— Да полно, Екатерина Алексеевна! Не изведет, ибо некому станет изводить! Покуда я с тобой, что тревожиться?
— Почто ты Петрушу от матери взял и в свое имение отвез? — вдруг спросила Екатерина. — Без должного надзора отрок! Голицын вьется подле, словно муха, зудит, и с ним же Долгорукий. Чему они наставят? Да супротив тебя!
— И то верно, — покорно согласилась она и взяла перо. — девица тюфякинская… Она и впрямь больна?
— Будь здоровой, да разве бы согласилась пойти за некоего князька югагирского? За дикого варвара ясачного? И на Индигирку отправиться?
— Мне тоже сказывали, во всей России варвары дикие живут, — вспомнила она. — И Петр Алексеевич часто говаривал, де-мол, я выбью из сей страны дух варварский. А нам так любопытно было… Вот и капитан Головин на варвара зело похож. Позрела его с бородою, когда он камень из-за моря приплавил… Пригожий такой, глаза огненны, телом крепок…
— Подписывай уж, матушка, — перебил светлейший ее воспоминания. — Нарочного след посылать.
— Обещай нам, Александр Данилович, сему капитану вреда не причинять, — строго потребовала императрица, — и впоследствии отпустить.
— Мы же условились, ваше величество!
— А дочь свою за него выдашь?
— На весь Петербург свадьбу закачу!
— Тогда налей нам рому, десница дрожит, опять криво подпишемся…
Светлейший плеснул в бокал и споил из собственной руки…
7
Вычегду черпали веслами три недели и ни единой живой души на воде не встретили, кроме птиц перелетных, кои клиньями да стаями денно и нощно неслись по небу с торжественным криком. Разве что в Сольвычегодске, где река широка была, с берега помахали, вроде пристать просили, но Головин учен был, велел наддать. Гребцы за это время приели одного телка да два пуда крупы, не считая муки, рыбы и прочего харча, и все одно, растратили за зиму нагулянную силу и исхудали изрядно. Попутным был лишь зюйд-вест и реже вест; когда такое случалось, матерые, молчаливые сволочи засыпали прямо у гребей. И прежде чем поднимать судно на берег у печорского волока, запросили день отдыха и по чарке на брата, потому капитан приказал команде рубить лес, делать вороти, покати и ваги*. Сего добра на волоке было предостаточно, сложенного в большие поленницы, однако местные сволочи запросили пену непомерную — бочонок водки.
После роздыха установили ворот, но прежде чем доставать коч из воды, разгрузили его и под охраной офицеров и нижних чинов стали переносить приданое и товар на берег Печоры. Тут хочешь не хочешь, а пришлось показывать, чтоб в трумах судна, и оголодавшие без зелья и табаку местные сволочи озоровать было начали: подкараулили на волоке, напали с дубьем и отняли кипу с голландке табаком. Но охрана не сплоховала, догнала и вернула товар, а разбойников выпорола шомполами, связала одной веревкой и привела на стан, в назидание другим сволочам. Те сразу и поутихли, и уж сговориться хотели в подмогу за осьмушку табаку и чарку водки, но сволочи с Юга отказали, мы-де сами с усами. Между собой у них устав был строгий, правила блюли, и если что, суд справедливый и скорый: за воровство руку рубили, а ежели кто кого убил или искалечил — камень к ногам и нехай по дну ходит, рыб кормит.
Когда же судно подняли на берег, засидевшийся в чуме Тренка спустился на землю и двинулся пешим, так что на палубе остались лишь Варвара со служанкой и сам Головин, дабы глаз ни на минуту не спускать с красного товара.
Сволочи же покати разложат, ворота расставят, канаты растянут, и бывает, полдня судно волокут без остановки. Ночи на Вычегде краткие, заря с зарею встречается, и посему Ивашка почти не спал — прикорнет на четверть часа возле трумной задвижки, а ружье поставит так, чтоб, коли глубоко заснет, оно выпало из рук и по челу стукнуло. Однажды придремал так, и когда открыл глаза, перед ним сидит Пелагея и волосы ему гладит. Узрела, что он проснулся, — руку убрала, но не устыдилась, а ближе придвинулась и улыбается.
— Положи головушку на мои колени, — шепчет, — да спи себе. А я на карауле буду, поелику днем выспалась. Токмо покажи, как из сей фузеи стрелять?
Учить стрельбе девицу было ни к чему, да и словам ее внимать тоже, но от бессонницы в голове чумно было, Ивашка поозирался — тихо, на палубе ни души, а Тренка со сволочами на кошме ночует, ну и голову-то на колени Пелагее склонил.
— Толкни, ежели чего…
Да так крепко уснул, что не почуял, как солнце встало и вместе с ним — сволочи. Очнулся оттого, что служанка голову его обняла, к груди прижала, и целует в лицо, и шепчет жарко:
— Любый мой, желанный мой…
Ивашка отпрянул и зело смутился:
— Не балуй, Пелагея… Чего это ты?
