– Ох, Люда, Люда…
Дениса он взглядом даже не удостоил. Быстро одевшись, вышел из квартиры и возник снова через пару часов, ввезя в дом коляску, упаковку с деревянной кроваткой, сумку с ползунками и пеленками и, что самое смешное и трогательное, картонную коробку из ресторана, в которую были тщательно и с любовью упакованы переложенные бумагой (чтобы не остыло) шашлык, еще теплые лепешки с сыром и без, курица в ореховом соусе, тушенные с чесноком баклажаны и даже кусочки торта, проложенные салфеткой и все же слегка покалеченные и примятые, со сбившимися набок шоколадными украшениями.
Он строго посмотрел на мать, твердо сказал:
– Люда! – и кивнул на коробку.
Мать все поняла, покраснела и бросилась на кухню – разбирать всю эту сказочную вкусноту и накрывать на стол.
Потом был быстрый кивок в сторону молодого отца, и закипела работа. Была собрана кроватка, разложены пеленки и бутылочки, расставлены пузырьки с марганцовкой, зеленкой, детским кремом и укропной водой.
– Ну, вы даете! – с восторгом выдохнула Марина.
– Опыт, девочка, сын ошибок трудных… У меня ведь два внука. И очень бестолковая невестка, – тяжело и грустно вздохнул он.
Маминого мужа, Валерочку, она тогда полюбила сразу и навсегда, грустно отметив, что жизненная несправедливость еще раз явила себя во всей красе – везет совсем не тем, которым повезти должно и обязано. Мать, конечно, человек родной и любимый, но… Росомаха – не приведи господи! А вот повезло так повезло, нечего сказать. И это при нынешнем-то дефиците мужиков любого возраста. Не говоря уже про людей зрелых и жизнью пообтертых.
Судьба! Та, что и на печке найдет!
Девочка, названная Юлькой, оказалась беспокойной – ночи были бессонными и словно в тумане. Денис раздражался, хватал подушку и уходил спать в соседнюю комнату: «Мне завтра на работу, а ты можешь дрыхнуть хоть целый день».
Дрыхнуть! Насмешил. Не было и получаса, чтобы приклонить голову. Марина моталась, словно сомнамбула, – все на автомате, голова ничего не соображала, руки дрожали, как у пьяницы, подкашивались колени.
Хотелось одного – спать, спать и спать. Вот лечь в кровать, рухнуть и… провалиться в счастье. И чтобы сутки или двое… Не слышать детского плача и не думать о том, что надо вскочить, развести и подогреть смесь и поменять пеленки.
Иногда снова наваливалась апатия: неужели это никогда не кончится? Неужели она никогда больше не будет принадлежать себе? Не сделает прическу, маникюр… Не наденет красивое платье. Не сядет в ресторане за столик, где свет такой мягкий и приглушенный, и ее спутник (почему-то представлялось, что это вовсе не Денис) не будет смотреть на нее нежно и с интересом, который может вызвать только молодая, очень красивая и желанная женщина.
Людмила Петровна приезжала раз в неделю, и то, как предполагала Марина, по настоянию Валерочки. Он заезжал за ней после работы, обязательно поднимался в квартиру, тетешкался с Юлькой и приносил несколько пакетов с провизией и подарками для внучки – именно так он называл Маринину дочь.
Мать помогала бестолково – крутилась под ногами, проливала суп и колотила тарелки. Марина раздражалась:
– Ты, мам, как во сне или в глубоком обмороке.
А мать по-прежнему словно пребывала на другой планете. Только когда появлялся на пороге «Валерочка», она по-прежнему вспыхивала, как девочка, и сразу хорошела лицом.
Радость за мать, конечно, была. Но и раздражение никуда не делось. «Лучше бы не приезжала вовсе», – думала Марина, выметая из-под стола осколки разбитой тарелки или чашки.
Денис с дочкой был довольно сдержан и на Маринины просьбы «погулять с ребенком хотя бы в выходные», чтобы она могла приложиться к подушке на час или полтора, слышала всегда одно: «А я не устал? Я, между прочим, всю неделю работал!» И, громко хлопнув дверью, он уходил в свою комнату. Конечно, начались скандалы. Напряжение росло не по дням, а по часам. Однажды Марина бросила:
– А я и не знала, что ты такая сволочь!
Денис, сузив глаза, спокойно ответил:
– А что ты хотела? Пламенной любви? Помнится, речь о ней никогда и не шла – ни с твоей, ни с моей стороны. Или я что-то путаю? Да и вообще, – он брезгливо поморщился, – этот наш с тобой брак, знаешь ли… Чушь какая-то и хрень на постном масле.
– А Юлька? – закричала Марина. – Тоже чушь собачья и хрень?
Не разговаривали три недели. Марина ничего не просила – сама ходила в аптеку и за хлебом. Продукты, слава богу, по-прежнему подкидывал Валерочка.
