А что противник подводит к Ленинграду новые войска — в этом сомнения не было. На некоторых участках фронта у него появились горно–егерские бригады, какие–то ударные части из Крыма; пришла «Голубая дивизия» испанцев; под Урицком разведчики захватили «языков» из квислинговского легиона; пленные рассказывали, что в Красное Село среди лета приезжал сам Квислинг и держал перед соотечественниками речь. Повод для речи был тот, что легионеры, дескать, выражают недовольство немцами — плохо кормят и мало платят.
Преснякова, который рассказывал об этом, перебил Терентьев:
— Полное скопление языцей. Передерутся. Не будет у них ладу.
— Такой надеждой льстить себя не следует, — заметил Лукомцев. — Скопление языцей, как вы говорите, это верно. Но нельзя же забывать, что под Ленинградом в основном–то собраны лучшие немецкие войска.
— Что ж, товарищ полковник, — Терентьев нахохлился, — не хотите ли вы сказать, что они могут затеять что–нибудь решительное?
— Как понимать это — «решительное», — несколько подумав, ответил Лукомцев. — Они очень решительно наступали на Ленинград и минувшей осенью. Но в решении вопроса о Ленинграде не только они, а и мы с вами, к великому их огорчению, принимали, принимаем и будем принимать участие. Однако быть готовым надо ко всему.
— Эх, пропадут наши с тобой огороды, Яков Филиппович! — сказал Терентьев. — Зря мы тут старались: сажали, сеяли.
— Ну, до огородов–то постараемся немца не допустить, — ответил ему Лукомцев с улыбкой. — А сами мы, солдаты–ленинградцы, народ аккуратный, цену морковке знаем, побережем ее. Начальник штаба у нас в дивизии утверждает, что в данной обстановке овощи приравниваются к боеприпасам. Мы ведь тоже огородик развели. Кстати, как мои орлы — помогли вам с ремонтом?
— Хорошо работали, — сказал Долинин. — Ремонт тракторов провели вполне прилично. Только вот недавно немец снова несколько машин повредил. Почему–то усиленно стал бить по колхозу.
— Потому что и он расценивает овощи как боеприпасы! — Лукомцев многозначительно поднял указательный палец: Вы там, в колхозе, замаскируйте все, что возможно. Не поля, конечно, а тракторы. Не держите их на открытом месте. Вышки все снесите. Немец видит их.
Терентьев принялся ругать равнину, которая просматривалась немцами из края в край.
— В лесу бы воевать, — сказал он мечтательно. — Хорошо там, тихо.
— А главное — тетерева!.. — Долинин подмигнул.
— Какие летом тетерева? — Терентьев только руками развел. — И не напоминай мне о них, не сбивай меня с пути, Яков Филиппович. Дал слово, и точка!
Лукомцев рассматривал карту, разостланную на столе, поглаживал ладонью бритую голову.
— Да, — сказал он, — будем еще драться и в лесу. Однако ехать мне пора, засиделся. — Он дружески попрощался со всеми и, уже выходя, добавил: — А знаешь, Яков Филиппович, Черпаченко планчик–то твой все–таки поддерживает. Кое–что из него он присвоил и разрабатывает. Не обижаешься в смысле лавров?
— Обижаться не обижаюсь, — ответил Долинин, — но если веночек получите, пришлите пару листиков!
— Каких листиков? — полюбопытствовал Терентьев.
— Обыкновенных, лавровых, с помощью которых когда–то чествовали героев, — объяснил ему Долинин.
— А на кой нам чужие? У меня их своих двести граммов, Яков Филиппович, — отозвался из–за перегородки Ползунков.
— Да что ты! — не удержался от смеха Пресняков. — Полфунта лавров! И в древнем Риме позавидовали бы тебе, Алешка!
— Не смейтесь, товарищ начальник. С Яковом Филипповичем и на месяц этого не хватит. Ему во все сыпь перец, лавровый лист. Был бы уксус — давай и его.
— Свирепый, значит, мужчина!
— Не без этого!
Едва проводили Лукомцева до ворот, где его ожидала машина, едва возвратились в подвал, как: шумно звякнули стаканы на столе, а за перегородкой сорвалась с гвоздя сковородка. Весь дом вздрогнул.
— Опять! — сказал Терентьев встревоженно. — Палят. А в каждом доме поди огонь на кухнях развели. Побегу…
Но немец бил не по поселку, а, как и несколько дней назад, снова по колхозу. Это был короткий и сосредоточенный огневой налет. В воздухе, вихляя между разрывами зенитных гранат, ходил корректировщик — «горбач».
Через несколько минут все стихло.
