К моменту, когда Ника подняла вопрос об оркестре, то есть через три года после этой одноглазой истории, Нельсон успел порадовать семейство писателя Дмитрия Бурга четырьмя полноценными приплодами. Полноценными — это значило не два там или жалкие три мяукающие существа. Это означало восемь котят в первый раз и три раза по семь в остальных случаях. Вот так! Нельсон оказался женщиной!
— Ясное дело, — прокомментировала ситуацию заметно подросшая Никуська, — когда ей глаз лечили и живот, врачам не до пиписьки было, неужели не понятно?
— Просто Нельсон, хорошо зная недостатки собственной внешности, не в силах кому-либо отказать: отсюда истоки её смиренности и безотказности, — прояснила адмираличьи амбиции Инка уже со своей стороны. — Было бы у неё зрение, как у всех, уверена, Нельсон не проявила бы подобную расточительность по женской линии.
— А давайте фарфоровый глаз ей вставим? — внезапно предложила моя сострадательная дочь. — Один к одному как второй. Ведь никто об этом, кроме нас, не будет знать, и тогда она хотя бы попробует себя защитить, а?
Мои девочки обсуждали судьбу котят, деликатно подхихикивая и мягко подтрунивая над трогательной ситуацией, в которую попала Нельсон и сами они, а я в это время прикидывал, и довольно серьёзно, какой из способов снятия собственного стресса является наилучшим. И понял — утопить новорождённых в помойном ведре. Ночью. Когда все заснут. А на другой день свезти Нельсон на платную операцию и вырезать у неё яичники. Или кошачью матку. Не знаю, чего там у них вырезают.
Понял и ужаснулся, потому что и на самом деле подумал об этом вполне нешуточно, без всякой оглядки на полагающееся в таком деле присутствие искромётного юмора.
Кошкиных детей удалось пристроить почти всех. Но это лишь в первый раз, и то благодаря одной блаженной издательской тётке, поклоннице моих душещипательных историй, в силу искренней и глуповатой любви к которым она и понеслась по знакомым сотрапезникам, получокнутым поедателям моих сочинений — распределять котят от Бурга, да-да, от того самого, нашего с вами Дмитрий Леонидыча. И книгу подпишет, если чего, так что имейте в виду и соседям расскажите, если кто читал нашего любимого сочинителя.
С тремя другими приплодами было уже сложней. Во-первых, потому, что Нельсон вконец обнаглела, окончательно поняв, в какой приличный дом попала, и в этой связи совершенно перестала предохраняться, в самом плохом смысле слова. Да и на повышенный рацион уже привыкла переходить при каждом очередном разрешении от бремени.
Во-вторых, число сотрапезников моей издательской тётки тоже оказалось небеспредельным, несмотря на не утихающий интерес к творчеству кошачьего владельца. То есть хочу сказать, читать — читали, но от котов стали потихоньку отказываться, ссылаясь на невозможность содержать животное из-за дорогостоящих кормов. То бишь, либо кошка от Бурга, либо книжка от него же. Вместе перестало получаться — инфляция.
В-третьих, потому, что всех новорождённых зверей Никуська всякий раз умоляла оставить в доме. Для воспитания и выращивания здорового потомства. Не зная того, разумеется, как медленно, плавными уверенными толчками набирают во мне обороты негодяйские настроения относительно всего живого в доме. За исключением, конечно, любимой жены, единственной дочки и свежевыжатых соков от овощей и фруктов.
Этот столь рано вызревший Никин материнский инстинкт сыграл впоследствии немаловажную роль, когда основные заботы по Джазу легли на её неокрепшие плечи. Но это потом, снова забегаю вперёд.
