Aruna Runa Всё в дыму… [СИ]
КРЫМНИЧЕЙ
Вся правда о происхождении человечества, адронном коллайдере, структуре космоса, Достоевском, немецком индастриале и герменевтике метро на отдельно взятом полуострове. И стерхи – учатся летать.
Руна Аруна
ВСЁ В ДЫМУ…
Эта книга родилась из крови, воздуха, сосновых игл, шороха крысиных лапок и истомленных утиных перьев. Глубоко признательный автор приносит свою искреннюю благодарность тем, кто способствовал ее рождению: Викингу Грею, Оскару Уайльду, Карло Коллоди, Лаймену Фрэнку Бауму, Рихарду Круспе, Тиллю Линдеманну, Йенсу Клеменсу, Лотару Зевальду, Тони Антогалидису, Роальду Далю, Стасу Михайлову, Владимиру Владимировичу, Федору Михайловичу, Августину Блаженному Аврелию и белым журавлям-стерхам Grus leucogeranus.
Все персонажи, страны и события в этой прекрасной книге вымышлены, а их сходство с кем- или чем-либо в нашем мире – не более чем обычное совпадение.
Автор использует тексты песен немецкой группы "Rammstein": `Weisses Fleisch', `Du riechst so gut', `Reise, Reise', `Stein um Stein', `Der Meister', `Asche zu Asche', `Eifersucht', `Zwitter', `Los', `Heirate mich', `Spring', `Benzin', `Mann gegen Mann', `Alter Mann'.
Война в Крыму – всё в дыму, ничего не видно
(Русская поговорка)
Людям, умеющим читать длинные фразы
и поднимающим головы к звездам
'Der Krieg ist Schei?e und stinkt zum Himmel…'[1]
R.A. **1**
Четверговая личность донны Лючии называла себя Эрих и носила короткие клетчатые юбки. Ди, в общем, не возражал: обтянутые серыми гетрами икры домработницы аппетитно круглились, и будь он раза в два старше, непременно пал бы их жертвой. А так – каждый четверг Ди падал жертвой единственного кулинарного изыска, на который у Эриха хватало способностей: бурого цвета варево – "ирландское рагу по скотскому рецепту" – оживленно булькало в чугунке, дымными ароматами оседая на кружевных кухонных занавесках.
Четверговая личность донны Лючии считала своей родиной мифическую землю иров – Ирландию – и желала, чтобы к ней обращались "Ира Эрих". Ди честно пробовал, но странные имена отказывались сочетаться, вязли на языке, требуя разъединения.
Пришлось наплевать на условности и вычеркнуть прямые обращения из вечерних рандеву с донной Лючией. Жаль, никак не удавалось заодно вычеркнуть из меню изрядно поднадоевшее рагу. Каждый четверг Ира Эрих по самые плечи нырял – или ныряла? – в печь, приговаривая: "Уж побалую вас сегодня вкусненьким. Хоть и скотский рецепт, но пальчики оближете!"
Ди так и не научился стряпать, терпеть не мог это пожирающее силы и время занятие. Если бы не донна Лючия, наверняка питался бы бичпакетами из ночной церкви – просто и сердито: залил водичкой, проглотил – и сыт. Да, и только ночной: после смерти родителей Ди возвращался в Резервацию как можно позже, стараясь в дневное время держаться подальше от дома.
И потому ни разу не видел церемонии приготовления рагу – только ел, шаря ложкой в теплом чугунке и устало жмурясь в темноту. И удивляясь: как это четверговая личность донны Лючии, отчего-то ратующая за вегетарианство, умудряется сварганить такое откровенно мясное блюдо? Мелкие кости похрупывали на зубах. Иногда попадались клочки шерсти – по-крысиному рыжеватой.
Четверги всегда были странными днями.
Ира Эрих появлялся из своего флигеля на два часа позже, и Ди, как правило, сталкивался с ним у порога – на выходе. Утреннее солнце расчерчивало разбитый во дворе газон светлыми полосами, а разбитые ступени крыльца – украшало яркими пятнами. Люрексовые полоски на красной клетчатой юбке Иры Эриха блестели, вспыхивая по изломам складок не хуже свечных огарков… Ди давно выкрутил все лампочки в доме, и донне Лючии приходилось покупать в Центральной Церкви свечи.
По четвергам и авианалеты случались на два часа позже. Переняв старинный евраравийский обычай раз в неделю держать церкви открытыми допоздна, ЗАД предоставляли летчикам возможность отдохнуть за шоппингом в кругу семьи… Или что там у них нынче было вместо этого круга? Последние десятилетия Ди не особо следил за гомо- и гетерометаниями Западно-Американских Демократий.
