Вот опять открытые ставни и дешевые занавески с вышивкой: под деревом два пастуха в античных одеяниях поят овечьим молоком голого младенца.
Уоллес продолжает путь все тем же твердым, упругим шагом, одинокая фигура на фоне закрытых ставень, у подножия кирпичных домов. Он шагает. Жизнь вокруг него еще не началась. Только что, на бульваре, навстречу ему проехала на велосипедах в сторону порта первая группа рабочих, но больше он никого не встретил: служащие, коммерсанты, матери семейств, школьники – все они еще не подавали голоса, не показывались из своих запертых домов. Велосипедисты исчезли, и начатый ими день вернулся на несколько движений назад, подобно спящему, который, протянув руку и выключив будильник, дает себе несколько минут отсрочки перед тем, как проснуться по-настоящему. Через секунду веки поднимутся, город стряхнет с себя мнимый сон, мигом вольется в ритм порта, и когда разрешится этот диссонанс, время для всех начнет одинаковый отсчет.
Уоллес, ранний прохожий, движется сквозь эту мимолетную паузу во времени. (Так человек, припозднившийся в ночи, часто не знает, какому дню принадлежит сомнительное время, в котором протекает сейчас его существование; мозг, утомленный вчерашней работой, тщетно пытается восстановить последовательность дней, и дело, начатое вчера вечером, придется заканчивать завтра, ибо между вчера и завтра больше нет места настоящему. Вконец обессиленный, он бросается на кровать и засыпает. Позже, проснувшись, он окажется в своем обычном сегодня.) Уоллес шагает.
2
Уоллес шагает, не отклоняясь от своего пути и не теряя скорости. Впереди него женщина переходит улицу. Старик тащит к воротам дома пустой помойный бак, стоявший на краю тротуара. На витрине тремя этажами выставлены в прямоугольных блюдах маринованные анчоусы, копченые шпроты, рольмопс, сельдь соленая, пряная, сырая или вареная, в рассоле, в масле, копченая, жареная, маринованная кусочками и рубленая. Немного дальше из дома выходит господин в черном плаще и шляпе и направляется ему навстречу; возраст зрелый, положение обеспеченное, пищеварение часто расстраивается; он проходит всего несколько шагов и исчезает в дверях чистенького кафе, наверняка более уютного, чем то, в котором ночевал он сам. Уоллес вспоминает, что прогуливается натощак, но решает позавтракать в большом современном кафетерии на одной из площадей или магистралей, какие обязательно должны быть в центре любого города.
Следующие поперечные улицы отходят от этой под тупым углом, а значит, свернув на одну из них, он отклонился бы от цели, возможно, даже снова оказался бы там, откуда шел.
Уоллес любит ходить. Ему нравится идти по этому незнакомому городу вперед, не сворачивая, в холодном воздухе начинающейся зимы. Он смотрит, слушает, вдыхает запахи; этот постоянно обновляющийся контакт создает у него приятное ощущение последовательности: он идет, понемногу наматывая непрерывную линию своего пути, – не цепь бессмысленных, бессвязных картин, но цельную ленту, где каждый элемент сразу вплетается в канву, вплоть до самых случайных, даже таких, которые на первый взгляд могут показаться абсурдными, или угрожающими, или устаревшими, или обманчивыми, все они чинно занимают свои места, и ткань, без прорех и узелков, растягивается согласно ровному ритму его походки. Ведь это он тут шагает; это его тело движется, а не декорация, которой управляет рабочий сцены; он может следить за тем, как сгибаются и разгибаются его суставы, как сокращаются мышцы, он сам определяет ритм и длину шагов: полсекунды на шаг, полтора шага на метр, восемьдесят метров в минуту. Он по своей воле идет навстречу неизбежному и совершенному будущему. Прежде он слишком часто попадал в заколдованный круг сомнения и бессилия, а теперь он идет, и время снова работает на него.
На стене вокруг школьного двора – три желтые листовки, приклеенные вплотную друг к другу, три экземпляра какого-то политического заявления, напечатанного мелким шрифтом, но с громадным заголовком: «Внимание, граждане! Внимание, граждане! Внимание, граждане!». Уоллесу знакома эта листовка, она расклеена по всей стране и уже примелькалась, – то ли профсоюз предупреждает о происках трестов, то ли сторонники свободной торговли протестуют против импортных пошлин, такую литературу обычно никто не читает, разве что какой-нибудь пожилой господин остановится, нацепит очки и примется старательно водить глазами по строчкам, сверху донизу, потом отступит на шаг, чтобы изучить все целиком, покачивая головой, опять положит очки в футляр, а футляр в карман, затем пойдет дальше с растерянным выражением лица, словно спрашивая себя, не упустил ли он самое главное. Среди привычных слов вдруг торчит, точно фонарь, какое-нибудь мудреное выражение, и фраза, которую оно озаряет своим неверным светом, будто бы таит в себе массу всего, либо же вообще ничего. Тридцатью метрами дальше видна с обратной стороны вывеска автошколы.