Так вот, о ребёночке для оркестра. Мы тогда, помню, посмеялись с Инкой над Никуськиной идеей соединить родное и неродное в органичное триединство. И просто забыли об этом. Ника немножко подулась и тоже, в общем, перестала приставать, ощутив настроение родителей насчёт вброшенной ею провокации. Примерно в то же время мы окончательно определились с планами возвращения на Гоа через пять месяцев, чтобы рожать там пацана, как было давно решено. Никуська в свои четырнадцать была уже слишком самостоятельным и ответственным подростком, чтобы мы всерьёз могли думать, что без нас она не справится с учёбой и домом. Да и кошек в квартире, кроме Нельсон, на тот момент, считай, не было совсем. Всего две непристроенные юные кошары. Что означало устойчивый практический ноль. Правда, и были они такие, как мать: расчётливые, хитрющие и вечно голодные.
Мы прилетели на Гоа к началу зимы с шестимесячным животом, как раз к финалу затянувшихся муссонов и периода продолжительной летней жары, после которых начинался период коммерческого рая для съёмщиков местного жилья. Кто первый ухватит дом, тот опередит опоздавшего, а значит, успеет недоплатить, нажить и избыточно порадоваться. Однако, несмотря на имевшийся ранее опыт, гладко всё не получилось: не успели совсем чуть-чуть, и дом, тот самый, где зачинали мальчика, был уже сдан. Хозяин-индус тоже немного расстроился, потому что успел полюбить семейство Бург ещё в прошлом сезоне. Но взял ситуацию в свои руки и отвёл нас к Минелю, нищему соседу, отцу тринадцати разновозрастных индусиков, все — мужского разлива, от нуля до шестнадцати, проживавших в небольшом домишке с дырчатой пристройкой из побегов тростника вместе с пришибленной какой-то, затюканной заботами женой, неописуемого возраста мамой, двумя страшными, чёрно-седыми, как угольный пепел, бабушками, тремя улыбчивыми мумиеобразными стариками и небольшим по местным меркам количеством примыкающей родни из менее везучих регионов.
Минель быстро вник в суть проблемы, после чего добрые глаза его умаслились и сделались окончательно ангельскими. Он понятливо покивал: последующие шесть минут ушли на переселение его семейства в тростниковый рай, расположенный за тонкой дощатой стенкой нашего будущего жилья. Инка, поддерживая выпуклый живот, недоверчиво отслеживала великое переселение чёрного семейства в угоду белой паре из России ценой вопроса в двести пятьдесят долларов за квартал. На четвёртой минуте переселения, когда старшие дети на руках вносили в сарай старшего дедушку, наш малыш толкнул Инку в живот изнутри довольно чувствительно. Инка осторожно, чтобы не растрясти наше сокровище, перешла в тень растущей неподалёку мушмулы. Там она присела на пыльный грунт красно-бурого цвета и подняла глаза в небо. Оттуда на неё, нехорошо улыбаясь, молча смотрела прошлогодняя обезьяна. С той же ореховой мордой. Мы оба сразу узнали её, в ту же секунду — у неё тоже был один глаз, как у нашей Нельсон. Второй — затёк бельмом, но уже не так культурно, как наш, адмиральский. Это она, одноглазая сволочь, переселившаяся из Ашвемского парка в деревню, не давала в том году проходу нашей семье с первого и до последнего дня пребывания в деревне.
— Больно, милая? — спросил я Инку, переживая за временное неудобство.
— Пройдёт, Митюш, — через боль улыбнулась она, — ещё три месяца с небольшим и все дела.
— Крепись, любимая, — вздохнул я, — мне ужасно нужен этот мальчик. Нам — нужен. Я ведь ещё не наигрался в отца, очень хочется реанимировать это чувство. — И кроме того — я сделал попытку развеселить жену, пока младшие вносили в пристройку сероватого оттенка грудничка и ржавый бак для воды. — Творческое начало лучше передаётся по мужской линии, с сохранением приоритета по половому признаку. Я имею в виду литературный дар, разумеется. А музыкальные способности, как известно, неплохо наследуются дочками от мам. Никуська не в счёт, она у нас всё же больше дрессировщица. А следующую сделаем валторнисткой, хочешь?