Ах, если бы она могла уйти! Подхватив Юльку, бросив в коляску свои и дочкины тряпки. Вот только куда? Валерочка жил у Людмилы Петровны, оставив свою квартиру младшему сыну, у которого родился уже третий ребенок.
Нет, можно было, конечно, поставить условия им с матерью… Но, что называется, язык не поворачивался. Марина помнила все то добро, что сделал и продолжал делать мамин муж. И еще понимала – если что, рассчитывать она может только на него. Уж не на Дениса – определенно.
* * *В девяностых Денис, как, впрочем, и все или почти все, решил зарабатывать деньги. И, к большому удивлению Марины, это у него здорово получалось. Теперь он снимал офис (комнатушка в здании проектного института, огромного, с бестолково длинными и холодными коридорами), где сидели он, его единственный сотрудник и секретарша Светлана – молоденькая приезжая деваха с боевым раскрасом североамериканских индейцев на смазливом личике.
Она неторопливо снимала трубку и важно, в нос, говорила:
– Компания «Феникс», чем могу быть полезна?
Все это было смешно, но компания «Феникс» могла быть полезна по многим вопросам. Например, можно было партиями закупить вертолеты или колготки. А также теплые куртки американских ВМС и женские прокладки.
Спустя полтора года Денис снял офис побольше, сменил секретаршу на более толковую, расторопную и длинноногую и одновременно поменял машину – вместо старых «Жигулей» пересел в не более свежую, но достойную БМВ, почувствовав себя настоящим и успешным бизнесменом.
То, что муженек загулял, Марина поняла быстро – возвращения под утро и подшофе, пустые и злые глаза, раздражение, упреки, переходящие в скандалы. А однажды он замахнулся…
Она, белая от ненависти, совсем не испугавшись, схватила кухонный нож и прошипела:
– Только посмей!
Он быстро все понял и, мотнув, как бык, головой, убрался к себе.
Больше такого не повторялось, но… Жизнь ее от этого краше не стала. Ужасна была ее жизнь. Ужасна и, казалось, абсолютно беспросветна…
Людмила Петровна старалась не замечать Марининого настроения – так было проще. А когда дочь однажды, не выдержав, попрекнула ее, расплакалась и даже обиделась:
– Ну неужели я не имею права на счастье? Ты только вспомни, сколько лет у меня не было ничего, кроме одиночества и отчаяния. И вот, когда мне так несказанно повезло, ты, моя дочь, упрекаешь меня и осуждаешь!
Ладно, все. Так, значит, так. Значит, такая судьба – что поделаешь. В конце концов, есть Юлька и есть здоровье. Хотя при таких нервах смешно говорить о здоровье. И еще она поняла, что деньги, которые ей швырял на пол пьяный муж, она больше не возьмет. Никогда. Лучше пойдет мыть полы в подъезде. Или просить милостыню у метро.
А вообще, когда она слышала пьяный храп из соседней комнаты, ей казалось, что она в западне, из которой нет выхода. Там – счастливая до дурости мать, здесь – вечно пьяный хам, швыряющий шальные деньги направо и налево. И выхода нет.
А однажды, когда поздно вечером позвонил муженек и под крики пьяных же девок сообщил ей, что он в сауне и чтобы она поджарила мясо к его приезду, она, слушая невообразимые визги и базарный мат, поняла, что это – край. Конец, пропасть, бездна, тухлая черная яма. И если она из нее не выберется, то погибнет. Вместе с дочерью, кстати. А пока она продумывала пути отступления, готовя разговор с Валерочкой (мать по-прежнему была далека от реалий), подумывала даже о том, чтобы куда-нибудь уехать – далеко-далеко, например, в глухую деревню где-нибудь за Уралом, снять там угол у доброй старушки и пойти работать, скажем, в школу или в детский сад, милый муженек влип в дикую историю, вполне характерную, впрочем, для тех безумных лет.
Все – и новая машина, огромный блестящий, похожий на гигантскую акулу черный джип, и офис, уже тоже, кстати, огромный, уставленный добротной дубовой и кожаной мебелью, и сам, собственно, бизнес, в котором Марина ничего не понимала и понять не старалась, – все это «великолепие», весь этот непременный антураж успешного человека накрылся медным тазом и был отобран за долги – тоже вполне обычная, рядовая история. В список отобранных и любимых мужниных игрушек вошла еще и квартира.
И был обозначен срок – два месяца, а не то…
Что означает это «не то», Марина уточнять не стала – слишком жалок был ее супруг, трезвый и притихший, сидящий напротив нее на кухне и жалобно излагающий всю эту историю.
– Ясно, – сказала Марина. – Дальнейшие действия?
– Чьи? – испуганно спросил он.