Все смешалось – и в доме, и в жизни. Вот и Ира Эрих, беззастенчиво обтягивающий гетрами выпуклые икры донны Лючии и открывающий всему миру ее подколенные венки и ямочки, уверенно считал свою юбку мужской одеждой. Он и название специальное ей придумал: "кильтык".
И Ди, прекрасно помнивший, как жгли на кострах женщин, которые посмели облечь свои ноги в брюки, и отправляли на виселицы мужчин, к тридцати годам не зачавших потомство, хмыкал, фыркал и даже посмеивался. Про себя, конечно, – чтобы ненароком не обидеть разговорчивого четвергового Иру.
Эрих разбудил в Ди интерес – пусть слабый, но все же достаточный для того, чтобы снова чувствовать себя живым, а не собственной тенью. Интерес к народу, который называет себя "ира" – то ли старинным девчачьим именем, то ли гневом, то ли ветром. А может, и тем, и другим, и третьим одновременно? Интерес к способности Эриха выпаливать около трех сотен слов в минуту – Ди не поленился подсчитать, – ни на одно не получая от собеседника отклика и чувствуя себя при этом совершенно комфортно.
Ди склонялся к мысли, что загадочные иры не были ни женственны, ни злы, ни ветрены, а просто излишне болтливы. И в их вряд ли когда-нибудь существовавшей Ирландии воздух непрерывно звенел и жужжал, не зная тишины.
Однако, хотя сам Ди и предпочитал тишину, четверговая личность донны Лючии ему, скорее, нравилась.
Если по справедливости, то и ужин был ничего, и икры – привлекательными, и голос донны Лючии гудел симпатичным мягким баритоном. Утром, за те несколько минут, что Ди проходил от дома в гараж, садился в машину и откидывал верх, Ира Эрих успевал сообщить, что приготовит к вечеру рагу; что проклятые скоты – жители такой же мифической, как и Ирландия, Скотландии – умудрились испортить рецептуру, но Эрих ее подправит, и хозяин останется довольным; но чтоб все съел, а то вон какой худенький!
Да, Ира Эрих служил источником некоторого позитива.
В отличие, скажем, от понедельничной личности донны Лючии, когда домработница превращалась в Настасью Филипповну и ходила по дому, не выпуская из рук топора. Инструмент – или следовало считать его оружием? – мешал ей управляться со своими обязанностями, но зато Настасья Филипповна прекрасно поддерживала в порядке газоны. Приладив топорище к безжалостно затянутой корсетом талии и каким-то образом подоткнув туда же пяток накрахмаленных нижних юбок, понедельничная личность донны Лючии часами вышагивала за газонокосилкой или ползала по траве, подравнивая ее хирургическими ножницами и подметая бахромой унылой узорчатой шали.
Рычание газонокосилки, хищное щелканье стальных лезвий поначалу будили спящего Ди, и он одно время подумывал вообще избавиться от донны Лючии или хотя бы дать ей выходной по понедельникам. Но потом успокоился, привык, перестал спросонья вскакивать к окнам… Да и кто бы тогда занимался газонами?
К тому же, Ди нравились "барашки" – так называла Настасья Филипповна пышное имбирное печенье, которое таяло во рту. Почему "барашки" – этого он уразуметь и не пытался: внешний вид печенья больше напоминал усыпанный кунжутом крестик, состоящий то ли из серпа и топора, то ли из косы и гаечного ключа. Но вкус и правда – изумительный. Это несколько примиряло Ди с понедельничной личностью донны Лючии.
Несправедливым было бы роптать по поводу домработницы всерьез: его ведь сразу предупредили.
Когда Ди нашел наконец то, что искал, главврач – лечащие давно отказались от столь безнадежного случая – честно пытался его отговорить. И даже предлагал устроить официальную ярмарку, прослушивание – ну, на худой конец, собеседование. "Больница крупная, – кипятился он, – эйчарщики наши – лучшие в своем деле. Мы вам обязательно кого-нибудь подберем!"
Ди, не успевший привыкнуть к терминологии последних десятилетий, только моргал. Но на своем стоял твердо: или списанная в крыло беспросветников донна Лючия, или никто. Ну и что, что ее случай совершенно не поддается лечению? Он же не собирается лечить бедную женщину. Наоборот: Ди даст ей работу, предоставит все удобства, поселит в уютном гостевом флигеле, подарит долгую, мирную, полную нового смысла жизнь… Чего еще желать пожилой донне, не видевшей ничего, кроме обшарпанных стен психиатрической лечебницы?
"Но диссоциативное расстройство личности, мистер Грей! – восклицал главврач. – Их много! Множество! Тьма! Совершенно! Разных! Личностей! Не меньше семи! Как вы намерены с ними справляться?" Ди слабо морщился от обилия незнакомых слов и продолжал настаивать на своем, параллельно размышляя о том, что расстройство – это все-таки деление натрое, а семь – не просто не три, а почти в два с половиной раза больше…
Пока не услышал о явном соответствии личностей донны Лючии дням недели: они хоть и разные, но более суток никогда не задерживаются. Это все упростило: жить по дням недели, как все люди, Ди научился аж в раннем детстве.
