Сгустились сумерки, когда она очнулась. Занавески в доме были задернуты. За боковиной софы, как в изголовье покойницы, горела парафиновая свеча. Горница погружалась в розовый полумрак. Пахло травами, подгнившим деревом. Мужчина — виновник растревоженного дня — сидел на полу, прислонившись к стене, поедал сухие хлебцы с сыром и запивал коньяком.
— Добрый вечер, — радушно поздоровался он, поднялся и куда-то ушел. Но вскоре вернулся с древним закопченным чайником и кружкой. Он наполнил кружку горячим напитком и поводил у Кати под носом — как в рекламе, где прославляли кофе. Она зажмурилась, в носу запершило от пряных трав.
— Это чай, — сказал Павел. — Не спрашивай, как мне удалось его приготовить. Немного заварки, смешанной с пылью и мышиными экскрементами, травка из баночки, таблетка сухого горючего… Попей и присоединяйся к трапезе.
Она благодарно улыбнулась и взяла кружку обеими руками. Напиток был в меру горячий, насыщенный, запашистый. Он обладал удивительным тонизирующим эффектом. Катя выпила полкружки и стала возвращаться к жизни. Павел пристроился к окну (любимое занятие в этот длинный день), пытался что-то разглядеть. В прорехе между занавесками мелькнула ущербная, но яркая луна. Мурашки поползли по коже.
— Луна убывает, — прошептала Катя.
— И что? — покосился Павел. — Будем плакать и резать вены?
Нет, ей не хотелось плакать и заниматься членовредительством. Ей было хорошо и по-домашнему спокойно. Коптила свеча, испуская приглушенное мерцание. Она допила чай, минутку помешкала, потом опустилась на корточки, доковыляла до мужчины и села рядом с ним. Он протянул ей бутерброд с сыром. Она взяла, кивком поблагодарив, и впилась в него зубами. Несколько минут они сосредоточенно хрустели.
— Как дела? — спросила Катя.
— Люди работают, — скупо отозвался Павел. — Периодически слышны рассерженные крики. Сюда не приходили — сыты по горло общением с пьяной одалиской. Если что, работаем по старой схеме. — Он кивнул на открытый люк. И замолчал — как-то многозначительно и со смыслом. Катя тоже помалкивала, съежилась, обняла себя за плечи.
— Ты можешь, в принципе, уехать, — неохотно выдавил Павел. — Я больше тебя не держу. Забирай деньги, садись в машину и уматывай. Возможно, тебя выпустят из деревни. Если хочешь, оставь телефончик.
Катя сконфуженно молчала. Она не знала, что делать. Женскую душу терзали противоречия. Она знала, что, если уедет, ее жизнь никогда не останется прежней. Однажды она уже оттолкнула хорошего человека…
— Знаешь, я, наверное, пока задержусь, — пробормотала она смущенно. — А утром посмотрим… Я никак не могу сейчас уехать, — нашлась она. — Я ведь выпила, а поспала мало. Меня поймают пьяной за рулем и лишат прав. А если я останусь без прав, то будет совсем туго. При моем плачевном финансовом положении… — Она смутилась окончательно и закрыла рот. Финансовое положение, если память не подводила, менялось в лучшую сторону.
— Да, я надеялся, что эта мысль придет тебе в голову, — обрадовался Павел. — А то, знаешь, страшно одному в этом доме. Хоть какая-то компания… — Он тоже смутился и закрыл рот. Впрочем, ненадолго. — Пока ты спала, я на всякий случай приготовил тебе постель — вон там, в спальне. — Он показал на проем. — Но не забудь, что самое главное по дороге до кровати — не свалиться в открытый погреб. Там кровать — массивная, железная, с добрых царских времен. Над кроватью в рамках — призраки мертвых людей, но это не самое нежелательное соседство. А я, если не возражаешь, буду спать в той же комнате, только на полу, а в случае опасности выброшусь в окно или успею добежать до погреба. Сейчас немного посидим, потом ляжем и засыпаем наперегонки. Теперь полезная информация: большая часть денег спрятана в нише в трехлитровой банке среди ей подобных. Ее легко найти по желтой крышке. Банки обросли грязью, визуально все равно не поймешь, что находится внутри. Две пятитысячные купюры я сунул тебе в кошелек — на текущие расходы. Пара тысяч евро и немного рублей находятся при мне — моя, так сказать, доля награбленного.