Она же засмеялась и прошептала:
— А тоска девичье сердце гложет. Все думаю: куда плывем, зачем? И страшно становится…
— Ступай в трум и помолись, — строго посоветовал он. — Да гляди, на госпожу свою страху не напускай.
Пелагея по всей палубе прогулялась, красуясь собою, на носу встала, потянулась сладко:
— И верно, спать пора!
И лишь потом удалилась. А тем часом на волоке шум возник, потасовка в кустах.
— Эй, кто там? — крикнул Ивашка.
Глядь, а лазутчики Пронка Ворона и Селиван Булыга волосатого детину волокут, веревками опутанного. У самих юшка из носов, камзолы порваны — должно быть, изрядно побарахтались, прежде чем скрутили.
— На болоте споймали! — докладывают. — В кустах хоронился, высматривал. Соглядатай вражеский! А это при нем было.
И кладут на землю лук зверовой, колчан со стрелами и ножик.
Капитан с коча спустился и оглядел пленника: на вид молодой, но огненная борода до пояса, а космы и того дольше, и одет весь в шкуры оленьи. А образом так на рязанца похож — курносый, губастый и розовощекий.
— Кто таков? — спросил Головин.
— По-нашему не понимает! — опять докладывают.
— Токмо мычит, урчит да кусается, яко зверь дикий.
— А по-каковски говорит?
— Кто его знает? Может, вовсе немой.
Головин лук осмотрел — из дерева с костяными накладками и тетива из оленьей жилы, — потом ножик из ножен достал и немало подивился: лезвие оказалось из камня, кремневое. Попробовал пальцем — остер!
— Поди же ты!.. И что делать с сим дикарем?
— Покуда к дереву привяжем, чтоб не убег. Тут Данила Лефорт прибежал, глаза вытаращил:
— Экий смешной! На лопаря смахивает… Вы где его взяли?
— У волока таился, выглядывал! — Нижние чины пленника к сосне прикручивали. — Узрел Пелагею на коче, дак аж рот разинул и слюни побегли. Тут мы его и схватили!
— Ну и куда его теперь?
— Отпускать всяко нельзя — злобный! Тем часом сволочи канат от ворота тянули и тоже подошли, выставились, шапки на затылок сбили.
— Ох зря вы его схватили, — говорит за всех Мартемьян. — Надобно было спугнуть, он бы и утек.
— А это кто? — спрашивает Ивашка.
— Я и сам толком не знаю, всего один раз и видел, — признался тот. — Сии люди только в полунощной стороне водятся. Лешими их зовут или лесными дядями кличут. Одни сказывают, лешие-то добрые и зла не чинят, а другие говорят, будто они от лютых зверей пошли, посему их боятся. Когда-то давным-давно в стороне полунощной во множестве жили сии звери. И были они в образе человеческом, разве что не голые, как мы, а в шерсти. Потому прозывались люты, ибо они людей ловили да поедали. На них оленьи люди всяческие хитроумные ловушки ставили, самострелы, заманы. И когда ловили, то живьем волкам скармливали. Сказывают, До сей поры еще встречаются в самоедских землицах. Бывает, подкрадутся к стойбищу ихнему, а лютов собаки-то не чуют! Мужиков на мясо зарежут, а баб живьем возьмут и с собой уведут. И женятся на них потом. Вроде от жен человеческих и происходят лешие.
— И впрямь на лешего похож! — развеселился Лефорт. Пронка с Селиваном опешили.
— Знать бы, дак спугнули…
Головин огляделся и Лефорта локтем в бок:
— Команду в ружье. На коч караул выставить.
Лефорт нижним чинам приказ, те помчались тревогу подымать.
— И что с ним делать станем? — спрашивает Ивашка, Данила плечами пожал:
— Может, камень на шею да в реку? Как говорится, концы в воду…
— Неможно леших погублять, — встрял Мартемьян. — Старики сказывали, то трех великий. Они ж не люты звери — люди, токмо диковатые.
Неведомо, понял что из разговора лесной дядя или нет, однако произнес несколько слов непонятных, рычащих, но при сем на лице его ярости не было.
— С собой взять, а переволочем судно, так отпустим, — предложил Лефорт. — Лодок-то, поди, у них нету.
— Говорят, лесные дяди воды боятся, — объяснил Мартемьян, озираясь. — Лодок-то нету, но еще говорят, будто они чуют друг дружку на несколько верст. Ежели один в беду попадет, иные в тот же час на выручку идут. Не кричат, на помощь не зовут — по-иному как-то разговаривают. Оглянуться не успеешь — лешие уж тута. Звероватые, дак чего?..