Затем улица снова пересекает канал, менее узкий, чем предыдущий, по которому медленно приближается буксир с двумя баржами, груженными углем. Человек в темно-синем кителе и форменной фуражке только что перекрыл вход на мост с противоположного берега канала и теперь направляется к другому концу моста, навстречу Уоллесу.
– Переходите скорее, сейчас разведем! – кричит он.
Поравнявшись, Уоллес слегка кивает ему:
– Что-то нежарко сегодня!
– Да, началось, – отвечает тот.
Короткий приветственный гудок буксира: Уоллес видит над переплетением металлических балок разваливающийся столб пара. Он толкает дверцу. Раздается звонок, – это сигнал, что на другом конце моста сейчас включится машина. В ту минуту, когда Уоллес закрывает за собой дверцу, настил моста позади него размыкается и под гул мотора и скрежет шестеренок начинает подниматься.
Наконец Уоллес выходит на очень широкую магистраль, точь-в-точь как Бульварное кольцо, по которому он шагал рано утром, только вместо канала здесь расположенный в центре тротуар, окаймленный молодыми деревцами; доходные дома в шесть-семь этажей перемежаются более скромными, почти деревенского вида постройками и явно промышленными зданиями. Такое сочетание характерно скорее для предместья, и Уоллес удивляется. Перейдя улицу, чтобы свернуть вправо на открывшийся перед ним широкий проспект, он с изумлением читает на угловом доме: «Бульварное кольцо». И оглядывается кругом, сбитый с толку.
Не может быть, чтобы он сделал круг, ведь от самой улицы Землемеров он все время шел прямо; наверно, он слишком отклонился к югу и срезал сегмент города. Придется спросить дорогу.
Прохожие спешат по делам. Уоллес предпочитает их не задерживать. А потому решает обратиться к женщине в фартуке, которая на противоположной стороне улицы моет тротуар перед своим магазином. Уоллес подходит к ней, но не знает, как сформулировать вопрос: пока что у него нет определенной цели; спрашивать о полицейских участках, куда он должен зайти чуть позже, ему совсем не хочется, не сколько из профессиональной недоверчивости, столько из желания сохранить удобный нейтралитет, не возбуждать по неосторожности опасения или просто любопытства. Из тех же соображений не стоит называть и Дворец правосудия, который, как ему сказали, находится напротив генерального комиссариата и вряд ли может вызвать интерес как памятник архитектуры. Увидев его вблизи, женщина выпрямляется и останавливает движения швабры.
– Извините, мадам, вы не скажете, как пройти к почтамту?
На секунду задумавшись, она отвечает:
– Почтамт? Что значит «почтамт»?
– Я имею в виду главную почту.
Кажется, вопрос задан неудачно. Возможно, тут несколько больших почтовых контор, и ни одна из них не расположена в центре города. Женщина смотрит на швабру и говорит:
– Почта есть тут, недалеко, на бульваре. (Она указывает в ту сторону подбородком.) – Мы обычно ходим туда. Но сейчас там наверняка еще закрыто.
Итак, вопрос был не лишен смысла: в городе есть только одна почтовая контора с телеграфом, которая работает по ночам.
– Да, но ведь где-то должна быть такая почта, откуда сейчас можно дать телеграмму.
К несчастью, его заявление, по-видимому, вызывает сочувствие у дамы.
– А, так вам нужно дать телеграмму!
Она опускает глаза на швабру, а Уоллес пробует отделаться от нее не очень уверенным «да».
– Надеюсь, ничего серьезного? – произносит дама.
Это как бы и не вопрос, а скорее вежливое пожелание с легким оттенком сомнения; но больше она не говорит ничего, и Уоллес вынужден ответить.
– Нет-нет, – говорит он, – благодарю вас.
И снова ложь: ведь ночью умер человек. Стоит ли объяснять, что это не член его семьи?
– Ну что ж, – говорит женщина, – если вам не к спеху, то вон там – почта, которая открывается в восемь.
– Ну что ж, – говорит женщина, – если вам не к спеху, то вон там – почта, которая открывается в восемь.