— Ты скромен, — прошептала Катя.
— О, это еще не самая яркая из моих добродетелей, — подхватил Павел. — Я очень разговорчив — если есть хорошая компания. Опять же не курю. Умею шить рукавицы, класть кирпичи, охотиться на бурундука в трудных лесистых условиях… Нет, пойми меня правильно, — спохватился он. — Я вовсе не рассчитываю тебя очаровать…
— Ты говори, говори, — прошептала Катя, закрывая глаза. — Это странно, но в голосе прирожденного зэка что-то есть…
Вскоре прогорела свеча, Павел зажег новую, шепотом проинформировав, что в старом хозяйском «загашнике», помимо свеч и спичек, он выискал сухое постельное белье и страшную ночную сорочку с закрытым воротом, которая отлично будет гармонировать с бледным лицом, распущенными волосами и свечой, помещенной под подбородок. Катя пробормотала, что ей и так страшно, раздеваться она не намерена и будет спать в калошах. Подходило время «для сна». Зевали оба. Они лежали по разным углам маленькой комнаты. Скрипела панцирная сетка — причем скрипела всякий раз, когда Катя делала вдох. Самое подходящее место для этой кровати находилось в музее. Она старалась не дышать без необходимости, отвернулась к стене, напряженно вслушивалась в окружающие звуки. По деревне брехали собаки, под домом заунывно скрежетал кузнечик. В углу возился, выискивая подходящую позу, мужчина со сложной биографией. Он навалил на пол старые фуфайки, укрыл это безобразие простыней и какое-то время ворчал, что в случае опасности должен успеть забросить эту беду хотя бы под кровать. Катя затыкала рот ладошкой, чтобы не смеяться. А потом пришло волнение, онемели кончики пальцев на ногах, сердце забилось с перебоями. Мужчина перестал кряхтеть и замолчал. Она внимательно слушала — не начнет ли храпеть? Но он размеренно сопел и гордо помалкивал. Тоже вслушивался — не захрапит ли женщина.
— Ты спишь, что ли? — нерешительно спросила женщина.
— А хрен его знает, — проворчал мужчина.
— Хрен — он все знает, — вздохнула Катя. — Тебе удобно?
— Не очень.
— Мне тоже. Кровать скрипит, как будто я ее покормить должна… Ой…
— Что такое? — встревожился Павел.
— Тут за стенкой что-то скребется и попискивает…
— Да ты что… — Оба замолчали и стали напряженно вслушиваться. За стенкой никто не скребся и не пищал. Во всяком случае, мужчина ничего такого не слышал. Но это ничего не значило, слух у женщины гораздо тоньше и глубже, чем у мужчины.
— Тебе показалось.
— Да, я тоже так подумала… Ой, там опять кто-то скребется… Боюсь, боюсь… Мне страшно, Павел. А если эта штука вылезет?
Она впервые назвала его по имени. Возможно, это что-то значило. Или ничего не значило.
— Есть решение… — Его протяжный шепот зазвенел, как натянутый нерв. — Уходи с кровати — причем как можно быстрее, пока это чудовище не съело тебя вместе с подушкой — и пристраивайся рядом со мной. Если что, мы с ней вдвоем справимся.
— Лечь к тебе… — Она безбожно тормозила и страшно боялась, что он услышит, как колотится ее сердце.