— Мне бы этого валторниста доносить… — как-то уж слишком грустно заметила Инка, скосив глаза на живот. — У меня нехорошее предчувствие. Всё время кажется, что я его не увижу. Чувствую ножку отдельно, каждую ручку. Попку со складочками, голову, щёчки, волосики тоненькие такие. И глазки. Твои, кстати. А вместе всё не собирается. Не вижу. Не ощущаю целиком. Словно всё есть, но по отдельности. И не моё. Глупо, да?
Я помолчал, обдумывая вариант ответа. Улыбка чего-то не выдавливалась, хотя и должна была. Это было странное чувство — любви и жалости одновременно. Непривычное. И тоже нехорошее. Но я не подал вида. И ободряюще сказал:
— Значит, так, Инусь. Сейчас заселимся, затем искупнёмся. А потом… — Я задрал глаза в индийское небо и, не опуская их, прошептал: — А потом мы вернёмся в наш дом… и я осторожненько… нежно-нежно… войду в тебя… из положения лежа на боку, ложечка в ложечку… как разрешила твоя врачиха… так, что все останутся довольны: я, ты и наш маленький негодяй. Не против? — И по её внезапно повеселевшим глазам увидел, что она не против. И тогда я добавил вдогонку, уже несколько громче, так, чтобы совсем успокоить и окончательно ободрить жену: — Ведь у Бога есть карманы, ты в курсе? И он прикроет, если чего. Схоронит. Всё будет хорошо, вот увидишь…
— Значит, так, Инусь. Сейчас заселимся, затем искупнёмся. А потом… — Я задрал глаза в индийское небо и, не опуская их, прошептал: — А потом мы вернёмся в наш дом… и я осторожненько… нежно-нежно… войду в тебя… из положения лежа на боку, ложечка в ложечку… как разрешила твоя врачиха… так, что все останутся довольны: я, ты и наш маленький негодяй. Не против? — И по её внезапно повеселевшим глазам увидел, что она не против. И тогда я добавил вдогонку, уже несколько громче, так, чтобы совсем успокоить и окончательно ободрить жену: — Ведь у Бога есть карманы, ты в курсе? И он прикроет, если чего. Схоронит. Всё будет хорошо, вот увидишь…
И услыхал в ответ, почти шёпотом:
— Самое большое счастье в жизни — это любить и быть любимой тем же человеком, которого любишь! И когда больше не нужно врать, что тебе хорошо.
Переселением командовал бойкий индюшонок лет семи. Странно, но ему беспрекословно подчинялись как младшие братья и сёстры, так и старшая родня, которая довольно покорно следовала его же указаниям. Закончив руководство переселением, он с радостным выражением лица подскочил ко мне и протянул руку. Я улыбнулся, пожал её и представился:
— Дмитрий Леонидович. Митя. Дмитрий Бург.
— Джазир, — сообразительно среагировал мальчишка и, деликатно высвободив свою ладошку из моей руки, снова протянул её вперёд.
Я снова представился и снова пожал. Но уже не этого результата, вероятно, ждал командир отряда переселенцев. Он хмуро посмотрел мне в глаза и произнёс:
— Хандрид руппис, сэр!
Я понял. Поковырявшись в кармане, выудил сотню и протянул вымогателю. Тот быстро выхватил бумажку, но убежать не успел. Засекшему сыново мздоимство Минелю удалось перехватить мальчика и с размаху садануть его по голове рукоятью швабры. Мальчик явно не расстроился, но как-то расчётливо угас, явно пытаясь придать ситуации иной характер, более подходящий, чтобы оставить при себе выцыганенный заработок. Я снова понял замысел маленького шантажиста и обратился к Минелю:
— Пожалуйста, не надо его трогать. Это я сам предложил ему маленькую благодарность за его труды. Всё в порядке, Минель, всё хорошо. Он честно заработал эту сотню, о'кей?
Джазир благодарно сделал нам глазами из-под отцова локтя и весело подмигнул уже конкретно мне. Мы с Инкой не смогли удержаться от смеха. С ним было всё ясно — наш человечек!