– Твои, – усмехнулась она. – Я-то какое имею ко всему этому отношение?
– Ты – моя жена, – всхлипнул он.
Марина расхохоталась.
– Ну, ты, братец, вспомнил! Может, еще и про дочку вспомнишь – заодно? И вообще, чего, интересно, ты от меня ждешь? Сопли вытирать тебе я точно не буду. Попроси своих подружек из сауны. Или секретаршу. Как ее, кажется, Нонна?
– Прости, – сказал Денис и заплакал.
– Бог простит, – ответила Марина и вышла из комнаты.
Огромную родительскую квартиру продали быстро и довольно дорого – жилье в тихом центре и в старых домах наконец оценили. Квартиру, кстати, купил «бизнесмен из Ташкента» – так обозначил себя восточный человек средних лет.
Денег хватило на крошечную двушку в пятиэтажке на окраине.
Денис сидел дома, вздрагивая от каждого звука или телефонного звонка. Заглядывал Марине в глаза и обещал «что-нибудь придумать».
– С твоей-то фантазией! – усмехалась она.
Если бы не Валерочка, они бы тогда точно пропали.
И все же надо было как-то жить дальше.
Юлька пошла в сад, а Марина устроилась на работу. Денис, как ни странно, вдруг обнаружил в себе таланты «домохозяина». Убирал квартиру, стирал белье, водил Юльку в сад и даже вполне сносно готовил.
Жили по-прежнему как соседи, только без пьянок и скандалов. Муж, чувствуя вину (значит, остатки совести сохранились), был тише воды ниже травы.
Марина приходила с работы, молча съедала ужин, убирала посуду в раковину и уходила к себе в комнату. Муж с дочкой смотрели мультики или читали книжки. А она, вытянув усталые ноги, смотрела в потолок и думала о том, что жизнь ее, в сущности, изменилась мало. Так же пусто было внутри, в душе и на сердце, словно в голой степи, где гуляют холодные и злые ветры – так же одиноко и безнадежно.
И даже почти уже ничего не хотелось… Ни любви, ни счастья – ну, нет и не надо. Черт с вами.
Только усталость… Лечь бы и… Ни о чем не думать. Ни о чем и ни о ком. И о себе в том числе.
Значит, такая судьба. Ползу по жизни на брюхе – ну и ладно.
Однажды этот дурень мириться пришел – так и сказал: «мириться». Марина рассмеялась:
– А мы с тобой и не ссорились вроде.
И из комнаты его прогнала.
Болван! Думает, вот поноет сейчас снова, вымоет пол и… Снова они обретут любовь и счастье.
Которых, кстати, никогда и не было.
Андрей
Жизнь в новых реалиях казалась Андрею безумной и непостижимой. Люди словно сошли с ума, бросившись в какие-то немыслимые авантюры, в сумасшедший забег за наживой, стремлением отхватить кусок еще больше, еще жирнее, еще сочнее.
Даже те, про кого он бы никогда не подумал. Ему, кстати, тоже было предложено – в офис, за компьютер, за телефон. Пейджер – непременно. Как символ успеха. Он недоумевал – где я и где тот пейджер? И все, что прилагается. Какая торговля, о чем вы, ребята?
А они, представьте, покупали иностранные машины, надевали итальянские костюмы и узкие блестящие туфли. Обедали и ужинали в ресторанах, небрежно заказывая черную икру и омаров, запивая все это непременно французским коньяком и дорогим вином. Они – бывшие доктора наук, сбежавшие из гулких коридоров полупустых институтов, скромные инженеры, прежде перехватывавшие трешку до зарплаты, свободные и гордые художники – писатели и режиссеры. Правда, некоторые довольно быстро сходили с дистанции или были сняты с пробега против воли – хорошо, если без потерь.
Многие бросали «старых» жен и обзаводились одинаковыми, словно клонированными, блондинками с тонкими и бесконечными ногами, капризно надувающими и без того надутые губы, гундосящими с одинаковой интонацией: «Папуль, хочу новую шубку или салат с рукколой…»
Ко всему этому покупались огромные квартиры, в которых бродило эхо, и делались сумасшедшие ремонты с непременными джакузи, посудомоечными машинами, наборным «дворцовым» паркетом, необъятными гардеробными и спальней с выходом в собственный, «хозяйский», сортир.
А отдыхать теперь было принято… Такие названия, что можно было сразу рехнуться! Ну, кто мог представить себя лежащим на берегу океана или Эгейского моря? Сейшелы, Багамы, Канары… А за шмотками – в Европу. Милан, Лондон, Дюссельдорф…
И разговоры велись теперь такие, что начинало тошнить в первые же пятнадцать минут: авизо, платежки, черный нал.