— Да, и как можно быстрее. Если, конечно, тебе не противно…
Заскрипела сетка — надрывно, с мольбой. Она споткнулась о неровность между половицами, шлепнулась рядом, прерывисто ворча:
— Да ладно, что тут противного, мужик как мужик… Но только на моих условиях, понял? — Она прижалась к нему спиной. — А то много вас тут таких бегает…
Они повернулись друг к другу одновременно, взволнованные, неровно дышащие. Вскипела женская тоска, она стонала в его объятиях, трепетала от новизны чувств. Ни разу в жизни ей не было так хорошо и плохо одновременно. Закружилась комната веселой каруселью, забегали по кругу лошадки и ослики… Они торопливо раздевали друг друга, склеившись губами. Ничего не выходило, слишком много было одежд, миллион препятствий! Они застыли, сделали паузу, отдышались.
— А теперь на время, — пошутил Павел.
Она засмеялась, и пошло веселее. Ведь можно встать, скинуть все лишнее и снова лечь. Растворились звуки за окном, заткнулся полуночник-кузнечик. Все, что было извне, прекратило существование. Бурлила страсть — внезапная, жестокая и бестолковая. Бились и падали замертво противоречия и досадные различия. Притягивались два полюса. Рана в животе перестала болеть! Женщина стонала, выгибаясь радугой, голова ее была пуста, как ржавое ведро в сенях, и даже мысли не возникало, что потолок, озаренный огоньком свечи, нужно побелить. Два тела, скользкие от пота, катались по старым фуфайкам, издавая звуки во всех диапазонах. Он снова зажимал ей рот, чтобы не переполошила своими криками всю деревню. Она была ненасытна, и он старался, как мог. Он сжимал в руках трепещущий голенький комочек, дрожал от вожделения и, наверное, впервые в жизни склонялся к мысли, что жизнь — не только полоса препятствий и разочарований, но еще какая вещь!
— Мы не слишком шумим? — спросила она в короткую минуту паузы.
— Скоро узнаем, — отозвался он, переворачивая женщину на себя.
— Хорошо… Но лучше бы не так скоро…
А когда все кончилось, она отправилась в сени омыть определенные места, спотыкалась обо все, что там было. Он напросился в сопровождающие, поддерживал ее и искренне недоумевал, как она умудряется водить машину и при этом не биться обо всех встречных и попутных. Он проводил ее обратно до кровати, проконтролировал процесс засыпания, потом натянул штаны и вышел на крыльцо подышать. Улица была пуста, сомнительно, что за оградой засел наблюдатель. Невозможно у каждого двора посадить наблюдателя. Кружилась голова от избытка эмоций, он прижался к перилам, слился со стеной, стоял и не мог надышаться. Над деревней барражировали облака, накрапывал мелкий дождь. В жизни появлялся смысл. И в душу вместе со смыслом забиралось что-то тревожное, грустное, щемящее. От мысли о женщине перехватывало дыхание, тянуло под лопаткой. Он перешагнул порог, заперся, на цыпочках добрался до постели и лег. Женщина томно вздохнула и обернулась вокруг него, прижалась каждой клеточкой…
Он очнулся незадолго до рассвета. Такое состояние, будто он находился внутри колокола, в который бил не очень трезвый звонарь. Мурашки расползались по коже. Тревожное время: ночь еще не кончилась, а новый день еще не наступил. Белесый свет просачивался из-под шторок, растекался по полу, как туман. Катя не спала, сидела рядышком на простыне и пристально на него смотрела. Сжалось сердце. Она напоминала грустную сомнамбулу с нимбом. Фигурку Кати окружала рябящая полоска света. В глазах темнилась вся женская печаль планеты. Он приподнялся, прикоснулся к ее коленке.
— Проснулся маленький ангел… Что-то случилось, Катюша?