Тогда мы ещё и думать не могли, что так оно и окажется, будет нашим, в самом прямом смысле слова. То есть моим. Джазир Раевский. Джаз. Приёмный сын писателя Бурга. А пока, почуяв запах лёгкой добычи, он по утрам таскал нам молоко от соседской зебу и, чтобы не будить, оставлял на пороге вместе с бумажкой, где каждый раз нацарапывал осколком красноземельного кирпича «+1»…
Беда случилась в тот день, когда Инка нашла тот самый кокосовый орех, что медленно укоренялся в грунт Ашвемского парка на полпути к пляжу. В тот день, когда мы вернулись домой, одноглазая обезьяна, давно уже заждавшаяся подачки, была особенно недовольна. Видите ли, благодетели припозднились с обедом. Надо сказать, отношения у неё с Инкой не сложились с первого дня. Поначалу того количества объедков, что откладывала для неё моя жена, оказывалось той недостаточно. Она быстро запихивала в рот всё, что могло там разместиться, остальное прихватывала свободными конечностями и перебиралась наверх, ближе к кроне мушмулы, где жадно дожирала презент.
Со временем она стала разборчивей и кое-что уже оставляла на балконе, с которого кормилась, презрительно передавив отверженную часть остатков еды мозолистой пяткой. И продолжала сидеть на балконном поручне, вперившись внимательным взглядом в глубину нашей спальни. Я её шугал, и тогда она неохотно перепрыгивала на ближайшую ветку, откуда продолжала нагло исследовать обстановку в семье Бург. Тогда Инка чертыхалась и добавляла в обезьяний рацион крутое яйцо. Потом два. Так и шло — объедки плюс два яйца. Таким образом, установилось вполне терпимое перемирие сторон, типа принятого сторонами пакта о ненападении. Скорее всего, животное вычислило своим звериным чутьём, что правдами-неправдами уже достигло возможного питательного максимума и далее идиотничать не следует — непродуктивно. Она просто забирала обед с обязательной парой крутых яиц и исчезала. В таком режиме истёк второй месяц нашего ашвемского противостояния: Бургов и макака.
И в тот день, когда мы припозднились, из-за проросшего ореха и вдобавок не оказавшихся в доме яиц, всё и произошло. Инка скоренько собрала ему пожрать, макаку этому: то-сё, остаток вермишели, сырную кожуру, сверху сыпанула чуток местного геркулеса для весёлости хруста и витаминизации рациона и потащила передачку на балкон, исполнять соглашение. Тот уже ждал, примостившись на поручне, ненавидящим взглядом исследуя содержимое контракта. И внезапно не обнаружил яиц. Очищенных и сваренных вкрутую. А ещё усёк — что принесла питание одна, без поддержки в виде своего рослого, малоприятного самца. Этим обстоятельством в приступе ярости и воспользовался. Сначала обдал Инку мощной струей вонючей мочи, исхитрившись направить её так, чтобы не промахнуться. Обалдевшая Инка в растерянности выронила из рук коробку с продовольствием, и подачка разлетелась по балконному кафелю. Это окончательно взбесило макака. Он обнажил зубы и кинулся на Инку, пытаясь укусить её в открытую шею. Инка отпрянула, неловко, оберегая руками живот, и потому забыла о равновесии. В общем, не хватило точки опоры. Одновременно пляжной резиновой шлёпкой правой ноги ухитрилась наступить на комок скользкой вермишели. Тапка поехала под тяжестью Инкиного веса и потянула её за собой. Принесшись наверх на шум потасовки, я успел увидеть лишь то, как моя жена, произведя неловкий кувырок через низкие перила, полетела к земле. Со второго этажа. Животом вниз. И как одноглазая тварь уносила ноги, завидев меня, не забыв по пути прихватить передней конечностью плод манго с подвядшим бочком, отложенный для неё моей женой ещё с самого утра…