Тогда зазвонил телефон.
Долинин услышал в трубке испуганный голос Леонида Андреича.
— Товарищ секретарь! — Юный бригадир, должно быть, впервые разговаривал по телефону, только несколько дней назад проведенному в правление колхоза. — Все машины разбиты. Все покалечено. Директор убит!..
Вместе с Пресняковым и Терентьевым, который уже был на берегу, Долинин бросился к лодкам. Пожарники что есть сил наваливались на весла, за кормой двумя рядами крутились воронки, лодка скрипела и шла рывками. Пристали не к мосткам, а прямо уткнулись носом в песок.
На поляне, перед инвентарным сараем, где еще полчаса назад были выстроены почти окончательно готовые к пахоте под озимые тракторы, Долинин увидел полный разгром. Машины были разбросаны, опрокинуты, измяты, пробиты осколками. Они напоминали тот военный лом, какой Долинин встречал на дорогах, будучи среди партизан за линией фронта. Но машины — ладно. А что с людьми?
— Где Цымбал? — крикнул он.
— Здесь, здесь, под навесом, — трясущейся рукой указывал бледный Миша Касаткин.
А там, куда он указывал, уже сгрудились девушки–санитарки из понтонного батальона. Две из них стояли на коленях на земле, и в их пальцах мелькали набухшие кровью куски изорванной ткани.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Перевозчик налег на весла. Лодка была на середине реки, и прямо на нее, вздымая пенные буруны, мчались два серых бронированных катера. Они пролетели совсем близко, обдав Долинина брызгами. Лодка запрыгала и закачалась.
— Так и утопить могут, — сказал перевозчик, стараясь выгрести поперек волны.
— Свои не утопят, — ответил Долинин невесело.
Мысль была высказана не очень–то ясно, но перевозчик понял.
— Похоронили? — спросил он.
— Похоронили.
Перед глазами Долинина вновь возникли два красных столбика на свежих могилах. Раскаленным гвоздем на столбиках было выжжено: «Петр Васильев, 1927 года рождения, тракторист» и «Анна Копылова, 1900 г., бригадир–полевод». Легли они рядом, на краю старого деревенского кладбища, под нависшими густыми ивами. По соседству, в таких же фронтовых могилах, лежали зенитчики, павшие осенью в поединке батареи с «мессершмиттами». Было это соседство точно символ того, что и маленький тракторист, и сорокалетняя полеводка, пережившая зиму в землянке под развалинами деревни Коврино, тоже погибли на боевом посту: один — возле своей машины, другая — в поле, где обмеряла в тот час участки под озимые.
Анна Копылова и Петр Васильев были первыми жертвами, понесенными колхозом в его борьбе за то, что в штабе дивизии Лукомцева приравнивали к боеприпасам. Первыми, но последними ли?
Выйдя из лодки, Долинин поднялся на берег, где его уже ожидал Ползунков с машиной.
— Парнишку жалко, — сказал Ползунков, распахивая дверцу. — Грудь навылет… А хороший был паренек. Вместе же работали, Яков Филиппович, на посевной. Озорной, конечно. Да кто из ребят без этого? Разве только тот, кого бог обидел. Мы раз всхрапнули с Казанковым на припеке, — разморило, — а он связал нас вместе телефонным проводом, потом как свистнет в четыре пальца… Ну, что было!
«Эмка» свернула на дорогу к заводу, который и в трудных условиях осады строил бронекатера и понтоны. На завод сегодня должна была прибыть комиссия для приемки продукции.
На заводском дворе, где стал разворачиваться Ползунков, Долинин увидел уже несколько длинных вместительных машин: по цехам расхаживали военные, семенил короткими ножками хорошо знакомый Долинину генерал — начальник штаба армии, сутулился угрюмый Лукомцев.
Осмотрели комбинированные — из дерева и стальных листов — тяжелые понтоны; остались довольны, благодарили рабочих, мастеров. Директор завода Базаров пригласил гостей к себе в кабинет. Большая эта комната, оборудованная в полуподвальном помещении одного из цехов, скорей походила на крепостной каземат, чем на кабинет. Прямо за директорским столом в кирпичной стене были пробиты амбразуры, закрытые листами фанеры. К амбразурам вели деревянные ступени.
— Не удивляйтесь, — сказал Базаров, предлагая садиться на мягкие диваны, расставленные вдоль стены. — Готовились встретить врага по–своему, по–заводскому. Но дело до этого не дошло, так что бойницы — как бы архаизм, памятник сорок первому году. А. диваны — отнюдь не стремление к фантастической роскоши изнеженного Востока… Смотрите, сколько их: один, два… восемь… Это просто наши койки. Здесь и живем.