И это были те люди, которые совсем недавно пили родную «Пшеничную» и крымский портвейн, закусывали «Российским» и «Докторской» с горбушечкой «Бородинского», рвались в «Современник» и в зал Чайковского – на самые дешевые места. Отстаивали пятичасовые очереди в Пушкинский и радовались как малые дети, урвав «с рук и по случаю» уже кем-то прилично поношенные «Левиса» и чешские «Цебо». И жен своих «старых» тогда еще любили и боготворили, и сидеть на тесных кухнях могли до утра, и читали стихи, перебивая друг друга, и передавали перепечатанного Солженицына, Булгакова и Мандельштама только своим, близким. Потому что опасно для жизни – все помнили, где живут.
Всем вечно не хватало денег, но все все-таки в августе уезжали на море, Азовское или Черное, снимали для детей дачи – комнатка и терраска, электроплитка, удобства во дворе. Ну и черт с ним, что дожди – дети на воздухе, а мы в субботу пулечку под пивко с таранькой и, если повезет, шашлычок. Если достанем мясо. И еще – гитара. Старенькая, облезлая… А пелось под нее… Хорошо под нее пелось. Про всю нашу жизнь.
И еще все ходили друг к другу в гости… Как хорошо мы плохо жили, господи!
Сейчас это стало не то что немодным – это стало почти неприличным. Да и зачем? Когда в кабаке вам накроют, уберут, да еще и поклонятся. А про то, что в этом кабаке разговоры как-то не клеятся… Да и какие там разговоры! Не было тех разговоров, прежних. Не было.
Быть бедным, или, как стали говорить, неуспешным, сделалось неприлично.
Все зарабатывают деньги, старик! Такие времена. Не воспользоваться этим означало быть последним «запредельным лохом и лузером». И еще – вызывать у окружающих жалость, брезгливость и непонимание.
В общем, он не вписывался в картину прекрасной и по-лубочному красочной новой жизни.
И еще умерла мама… На даче. Возилась на огороде, пытаясь вырастить «урожай». Стало плохо с сердцем. «Скорую» не вызвала, решила не беспокоить соседей. И тихо под утро отошла. Хватились соседи – к вечеру. Что-то не видно Ирины Ивановны. Зашли в дом…
После похорон Андрею жить совсем расхотелось. Подумал: «А ведь никого не осталось. Совсем никого. Ни Ксюша, ни Степка не в счет…»
И тогда он уехал. Все крутили пальцем у виска – все умные сейчас, наоборот, возвращаются оттуда. А ты – туда!
Нет, определенно – лох. Трус и немощь. Впрочем, какое нам дело до неудачников! Он всегда был такой. Чему удивляться?
Помогла ему, кстати, бывшая жена Жанка, прислав в виде невесты для фиктивного брака какую-то потрепанную и немолодую лесбиянку, заплатив ей, нищей, за это приличные деньги. Жанка вполне могла это себе позволить – дантист процветал и был, как всегда, великодушен. Впрочем, в этом никто и не сомневался. В смысле, в его процветании. Жанка любила быть благородной, тем более что это не стоило ей особенных усилий. Хотя как сказать… И тетку нашла, и денег отвалила…
В Америке он чувствовал себя одуревшим и растерянным – от пейзажа за окном, от дорог, ровных, как зеркало, от домиков с уютными двориками, от небоскребов, убегающих в небо, от блестящих и чистых машин. И самое главное – от улыбок случайных прохожих. И еще какого-то спокойствия и уверенности, неведомых доселе, – здесь тебя не унизят и не оскорбят!
Ему казалось, что он пребывает в каком-то сне – вот сейчас проснется, откроет глаза и… окажется в съемной квартире с чужой и ветхой мебелью, с облезлым чайником на облезлой плите, мутным зеркалом в ванной, отлично, впрочем, скрывающим помятую утреннюю физиономию.
И пейзажем за окном – два ржавых рыжих помойных бака, огромные каркающие вороны, беседующие друг с другом на краях этих баков, облезлая собачонка, крутящаяся около по-цыганистому шумных ворон, и рваный асфальт, по которому грохочут, наверняка чертыхаясь, водители облезлых иномарок и еще более облезлых «Жигулей». «Приличных» машин в этом районе не было.
И снова будет день – мутный, тяжелый, бесполезный… Он сядет за письменный стол и положит перед собой лист белой бумаги. И уставится в грязное окно… А потом, словно спохватившись, начнет писать – сначала увлеченно, с азартом, а через пару часов пробежит по страницам глазами, и опять подступит такая тоска… Хоть волком вой. И он набросит куртку, влезет в старые разношенные кроссовки и выйдет на улицу. В ближайшем магазине возьмет дешевой водки, колбасы и хлеба. И заторопится домой, обратно в теплое нутро чужой квартиры. И там, открыв бутылку и нарезав закуски, выпьет первый стакан. Сначала станет легче – ненадолго, на полчаса. А вслед за вторым и третьим…