От сих слов даже бывалые и опытные сволочи заозирались, а Ивашка ощутил непроизвольный холодок на спине. По волоку уже команда бежит с ружьями наперевес, двое сразу на коч поднялись и за бортами позицию заняли. И впрямь оставаться на земле опасно было, волок-то — та же дорога лесная, по обочинам кусты густые. Тогда Головин скомандовал взойти всем на судно и изготовиться к бороне. Внизу остался только привязанный к дереву лесой дядя, да нижний чин с расквашенным носом залег у кормы и стрелять изготовился.
И пожалуй, четверть часа просидели, затаившись и высматривая супостата, покуда на волоке не очутился Гренка. Головин, к своему стыду, только тогда о нем и вспомнил! А слепой югагир идет себе, перешагивая разложенные поперек покати, и не запнется ни разу, да прямиком к лешему. Ивашка курки у пистолей спустил, сунул за ремень и спрыгнул на землю. Тренка же остановился напротив пленника и что-то спросил, вернее, несколько звуков рычащих издал, а лесной дядя ему в ответ ровно бык взбугал и стал дергаться так, что дерево закачалось. Порычали они так еще минуту, югагир и говорит капитану:
— В сей же час путы снимите и все, что отняли, верните. И пить ему дайте.
Капрал Пронка Ворона на что уж смел был, а тут подошел опасливо, веревки развязал да отскочить не успел — лесной дядя ему кулачищем прямо в переносицу попал, он и откатился кубарем. Сам же леший к Тренке подошел, поклонился в пояс и заговорил языком почти человеческим. Головин прислушался — вроде на шведскую речь похоже!
— Коль грех свершили, след искупить, — говорит Тренка. — Дары ему преподнесите.
— Может, чарку налить? — спрашивает Лефорт. — Чтоб Добрее стал.
Югагир рассердился:
— Лесные люди воды огненной боятся и табаку не курят. Дайте ему четыре ножа, ибо у него еще четыре брата, медный котел, да два топора, да огниво.
Офицеры принесли ему дары, к ногам положили вместе с луком и колчаном, а сами отступили. Лесной дядя топор схватил, повертел его в руках, вдруг улыбнулся и что-то сказал Тренке. И капитан опять заметил — ну, право же, как швед говорит, только слова короткие, почти из одних согласных.
— Теперь пусть подойдет к нему еще один, который путы накладывал, — растолмачил Тренка, — за обиду посчитаться.
Пронка, коему уже попало, в кустах сидел и ружье к челу прикладывал, а Селиван Булыга из-за Лефортовой спины выглядывал.
— Иди к нему, — велел Лефорт, — чтоб обиды не держал и родня его не сбежалась.
Селиван тоже не робкого десятка был и, судя по рубцам на лице, драк всяческих повидал, а посему смело вышел и подставился, дескать, на, бей. Леший с интересом на него воззрился, волосы назад откинул, чтоб не мешали, и вдруг склонился к нему, ибо на полголовы повыше был, обнял, что-то проговорил и нож свой каменный подает.
— Его ножик себе возьми, а свой отдай, — объяснил юга-гир. — И станете вы братья, ибо лесные люди отважных чтят и любят.
Обменялись они ножами, довольный лесной дядя дары распихал под шкуры, топоры за опояску, котел за спину и вроде бы скрылся за деревьями. Подождали немного, перевели дух и уже обсуждать начали, какова невидаль случается, а леший кругом обошел, с другой стороны встал за кустами и глядит. Что тут делать, коль любопытно дикому человеку — пускай смотрит, вреда будто нет.
— Это и есть оленьи люди? — спрашивает Головин у Тренки.
— Сии люди лесные, — отвечает тот. — А оленьи нам еще встретятся на пути. Лесные добрые, зверя промышляют, тем и живут.
— А что он высматривал?
— Любопытствовал, должно. Они к волокам часто выходят но не шалят, а токмо за людьми наблюдают крадучась, поелику боятся нас пуще огня.
— Эдакие могучие и боятся? Югагир печально вздохнул:
— Они же на волоках одних сволочей да торговых людей видят. Бывало, купцы, чтоб сволочам не платить, леших ловили и впрягали в постромки, ровно коней. Да еще и кнутами пороли. А иные на корабль посадят, на ярмарку отвезут и продадут там как диковинного зверя. Вот им и чудится, будто все люди, кроме них, весь мир иной — злобные купцы да мерзкие сволочи.
— Мартемьян сказывал, они дикие совсем.
— Эх, боярин, да как тут судить? Не дикие они, но промыслов не имеют своих и лисиц чернобурых вовсе не добывают. Вот и лишены грядущего.
— А что, для грядущего след лисий ловить?
— Кому лисиц, кому зайцев либо птах малых. Всякому народу своя тварь дадена. Кто вовсе время не ведает либо у соседей крадет, тот и бродит, ровно леший.