В отличие от нашего так и не родившегося мальчика она умерла не сразу. Хирурги госпиталя Врундаван боролись за жизнь гражданки Российской Федерации Инны Андреевны Раевской ещё трое суток. Ситуация осложнилась из-за внутриутробной гибели плода. И всё это на фоне огромной общей потери крови. Потребовалось немедленное переливание. Причём редкой четвёртой Инкиной группы. Я заорал, мол, мою берите, мою! Выяснилось — первая, несовместимая с Инкиной жизнью. Однако кровь всё же нашли и перелили, почти четыре литра. За всё это время Инка только раз пришла в себя, всё остальное время пребывала в полной потере сознания в результате сильнейшего ушиба головного мозга. Она уже тогда находилась на вспомогательной вентиляции лёгких. Почти сразу же после падения началось тяжёлое маточное кровотечение. Как потом объяснили хирурги, явившееся следствием отслойки плаценты. И пока ошарашенный чудовищным событием Минель искал и нашёл машину, была уже середина ночи. Всякая связь, разумеется, не то отсутствовала вообще, не то не функционировала в тот проклятый день. Члены многочисленной индийской семьи бестолково суетились вокруг неподвижно лежащей белой женщины, не зная, что правильней предпринять: можно её трогать или это лишь усугубит ситуацию. Кто-то метался, кто-то молился на местный манер, обращаясь к индийскому Богу, забывшему про собственный карман, в то время как семилетний Джазир отпаивал меня, находящегося в полукоматозном состоянии, каким-то вонючим снадобьем, за которым он оперативно сгонял в соседнюю деревню.
Меня било изнутри, изображение вокруг плыло и раздваивалось, обретая мягкий фокус. Одна половина вместе с куском сознания утекала наверх, к остро наточенному оранжевому кинжалу месяца, и разрезалась им ещё на две неравные части, каждая из которых с разной скоростью устремлялась назад, к земле, и заваливалась на Ашвемский парк, придавливая своим размытым остовом шустрых пляжных крабиков вместе с их круглыми норками, добродушных собак, гоняющих этих крабов от многочисленных дыр в сероватом пляжном песке и до кромки океана, ленивых буйволиц, пережёвывающих с утра и дотемна унылую постную жвачку, полудиких пятнистых свиней, рыскающих по-волчьи в поисках съедобной добычи, а заодно одноглазых макак, убивающих белых женщин, прибывших с Большой земли в поисках второго нового счастья. Другая — тянула вниз, забирая с собой, всасывая меня целиком, без остатка, в красную пыль твердокаменной местной земли, внезапно сделавшейся податливой и мягкой, как тёплый пушистый живот одноглазой бельмоносицы, адмиралихи Нельсон. Я же оставался посередине, и это было особенно невыносимо. Спина моя опиралась на корявый ствол мушмулы, в ветвях которой наверняка продолжала прятаться обезьяна-убийца, дожирая Инкино манго с бочком.
Потом, когда нашли транспорт и сунули моё одеревеневшее тело внутрь вслед за телом умирающей жены, меня чуть отпустило, и я подумал, что стоило, наверное, иметь при себе таблетки — какие-никакие — на подобный случай. Чтобы разом не сдохнуть от ужаса потери любимого человека. Чуть позже, когда выехали на освещённую часть трассы, мне вдруг пришло в голову, что я начал рассуждать про спасительные таблетки, совершенно забыв, что рядом умирает моя жена, та, из-за которой я и вспомнил про них. И что мысль о себе, о собственном проклятом спасении, вспыхнула на миг раньше, чем мысль о жене, которую люблю как ненормальный. Возможно, я просто тварь, потому что невротики психопат? Нет, просто мерзкий эгоист!.. Да, эгоист! Чёртов эгоцентрик! Никогда не боялся почему-то утонуть в говне, всегда опасался не выплыть из собственного эгоизма — как этому странному ощущению и ни сопротивлялся. О Боже, и снова получилось о себе! Да, именно о себе! А если и так, если о себе, то почему нельзя? Не лекарь же я, с другой стороны, никакому Гиппократу не давал, кажется…