Вот что бывает, когда сочиняешь небылицы. Кому он может слать телеграмму и с каким сообщением? И где теперь найти путь к отступлению? Вид у него недовольный, и женщина, заметив это, добавляет:
– Есть еще почта на проспекте Кристиана-Шарля, не знаю, правда, открывают ли там раньше, чем всюду, но пока вы туда дойдете…
Теперь она внимательно смотрит на него, словно оценивая его шансы достигнуть цели до восьми утра; потом отводит глаза и снова принимается разглядывать швабру. С одного боку она растрепалась, вылезают волоски. Наконец она оглашает результат обследования:
– Вы нездешний, месье?
– Верно, – с сожалением признает Уоллес, – я только недавно приехал. Покажите мне дорогу к центру, я разберусь.
Центр? Женщина пытается определить в уме его местоположение; она смотрит на швабру, потом на ведро с водой. Она поворачивается к углу улицы Жанека и указывает в том направлении, откуда пришел Уоллес.
– Идите по той улице. Перейдете канал, свернете на Берлинскую и выйдете на площадь Префектуры. А потом – все время прямо.
Префектура: вот что надо было спрашивать.
– Благодарю вас, мадам.
– Знаете, это не так близко. Вы лучше сядьте на трамвай, вон там…
– Нет-нет, я пойду быстро, это мне поможет согреться! Благодарю вас, мадам.
– Не за что, месье.
Она окунает швабру в ведро и снова принимается мыть асфальт. Уоллес продолжает путь в обратном направлении.
Умиротворяющее развертывание ткани восстановлено. Сейчас служащие выходят из домов, несут портфель из искусственной кожи, а в нем три традиционных бутерброда, чтобы перекусить в полдень. Ступив за порог дома, они поднимают глаза к небу и уходят, покрепче затянув вокруг шеи коричневый вязаный шарф.
Лицом Уоллес чувствует холод; время колючей стужи, от которой лицо теряет подвижность и превращается в страдальческую маску, еще не пришло, но уже начинаешь ощущать нечто вроде сжатия: лоб становится ниже, корни волос сближаются с бровями, виски стремятся друг к другу, мозг съеживается в небольшую припухлость между глаз, чуть выше носа. Но чувства отнюдь не притупились: Уоллес – по-прежнему внимательный свидетель зрелища, которое вполне сохранило свою упорядоченность и неизменность; быть может, линия даже стала ложиться точнее, мало-помалу избавляясь от вялости и украшательства. Возможно, впрочем, что эта точность – лишь иллюзия, порожденная пустотой в желудке.
Сзади слышится приближающийся рокот дизельного мотора… вибрация целиком заполняет голову. Затем его обгоняет тяжелый грузовик в облаке удушливого дыма.
У белого шлагбаума перед разведенным мостом стоит в ожидании человек с велосипедом. Уоллес останавливается рядом с ним и тоже принимается изучать настил моста с нижней стороны, которая постепенно скрывается из виду. Как только становится видна верхняя сторона настила, велосипедист открывает дверцу и вкатывает за шлагбаум переднее колесо. Он оборачивается к Уоллесу.
– Что-то нежарко сегодня, – говорит он.
– Да уж, – отвечает Уоллес, – началось!
– Похоже, скоро снег пойдет.
– Было бы странно, все-таки ему еще не время.
– А я не удивлюсь, – говорит велосипедист.
Оба они смотрят на стальную закраину моста, который плавно опускается вровень с улицей. Когда мост становится на место, шум внезапно прекращается; в наступившей тишине раздается звонок, означающий, что проезд открыт. Выходя с велосипедом за дверцу, велосипедист повторяет.
– Я не удивлюсь.
– Может, и так, – говорит Уоллес – Удачи вам!
– Прощайте, месье, – отвечает велосипедист.
Он садится на велосипед и уезжает. Неужели действительно пойдет снег? В сущности, сейчас не так уж и холодно; просто резкая перемена погоды застала всех врасплох. Дойдя до середины моста, Уоллес смотрит, как человек в темно-синем кителе идет поднимать шлагбаум.
– Уже возвращаетесь, месье?
– Да, – отвечает Уоллес, – как раз успел, пока вы разводили мост. Префектура – это там, верно?
Человек в кителе смотрит на него вполоборота. «Успел что?» – думает он. И говорит:
– Да, конечно, это там. Идите по Берлинской улице, так быстрее.
– Спасибо, месье.
– Хорошей прогулки, месье.