— Знать, у югагиров лисица означает время? Тренка отчего-то опечалился:
— Одни у нас ловчие промыслы, боярин. Токмо добычи нам ныне никак не поделить. Цари чужих тварей ловят, кои сами в руки даются. Чернобурку-то нелегко добыть. Не выследишь, не скрадешь ее — токмо мелькнет перед глазами и утечет. Когда-нибудь и мы лесным людям уподобимся, коль не добудем себе время.
Ивашке чудно стало югагира слушать.
— Где же промыслы сии?
— В небесах, — преспокойно отвечает Тренка.
Сволочи же на ворот встали, команда караулом по волоку на всякий случай, Ивашка на коче остался, а Тренка опять на берег Печоры удалился. Так до вечера и волочились под надзором лесного дяди. Потом он вроде бы пропал, и кап и тан позволил девицам выйти на палубу из душного трумя А леший в тот же час и объявился, только уж без даров, верно, успел сбегать к своим сородичам, за спиною один кол-чан болтается. Весь не показывается, мелькает меж дереа в болотистом чахлом лесу и глядит. Ивашка от греха подальше заслонил собою Варвару и сказал, чтоб она с места не сходила, а Пелагея по палубе гуляет и дикаря сего высматривает — тоже любопытно. Девицы-то шум слышали, но живого лешего еще не видели. Сволочи уволакивают судно, а он все идет за ним стороной и глядит как-то печально — Ивашка на него в трубу подзорную смотрел, и даже жалко его сделалось.
И уж на закате, когда Пелагея наконец-то узрела лесного дядю и немало подивились, перстом указав, тот вдруг встрепенулся, выхватил лук из колчана, заложил стрелу и пустил ее в коч. Да так все быстро, что перепугаться не успели. Караульные ружья вскинули, когда стрела уже воткнулась в палубу прямо у ног служанки, а лешего и след простыл: Мартсмьян потом сказал, будто они по солнцу живут и после захода прячутся в жилища и замирают до утра.
А Пелагея от страху закричала да чуть в обморок не упала — едва Головин поймать успел. На палубу ее положил, а сам схватил невесту и в трум унес, при сем даже не ошутив ничего. Это уже потом опамятовался и осознал, что свершилось то, о чем и мечтать не смел, — первый раз Варвару на руках держал, и она от испуга дышала часто, прямо в лицо ему.
Дыхание ее пахло цветком кукушкины слезки…
Потом и служанку в трум спрятал и долго сидел у затвора с пистолями наготове, но лесной дядя не появился. Уже в сумерках Ивашка стрелу достал из палубы — наконечник тоже каменным оказался. Все диковины Головин подбирал и припрятывал, чтоб потом Брюсу передать, который свою кунсткамеру содержал. Хотел и ножик забрать у капрала, но уперся и ни в какую, мол, о лешем память, носить с собою стану как знак обережный, а то тут вокруг нечистой силы не счесть.
Хоть Тренка сказал, как лесные люди живут, все равно какой уж тут сон. У трумного затвора до восхода просидел Иван, и, когда комары улеглись, его сморило, да так, что винтовка по челу стукнула да не пробудила. А проснулся он оттого, что Варвара руку его в своих ладонях держит и целует — сама без покрова, лицо открыто…
Сердце зашлось! Но проморгался, а это Пелагея, и руку отдернул.
— Что ты творишь-то? Ступай в трум!
Она же руку его опять схватила, прижалась и в слезы, да шепчет исступленно:
— Чую ведь, не жить мне на свете белом! Всех нас ждет смерть неминучая в сих землях студеных! И в замужестве мне не быть! А страсть не хочется умирать девицею. Возьми меня, Иван Арсентьевич. Люб ты мне, и посему доныне жива. А то бы давно от страху примерла!
Он руку отнял да встряхнул служанку:
— Не смей реветь! И панику сеять.
Пелагея же как безумная жмется к нему и свое бормочет:
— Или брезгуешь мною, что простолюдинка я, а ты роду боярского? Так не думай, мой прадед еще каким родовитым был. Да исхудал род, ибо невест брали и взамуж выходили по любви, убегом, на сословия не взирая. На все воля Божья! Возьми, не отыскать тебе жены лучше! Не возьмешь, так умру. И жалеть опосля станешь…
— Все мы живы будем, и замуж тебя отдам, как князю посулил, — пообещал Головин и развеселить ее хотел, пошутил: — Ежели захочешь, то хоть за лешего! Не зря он тебе стрелу послал.
Ее от шутки такой аж заколотило.
— Лихо мне, Иван Арсентьевич!
— Замолчь! Вот как госпожа твоя проснется да услышит…
— Знает она…
— Что знает?
— Да что впереди смерть нас ждет.
— С чего ты взяла?
— Сон мне был: гуси перелетные на утиц налетели да побили всех…