Гости допрашивали директора с пристрастием, их интересовали все мелочи жизни, все детали истории принятых сегодня понтонов и строившихся бронекатеров.
История этих плавучих средств была и историей завода. В начале августа тысяча девятьсот сорок первого года, когда немцы были уже близко, завод эвакуировался в глубь страны.
Эшелоны с основным оборудованием и с рабочими ушли куда–то в Среднюю Азию. Уехал и директор. На месте осталось только несколько старых мастеров да с полсотни учеников. Они должны были присматривать за сохранностью остатков оборудования, за тем, чтобы ничто не расхищалось, чтобы поддерживать порядок в опустевших цехах. Прежнего директора стал замещать его помощник — он же и главный инженер, Базаров. На завод часто приезжал Долинин. Вместе с Базаровым они строили планы обороны завода. Окрестное население и рабочие рыли вокруг противотанковые рвы, траншеи, воздвигали дзоты. Тогда же были пробиты и амбразуры для автоматчиков в директорском кабинете, перенесенном с третьего этажа главного здания в полуподвал цеха. По замыслу Долинина завод должен был стать одним из основных опорных пунктов обороны района и прикрыть восточные подступы к Ленинграду вдоль Невы. Но немцы были остановлены частями фронта в пяти километрах от завода.
Потом Долинин ушел с партизанским отрядом, и на заводе наступило затишье. Потянулись длинные зимние недели. Каждый день в стороне Славска и села Никольского ухали немецкие орудия, с глухим воем, высоко в небе, к Ленинграду проносились над заводом тяжелые снаряды. Иногда они били по заводу, разбрасывая железный лом на свалке, отламывая углы зданий, пробивая стены. После каждого разрыва на пол цехов сыпалось искрошенное стекло с ажурных кровель.
Обстрелы и голод загнали людей в подвалы. Там докрасна калили чугунные времянки, варили в солдатских котелках горькие щи из капустных кочерыжек. Старики, чтобы подбодрить молодежь, рассказывали истории из времен гражданской войны и обороны Красного Питера; был среди этих словоохотливых стариков специалист по неудобным для печати рассказам о русских царях, особенно о Екатерине Второй…
В феврале из немецких тылов вернулся Долинин и первым делом приехал на завод. Осмотрев цехи, оставшееся там оборудование, поговорив с мастерами, Долинин и Базаров решили пустить завод. Но встал вопрос: что же он будет изготовлять? Военные подсказали: попробуйте понтоны — очень нужны.
— Это будет наш вклад в дело победы, — сказал Долинин на многолюдном собрании рабочих. — Подарок для армии, подарок неожиданный и тем более приятный.
— Только чтоб никто не знал о нем до времени, — высказался кто–то из учеников. — В секрете будем работать.
— Немец чтоб не знал, — это верно, за этим последить надо. А кому полагается, пусть знают, — возразил мастер корпусного цеха. — Пусть знают, что мы тут не зря небо коптим. И нашим уехавшим товарищам напишем. Еще соревноваться будем, кто кого перетянет.
После ледохода первую партию понтонов приняли представители фронта. Теперь вторая партия изготовлена для армии, расположенной на территории района.
— После такого пути, — сказал Базаров в заключение, — мы имеем два завода: один — в Средней Азии, второй — на Неве. Готовы к любым новым заданиям, Взялись, как известно, даже бронекатера строить.
Гости крепко жали руки и Базарову, и Долинину, и всем окружившим их рабочим.
К понтонам подошли тягачи, подтащили их на катках к берегу; понтоны были спущены на воду, сцеплены стальными тросами и, ведомые низкорослым буксирным пароходиком, отправились вниз по течению.
Караван уже шел мимо колхоза, смотреть на него выбежали на берег все от мала до велика. Закатное солнце окрасило воду красным, и волны, всплескивающие вокруг судов, были как языки пламени. Горели огнем мачта и труба буксира, ослепительно сверкали металлические части, стекла иллюминаторов. Красными были и лица матросов, махавших бескозырками.
Маргарите Николаевне, остановившейся на минуту над берегом, пришла мысль о том, что совсем скоро по этой же сверкающей дороге, туда, к Ленинграду, пойдут и баржи с картофелем и овощами, о чем так горячо говорил ей весной Долинин. Всеми помыслами она стремилась к тому, чтобы это случилось поскорей. Стремилась к этому, но знала, что, едва замрут полевые работы с их заботами и тревогами, в сердце с новой силой вспыхнет чувство одиночества. Она отказывалась, когда Долинин поручал ей такую большую беспокойную работу, страшилась ее. Но теперь Маргарите Николаевне казалось иной раз, что с последней морковкой на грядке будет вырван и последний смысл ее собственной жизни.