Почему бы не сделать шлагбаум автоматическим и не управлять им с той стороны? Теперь Уоллес видит, что улица Жанека не совсем прямая, она неприметными изгибами отклоняется к югу. На дорожном знаке, изображающем двух детей с ранцами за спиной, которые держатся за руки, видны остатки бабочки, ее приклеили за крылья, а потом оторвали. За двойными воротами – «Школа для девочек. Школа для мальчиков» – начинается стена, скрывающая от глаз школьный двор, обсаженный каштанами, усыпанный желтыми листьями и полопавшейся зеленой кожурой; мальчики старательно подобрали блестящие каштаны, ведь они так нужны для игр и всевозможных поделок. Уоллес переходит улицу, чтобы прочесть названия улиц, которые отходят влево.
На одном из перекрестков Уоллес замечает господина с несварением, которого видел недавно; он переходит улицу. После завтрака он не стал выглядеть лучше; быть может, дело вовсе не в больном желудке, этого человека что-то тревожит. (Он похож на Фабиуса!) Он в черном: идет на почту давать телеграмму с извещением о смерти.
– А, так вам нужно дать телеграмму! Надеюсь, ничего серьезного?
– Извещение о смерти, мадам.
Печальный господин проходит мимо Уоллеса и сворачивает на поперечную улицу; «Берлинская улица». Уоллес идет за ним.
Очевидно, утром он должен был свернуть гораздо раньше, если судить по направлению этой улицы. Черная спина движется с той же скоростью, что Уоллес, и показывает ему дорогу.
3
Человек в черном плаще переходит на левую сторону и сворачивает в узенькую улочку. Уоллес теряет его из виду. Жаль, он был хорошим попутчиком. Значит, он шел не на почту, не собирался давать телеграмму, если только не выбрал какой-то известный ему более короткий путь на проспект Кристиана-Шарля. Ну и пускай, Уоллес больше любит ходить по широким улицам, и вообще ему нечего делать на почте.
Наверно, было бы проще сразу сказать этой женщине, что ему хочется пройтись по главным улицам города, куда он попал впервые; но вдруг бы он проговорился о своей первой, давней поездке? – озаренные солнцем узкие улочки, по которым он ходил с матерью, отрезок канала между невысокими домами, остов заброшенного корабля, какая-то родственница (сестра матери или ее сводная сестра), с которой они должны были встретиться, – нахлынули бы воспоминания детства, и он бы выдал себя. Назваться туристом он тоже не мог: в городе, где нет ничего привлекательного для любителя искусства, да еще в такое время года, это не только прозвучало бы совершенно неправдоподобно, но и могло бы навлечь на него еще большую опасность: куда бы она завела его своими расспросами, если даже в разговоре о почте, чтобы уйти от объяснений и подтвердить ее догадки, он с ходу сочинил про телеграмму? Кто знает, в какие вымышленные авантюры его могут втянуть из-за того, что он старается быть любезным и не привлекать к себе внимания!
– Вы нездешний, месье?
– Нет, я полицейский, приехал сюда вчера вечером, чтобы расследовать политическое убийство.
Это было невероятнее всего остального. «Агент спецслужбы, – любит повторять Фабиус, – должен оставлять как можно меньше следов в умах людей; поэтому важно, чтобы в любых обстоятельствах его поведение не выходило за рамки обычного». И в Бюро расследований, и в министерстве все знали карикатуру, на которой был изображен Фабиус, замаскированный под «беззаботного прохожего»: надвинутая на глаза шляпа, большие черные очки и свисающая до земли, явно фальшивая борода; согнувшись пополам, он «незаметно» крадется в чистом поле, среди удивленных коров.
За этой озорной картинкой скрывается неподдельное восхищение, которое на самом деле испытывают перед стариком его подчиненные. «Он очень сдал», – удовлетворенно скажут вам его враги; но те, кто работает с ним изо дня в день, знают, что, несмотря на необъяснимые приступы упрямства, прославленный Фабиус все еще достоин своей легенды. Однако даже верные почитатели иногда ставят ему в вину не только привязанность к устаревшим методам, но и некую нерешительность, преувеличенную осторожность, которая заставляет его ставить под сомнение даже самые бесспорные данные. Чутье, позволявшее ему находить малейшую лазейку в сложной ситуации, азарт, увлекавший его к самому сердцу загадки, наконец, неистощимое терпение, с каким он распутывал обнаруженные им нити, – все это порой словно вырождается в мертвящий скептицизм маньяка. Раньше поговаривали, будто он не доверяет простым решениям, а теперь намекают, что он перестал верить в возможность какого-либо решения вообще.