— Просто смотрю, Пашенька… — прошептала девушка. — Вот проснулась, решила поглазеть на тебя, пока ты спишь… — Она погладила его щеку теплой ладошкой. — Грустно это все… Не могу понять, что со мной происходит. Никогда такого не было… Ты зэк, ты уголовник. Ты восемнадцать лет жизни отдал МВД. Правда, не служил, а сидел. Пусть и посадили тебя по сфабрикованному обвинению, но все равно ты бывший зэк, ты впитал в себя этот мир, эту культуру, она теперь у тебя в крови…
— Я не бывший зэк, — скромно поправил Павел. — А, если так выразиться, действующий зэк. Я все еще сижу. И сидеть мне, как медному котелку. А если добавить сюда дополнительную пятерку за последний побег, которую я обязательно обрету… Мы не в Германии, Катюша. Ты знаешь, что в Германии за побег из тюрьмы не привлекают к уголовной ответственности? Ловят и отправляют досиживать дальше. Даже штрафов не берут. Немцы мудрые, понимают, что стремление к свободе — главный человеческий инстинкт, бороться с ним глупо. Свободолюбие непобедимо. Это как инстинкт размножения или самосохранения. Возьми животного, которого поймали и посадили в клетку — если не приручишь к неволе, не сломишь психологически, оно всегда будет рваться на свободу…
— О, мы сегодня еще и в эрудированном виде… — Она склонилась и поцеловала его в щеку. — Да, ты не такой, как все, но факт остается фактом. Нельзя любить уголовников, нельзя с ними переписываться, встречаться, какими бы ангелами они себя ни выставляли. Подавляющее большинство женщин на этом сильно обжигаются…
— Это еще полбеды, — вздохнул Павел. — Главная проблема заключается не в моем потенциальном лицемерии и двуличности. Со мной опасно, и ты можешь потерять даже то, что имеешь. Включая жизнь. Ты права, у нас нет перспективы. Но эта ночь — самая неожиданная в жизни, я ее никогда не забуду. Надеюсь, ты тоже. Давай-ка спать. Часа два мы еще можем себе позволить. Потом ты спокойно уедешь. Будем надеяться, что наши дорожки когда-нибудь пересекутся…
Он привлек ее к себе, с нежностью обнял…
Когда он снова проснулся, солнце уже взошло и настойчиво выискивало щели в занавесках. Катюши в объятиях не было. А была ли эта женщина в его жизни? Или он просто сошел с ума, живет в несуществующем мире? Судя по содержимому черепной коробки, эта гипотеза могла иметь основание. На разбросанной кровати ее тоже не было. Павел шагнул к окну, рискнул раздвинуть занавески. Непроходимый бурьян на задворках участка, крапива, символическая ограда между домохозяйствами. Напротив возвышался соседний дом — с нелепой остроконечной крышей, грязным чердачным окном, похожим на иллюминатор. Он задернул шторы и, начиная волноваться, зашагал в горницу. Крышка подпола была отброшена. Он сунулся вниз, осветил колодец лежащим в нише фонарем. Этой растяпе ничто не мешает сверзиться и сломать себе шею. Слава богу, в колодец она не падала! В горнице девушки с приятным именем Катюша тоже не было. Он растерянно озирался, не зная, куда бежать и за что хвататься. Уехала? Он кинулся к окну, опомнился, что нельзя раскрывать шторы, сделал щелочку. Над Нахапетовкой плыли рваные облака, в разрывах между ними сияло лазоревое небо. Старушка в клетчатом переднике гнала корову, похлестывая ее веточкой. Животина покорно семенила, отмахиваясь от хозяйки хвостом. За оградой стояла красная «Хонда» девяносто «лохматого» года выпуска. Значит, женщина была. Не приснилась, не причудилась и из деревни не уехала… Заскрипела в ржавеющих петлях входная дверь! Он в панике задергался. С этой барышней он напрочь забыл об элементарных нормах безопасности. Даже не помнил, куда сунул автомат! Прижался к печке, стиснул кулаки… и заурчал от радости, когда возникла ОНА — заспанная, в потрепанной кофточке до колен, с голыми ногами и в калошах. Катя зевала от уха до уха и обнимала себя за плечи. Он вырос, как сверчок, из-за печки — довольный, сияющий, она сказала «ой» и утонула в его лапах. Он жадно целовал ее глаза, как будто они не виделись долгую вечность, она смеялась, шутливо увертывалась. А потом обняла его за шею, прижалась к щеке, на которой начинала отрастать колючая щетина.