Донна Лючия досталась ему в пятницу – день, когда в утренних авианалетах попадались молитвенные коврики, а вечерние – с удвоенным усердием концентрировались вокруг джума-масджидов. Ди не удивился бы, будь пятничная личность донны Лючии приверженцем ислама, но она оказалась любителем баскетбола. Высоким. Строгим. Чернокожим.
– Феликс, сэр, – уронила донна Лючия рокочущим басом и протянула Ди сухую твердую ладошку. На запястье синели круговые отметины от наручников или веревок. Ди поднял брови. Главврач ответил искренним и чистым взглядом.
В ту пятницу, добравшись из клиники домой, брезгливый Ди сжег свою уличную одежду и ботинки. Феликс попросил разрешения увеличить во флигеле дверной проем – вверх.
– Зачем? – полюбопытствовал Ди, взирая сверху вниз на весьма невысокую и весьма упитанную, несмотря на прежнее место жительства, донну Лючию.
– Я задеваю головой при входе, сэр, – объяснила та. И показала шишку, внезапно набухшую на лбу.
Стигмат. Ди задумчиво огладил пальцами деревянную притолоку. Настроение улучшилось.
– Хорошо. Что-нибудь еще?
Немного помявшись, Феликс пожелал оборудовать за гаражами крохотную баскетбольную площадку с корзиной. И каждую пятницу донна Лючия, облачившись в короткие мужские шорты и майку-борцовку, исправно стучала мячиком по бетону.
Следующим утром, в субботу, Ди познакомился с Фрумой-Дворой. И остался без завтрака и обеда: благочестивая домработница соблюдала шаббат, проводя свой день на кухонных табуретах и время от времени сокрушаясь отсутствием приготовленной загодя вареной чечевицы.
В принципе, Ди не возражал против здорового образа жизни – как известно, голодание раз в неделю даже полезно. К тому же, перед уходом Фрума-Двора все же оставляла на столе, рядом со странным канделябром, полыхающим множеством свечей, тарелку грубо нарубленных бутербродов с отдающей чесноком мешаниной из плавленого сыра, майонеза и, кажется, вареных утиных яиц.
Фрума-Двора одевалась в мешковатые вязаные платья мышиных оттенков, прятала волосы под кудлатый парик и щеголяла неожиданно кокетливыми туфлями на каблуках-стаканчиках. При редких встречах – когда Ди не успевал поутру убраться вовремя – Фрума-Двора визгливо укоряла хозяина в том, что он практически не бывает дома.
Это – да: убедившись, что донна Лючия обжилась и освоилась, а личности ее привязались к дням недели и сверх того не меняются, Ди вернулся к прежнему образу жизни. После смерти родителей он не мог находиться в светлых, любовно обставленных комнатах: каждый предмет, каждая тень не просто напоминали – кричали…
Возвращаясь после захода солнца, Ди не зажигал свет. Выкрученные из плафонов, холодильников и прочих мест лампочки он велел донне Лючии вынести прочь – на помойку, в церковь, в джума-масджид, куда угодно.
Герр Линденманн – ее воскресная личность – послушно подставил недавно законченную корзинку. Ди – отчего-то очень аккуратно – ссыпал разнокалиберные лампочки на ее устланное можжевельником лыковое дно. Мирное шуршание и позвякивание стекла успокоили Ди, и он не проследил за дальнейшей судьбой ламп. А зря: герр Линденманн, совершив тактический обход территории, вернулся в гостевой флигель и припрятал добычу под шкаф.
Полезным он оказался человеком: стряпал тушеные утиные грудки и питательные, легкие для желудка салаты, чинил унитазы, краны и лестничные ступени, с явным удовольствием стирал и гладил Ди одежду. И плел лыковые корзинки, тихо что-то мурлыча на редкость приятным баритоном.
Случалось, что, забываясь, герр Линденманн принимался распевать во весь голос, и Ди невольно жалел, что этот во всех отношениях положительный человек – всего лишь воскресная личность донны Лючии. Ему бы в театр, на оперные подмостки.
Ди нравилась музыка, особенно старая – из тех времен, когда миром не правила война; люди не ели домашних питомцев и тем более – других людей; в доме работали все лампы и выключатели; по вторникам приходили обедать тетя Джулия и дядя Юури; а до роковой поездки родителей оставалось добрых полсотни лет.
