высоком каблуке, и черная длинная юбка с колокольчиком перехвата на подоле, и эта кофточка, одетая на голое тело. Оля сияла, он говорил ей, что она великолепна, хотелось обнять ее, зацеловать… Оля ждала Элеонору Никодимовну (или хитрила — он не понимал) и отправила его домой, и он всю дорогу вспоминал эти каблуки, придавшие ее облику совсем другой вес, скользкие складки юбки, вздрагивающую грудь с проступающими сквозь кофточку сосками, ее маленькие ступни в матовых колготках, которые, когда они пришли, и она рухнула в кресло, он целовал, сидя на полу, а потом положил себе на плечи… Он представил, как она пойдет во всем этом на работу, и как на нее будут глядеть другие мужчины. И если даже пока еще ничего не случилось, то все равно рано или поздно они добьются своего, он знает это, потому что сам в обычное время такой же, а сейчас бессилен и гибнет, потому что она ускользает и даже не считает нужным объяснить ни себе и ни ему, что же происходит… Ну как она могла, эта девчонка, так легко его бросить, как она могла так запросто сбить этот самолет, хоть и видавший виды, но еще прочный и устремленный ввысь, со всеми его мыслями о небе и о земле, со всеми снами, надеждами и воспоминаниями, со всеми закрылками и крыльями, со всем этим хрупким стеклом, через которое до последней секунды будет видно закатное небо с яркой белой звездой… Он снова вспомнил ее лицо, теперь казавшееся жестоким и холодным, и от этого еще более прекрасным и желанным. Ее чуть впалые щеки, длинные темные брови и это независимое выражение, с которым она прикуривала от зажигалки, опустив ресницы. Он выпил бутылку водки и уснул в третьем часу под забытую ею кассетку, ловя себя на том, что случайно прикасаясь к собственному телу, вспоминает ее плечо, щеку, грудь.