— Я думал, ты уехала, — бормотал он. — Просыпаюсь, а ты пропала… Не делай так больше, так можно и до инфаркта довести ранимого зэка…
— Я так осмелела этим утром, — хихикала Катя. — Решила испытать туалет на улице. Не век же в бак ходить… Это было незабываемо… Я подружилась со здоровенным пауком — он там живет. Чуть не провалилась в выгребную яму вместе с досками. Там тоже, кажется, кто-то живет… пришлось схватиться за что-то над головой и провести несколько незабываемых минут в интересном положении. Больше я в этот сортир ни ногой, и тебе не советую. Это так бодрит и ужасает…
— Ты должна быть осторожна.
— Знаю… Я запнулась только раз, а еще палец прищемила дверью, когда хотела ее закрыть. Боялась, что чудовище, живущее в выгребной яме, станет меня преследовать…
— То есть на обстановку извне ты внимания не обратила?
— Еще как обратила, Пашенька. Я даже поздоровалась с соседкой из дома напротив — она лаяла на своего хромого пса, притащившего в дом дохлую крысу. Она спросила, как меня зовут, что я здесь делаю, собираюсь ли продавать этот дом…
— Она ничего не заподозрила? — насторожился Павел.
— Не думаю. Сообщила ей, что вчера немного выпила, и это подняло мой престиж в ее глазах. Я воздержалась от расспросов — по поводу спецназа, облавы, их планов на отъезд, не поймали ли особо опасного преступника…
— Ты должна уехать, — насупившись, заметил Павел. — Преступника вряд ли поймали, будут новые зачистки, и полный караул — если с собаками. Удивляюсь, что их еще не подтянули. Глотов и Плакун пойдут на все: устроят повальную чистку деревни. Сквозь кольцо я не выходил, значит, остаюсь в деревне. Тебе опасно быть рядом.
— Но я не хочу, — задрожала Катя. — Я уеду, а тебя поймают…
— Пойми, дурочка, — убеждал он. — Без тебя мне будет проще просочиться и пропасть. Если узнают, что ты мне помогала, то в лучшем случае привлекут. Давай по-быстрому позавтракаем и простимся. Я не хочу с тобой расставаться, но если ты пострадаешь из-за меня, то весь остаток жизни буду себя пилить. Деньги брать не советую — могут шмонать на выезде. Оставь их в банке, никто туда не полезет. Вернешься через неделю, заберешь.
Она льнула к нему, шептала, что при такой постановке вопроса ей кусок в горло не полезет, нужно придумать что-то другое.
— Я знаю. — Она сделала круглые глаза. — Есть выход проще. Схожу в магазин. Я знаю, где он находится, это на соседней улице. Во-первых, надо купить продукты — завтракать нечем, кто-то съел вчера всю провизию, включая коньяк. Во-вторых, в магазине узнаю, в какой стадии твои поиски и где полиция. Там люди, там продавщица, и что-то мне подсказывает, что деревенские жители любят посплетничать. Что плохого в том, что хозяйка одного из домов, выпив накануне, решила прогуляться в магазин? НИ-ЧЕ-ГО. Мало того — она ОБЯЗАНА это сделать.
В ее словах имелась львиная доля смысла. Эта женщина была умна и сообразительна. Она уже переодевалась, взяла с него слово, что он никуда не уйдет, а Павла вдруг обуяли предчувствия. Возможно, это не было связано с предстоящим визитом Кати в сельпо, зрело что-то другое — он окончательно запутался. Он не хотел ее отпускать, пусть лучше садится в машину и уматывает в город! Он взволнованно ходил кругами. А знает ли она, что отвечать в случае внезапной проверки? А продумала ли Катя свою походку? Ей стоит взять паспорт… Нет, брать паспорт не стоит, это подозрительно, деревенские люди с паспортом за хлебом не ходят…