Теперь же у Ди была только донна Лючия, и по вторникам ею управлял бес. Ди повстречался с ним лишь однажды – этого хватило для того, чтобы, дождавшись ухода Настасьи Филипповны во флигель, по ночам с понедельника на вторник заколачивать ставни ольховыми досками и подпирать двери толстенным бревном. Ди подумывал замуровать и дымовую трубу, но донна Лючия, даже захваченная бесом, ни за что бы в нее не пролезла.
Ди не знал его имени. Оно и к лучшему, ибо известно: тот, кому бес сообщит свое имя, неизменно вступает с ним в некую мистическую, неуловимую связь и дальше живет, постоянно опаляемый смрадным дыханием преисподней. Ди не переставал удивляться: по традиции отчаянно боясь попасть в ад, нынешние люди, тем не менее, ухитрялись много лет уже существовать в его подобии: между утренними и вечерними авианалетами ЗАД, интервенциями и осадами со стороны США, указами Прокуратора – довольно часто противоречивыми или взаимоисключающими – и прочими политическими шалостями.
Запертый в гостевом флигеле бес целый день выл, не в силах выбраться, а к вечеру переставал стенать и, заслышав хлопок "Ягуаровой" дверцы, ввинчивался в уши Ди бархатистым и медленным голосом. За возможность освободиться вторничный бес донны Лючии предлагал всяческие блага, в том числе и прекращение бомбардировок, и снятие осады, и – надо же! – возвращение родителей. Через пару месяцев Ди догадался купить в церкви беруши.
Впрочем, ровно в полночь вторник неизменно сменялся средой, а бес – дизайнером Никки. Или дизайнершей: Ди так и не понял, какого пола это капризное существо. "Я андрогин!" – возмущенно заявило оно, когда побуждаемый любопытством Ди спустился к завтраку в первую среду пораньше, сразу после утреннего авианалета ЗАД. И тут же выдало получасовой монолог о чудовищном несовершенстве кухонных плазменных печей, одноразовой посуды, автоматических холодильников, автомобилей с откидным верхом и – кто бы мог подумать! – онлайновых библиотек.
Никки одевалось в многослойную облипку устрашающе кислотных расцветок. Поначалу Ди недоумевал: и где оно находит эдакие ткани? – пока, проезжая мимо Центральной Церкви, не зацепил взглядом витрину магазина государственных флагов и не припомнил, что несколько сред назад на Никки действительно красовались семь оттенков флуоресцентной радуги Соединенных Штатов Аравии. А вот это Ди уже не удивило: будучи главным местом шоппинга в стране, ЦЦ могла себе позволить торговать и главными цветами главных врагов.
Заодно Ди узнал, откуда на его кухне появились тонкостенные расписные чашки, и витые титановые ложечки, и хрупкий молочник в форме головы невнятного доисторического животного с длинным хоботом и треугольными ушами, и тарелки прозрачного черного стекла, по которому кисточкой прорисованы белоснежные иероглифы Атлантиды Восходящего Солнца.
– Что здесь написано? – поинтересовался однажды Ди, разгребая трехзубой вилкой кусочки чего-то запеченного в тесте, облитого соусом, посыпанного зеленью, непонятного – но вкусного, неимоверно вкусного – такого, что Ди с готовностью прощал Никки и бесконечные покупки, и нахальную требовательность, и неуемную болтовню.
Никки фыркнуло и негодующе закатило глаза.
– Это антиква-арный серви-из, – протянуло оно, поправляя залитые лаком кудри платинового парика.
– Из ЦЦ? – не удержался Ди от шпильки. Он-то бессмысленно разрисованную подделку сразу опознал.
– Ну щас прям! – обиделось Никки. – Из Гали.
В Гале – старинных галереях возле Центральной Церкви – до сих пор торговали поднятыми со дна остатками и останками старых цивилизаций. Ди подумал, во сколько ему обходятся Никкины хозяйственные экстравагантности, и зевнул.
Если бы родители не решили в тот вечер навестить дорогих родственничков тетю Джулию и дядю Юури, ему, наверное, когда-нибудь пришлось бы задуматься о деньгах. А так – не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорят люди.
Папа обожал рисковать, вкладываясь в какие-то сомнительные мероприятия и затеи, а потом в последний момент вытягивать всех и вся из таких глубочайших задниц, которые только можно себе представить.
Мама всегда выступала на стороне папиных врагов и конкурентов и тоже не особо заботилась о текущих расходах. И жертвах. И репутации – тоже текущей, ибо родители позволяли себе эти развлечения не слишком часто – ну, раз в три-четыре человеческих поколения.
В последний раз игры четы Греев привели к тому, что в США казнили за государственную измену восьмого, шестнадцатого и двадцать четвертого младших принцев – с передачей их движимого и недвижимого имущества папе.
После чего мама оказалась назначенной Главным советником по Полуостровным вопросам и немедленно организовала боевые действия между США и Корейкой, приведшие к включению последней в состав Штатов – пока в виде союзной территории.