2
Цымбал лежал в медсанбате танковой части, в светлом домике на берегу Невы. Он упросил Долинина устроить его именно сюда, чтобы только не эвакуироваться в Ленинград.
— Кость–то не сломана, Яков Филиппович, — горячо доказывал он, — только треснула. А все эти царапины — пустяковое дело. Зачем же меня увозить? Сами говорили — кадров нет!
И хотя это сильно противоречило медицинским правилам, по просьбе секретаря райкома Цымбал был оставлен в медсанбате. Ногу его уложили а гипс. Он лежал и досадовал. В первые два дня его навестили Долинин, Терентьев и Пресняков. На третий день забежал Курочкин, который уселся на скрипучий табурет возле койки и сразу же принялся скручивать махорочную цигарку.
— Нельзя, — сказала дежурная сестра, когда палата наполнилась зловонным дымом «филичевого» табака. — Посторонним курить нельзя.
Милиционер торопливо загасил цигарку и, не зная, куда ее девать, смущенно заерзал на табурете.
— Брось скрипеть, блюститель, — мрачно буркнул из угла контуженный капитан, которого раздражали резкие звуки. — И без твоей музыки башка трещит.
Курочкин замер и стал беспомощно озираться по сторонам, ожидая, видимо, еще каких–либо нареканий. Цымбал чувствовал, что милиционер пришел неспроста, хочет что–то сказать, но не решается, и поспешил ему на помощь:
— Как делишки, старина? Все прыгаешь, а я вот допрыгался.
— Что вы, товарищ Цымбал! Почему это — допрыгались? Поправитесь. Хотя, конечно, как увидели мы вас под трактором, — думали, кончен человек. Да и что говорить — двадцать семь осколков, не шутка! Меня одним осенью царапнуло, до сих пор рука не разошлась. — Курочкин согнул и разогнул руку в локте. — Что–то скрипит в косточке и к плечу по жиле отдается.
— Трактор и спас, — ответил ему Цымбал. — Если бы я не лежал под ним в это время, так не мелочью бы обсыпало меня, а такими бы кусочками, из которых каждый стόит моих двадцати семи. Легко отделался.
— А уж бригадир–то наш, Ленька Зверев, до того напугался, звонит товарищу Долинину: убит, говорит, наш директор. А разве ж это можно!
— Что — разве ж можно? Нельзя мне быть убитому? — Цымбал засмеялся.
— Нельзя… и всё тут! — Курочкин тоже хохотнул, потом добавил: — Засиделся, извиняюсь. Поспешать надо, загонял начальник по полям.
— Батя?
— Игнат Терентьич. — Милиционер дипломатично обошел фамильярное прозвище своего начальника. — Да иначе и как? Я и то — подкопал кустик картошки, посмотрел: с голубиное яйцо налилась, вполне на пищу пускать можно. Вот и бегаем, бережем.
— Дай–ка прикурить, — попросил Цымбал. — Я здесь не посторонний.
Курочкин поспешно протянул зажигалку и затем встал, последний раз скрипнув табуреткой.
— Напоследок разрешите, товарищ Цымбал, пожать вашу руку, — сказал он не без торжественности.
Цымбал исполнил его просьбу, отчего Курочкин совсем разволновался.
— Имейте в виду, товарищ Цымбал, — произнес он уже совсем торжественно, — на меня вы можете всегда положиться. Если что и как, скажите только: Курочкин, надо то–то и то–то, и точка! Желаю здоровьица. И вы также здравствуйте, — обратился он к контуженному капитану. — Поправляйтесь. А за беспокойство прошу прощения.
— Экий болтун! — буркнул капитан, но Курочкин уже прикрывал за собой двери и этого отзыва о себе не услышал.
Чувствуя, что капитану хочется заговорить с ним, Цымбал, у которого боли во всем израненном мелкими осколками теле не прекращались ни на минуту, поспешил притвориться спящим.
За окном угасал летний день, по тихой реке проплыли какие–то корабли, в глухом углу, где лежал капитан, густел лиловый сумрак, и удивительно громко тикали часы, подвешенные на ремешке к железной спинке кровати. В их шепелявой спешке Цымбалу слышалось: «Секунда, вторая, еще и еще… Шестьдесят их — минута, шестьдесят минут — час, двадцать четыре часа — сутки, тридцать суток — месяц… Наше дело производить первое действие арифметики — сложение, вести счет времени. Ваше дело — пользоваться этим временем, жить»..