Иван заметил недоуменное выражение на лице сына, и решил пояснить:
– Удивляешься, что говорю «по той же самой причине»? о вроде бы таких противоположных вещах? Послушай. Вот в нынешнее время бросились спасать душу. А в наше – добывали «светлое будущее для всего человечества». И это тоже был кое для кого неплохой предлог, чтобы залезть в душу. Опять-таки… А ведь она одна, душа – другой нет! И вовсе я не хочу, чтобы внутри моей души была чья-то лапа. Чья бы то ни было…
– Ибо душевных дел мастера, – продолжал Иван, и злая усмешка исказила его лицо, – возьмут вот и переключат внутри тебя кое-что, и сделается тебе все равно, что вокруг. Кровавая ли каша… выгребная ли яма… то ль и другое вместе. Какая разница? Ведь у тебя же святая цель! Спасение души. Или – вариант – спасение всего человечества. Лес рубят – щепки летят… Так вот. Не от высоких порывов, а лишь остерегаясь высокого полета щепок, захотелось мне уйти куда-нибудь далеко. Туда, где еще не надумали пока «рубить лес»…
– Поверь, – говорил Иван еще сыну, – не велика разница, что именно будет написано на знамени лесорубов да душелазов. Может быть написано новое. Может – старое, или, как оно милее тебе, старинное. Да только цель-то одна: не позволять тебе быть собою… только собой! Устроить, чтобы ты стал из собственной же своей души управляем. И с этой целью всегда пытаются навязать в компанию того иль иного идола. Такого сделали в мое время из слов «Бога нет». Теперь, похоже, пытаются изготовить идола уже из бытия Бога.
– Бог… – произнес Иван, помолчав. – О Нем горазды судить, но на деле-то ведь о Нем – никто ничего не знает. И в этом смысле новое время не отличается от прошедшего. И мы вот с тобой не знаем. Ты чувствуешь себе одно, я другое. И кто придет и покажет, кто из нас прав? Да и не нашего с тобой ума это дело. Ведь мы же кто? Парсунщик да скоморох (ну ладно-ладно – гусляр), если говорить любимым тобой прадедовским языком… Впрочем, не в этом дело! Я все примериваюсь, как бы это тебе получше передать, чтобы ты почувствовал: я тебя понимаю.
– Да, я понимаю, – продолжал говорить старик, сделав большой глоток, – каково оно было б мне, если бы вот я, скажем, поставил холст и начал бы писать храм. А после месяца работы пришел в студию и увидел, что некий умник намалевал посреди этого холста вертолет. В том месте, где я намечал алтарь. И что бы я тогда сделал? Наверное, искромсал бы холст! Потерял бы желание работать аж на неделю. А после… После я поставил бы на мольберт новый холст и принялся бы писать что-нибудь иное. Вот так: тяжело – а все-таки поправимо… Теперь другое скажу тебе. А что, если бы состоялся алтарь? Да не на холсте, а в жизни? Я очень хорошо знаю, Володя, что бы тогда случилось. Я вот что понял: вещи не на холсте – беззащитны! Мой жизненный опыт учит, что они в любой момент могут утратить соразмерные очертания и превратиться во что-то, совсем не радующее. Я правую свою руку – руку художника! – на отсеченье даю, что твой друг монах… рано или поздно он бы не захотел удовлетвориться почасовым чтением. И он полез бы в душу к тебе. И стал бы ты у него по струночке ходить… «оружейник»! И сделалась бы эта башня тюрьмой. А ты бы и не заметил. И сам бы ты тогда себя не узнал, Володя…
Они беседовали потом еще долго, отец и сын. До самого того времени, пока женщина, что прилетела вчера с Владимиром, не позвала обедать.
Как будто бы они знали, что разговаривают в последний раз.
* * *Какое-то время я не следил события, происходящее в котловине. Меня всего обступили, как облака луну, образы моего прошлого. И я забыл настоящее… и предался созерцанью их… не отрешенному созерцанию, разумеется!
Когда живешь очень долго, подчас не определить, где память твоя, где мир…
Когда я вновь обратил внимание на «сейчас», в котловине уже все было готово к взрыву.
Рука Ивана властно покоилась на взрывном устройстве. Наверное, старик ликовал, и даже, он, видимо, слегка волновался. Ведь это был его звездный час. Иван говорил Владимиру, стоявшему рядом с ним:
– Склон сопки будет обрушен. Обломки вон той скалы перекроют единственный проход. И тогда – пусть даже если какой-нибудь случайный путник забредет в эти земли (охотник там или кто) – не сможет он разглядеть нашу башню. Ну разве только если он обязательно захочет забраться в котловину, хотя и не будет удобных доступов. Но вероятность этого… Итак, наш вертолет будет прилетать ниоткуда и улетать в никуда. Мы словно сгинем для мира. Нет, мы не анахореты – мир будет получать изделия нашего ремесла… дух наш молод! – и Серый усмехнулся, и его глаза были, в этот момент, действительно совершенно по-молодому ясными. – Но только никто уже никогда теперь не узнает, где наша кузница!
И с этими словами он повернул ручку, замыкая контакт.
Я ждал, что вот сейчас вокруг меня стеною встанет земля и взовьется пламя.
Но этого не случилось. Рифленая Т-образная рукоять странным образом возвратилась назад, не изменив ничего.
Я понял, Кто не позволил произойти взрыву.
И ощутил ужас…
Владимир вдруг подумал в этот момент, по-видимому, то самое, что я знал.
И он перехватил руку отца, собравшегося во второй раз крутнуть ручку. И произнес – взволнованно и глядя ему в глаза:
– Стой! Может быть… это знак! Устройство не сработало не случайно! Я вдруг почувствовал сейчас совершенно четко: рано нам взрывать эту сопку. Изменим план! Используем заряд, чтобы создать котлован фундамента под отдельный ангар. А сердцевина башни пусть все-таки станет храмом. Нам нужен храм… не затем, чтобы приглашать монаха – я передумал. Затем, чтобы оставаться наедине… не с собой, а с Ним. Ты понимаешь меня, о Ком я. За этим именно храм нужен был сердцу человеческому во всякие времена! Мне боязно упустить время… Вот я прославлен. Однако чем достиг этого? Просто чувствовал, какая беда сейчас причиняет бо льшую боль, и пел их – беду и боль. И этого достаточно миру. Но мне-то, моему сердцу этого недостаточно! Я… так хочу писать песни… которые стали бы как вино, как мед. Но это не выходит в миру. Мир вовсе уж разучился, видимо, слушать милые песни. Он требует или приторной попсы, или злобы дня! Не к миру надо нам идти в подмастерья и не к себе, как собираешься ты, отец. А к Богу. Чтобы стать мастером.
– Вот если б я жил при храме, – прибавил еще Владимир, передохнув, – при настоящем, то есть по-настоящему уединенном, где Ему служат… тогда бы я, может быть, выучился писать добрые, а не горькие песни!
Пламенная речь отзвучала. Старик молчал. И, наконец, он оторвал взгляд от своей руки, сжимающей рукоять, и посмотрел в лицо сыну. И складки обозначились резче по уголкам его узких губ.
– Мне этого уже не понять. Возможно, ты прав, Володя. Но если мы изменим наш план, потребуется многое начинать сначала и все это займет еще год. А у меня… ты знаешь, и у меня тоже есть одно совершенно четкое чувство. Что я не проживу столько. Я вроде бы еще крепок, но, не забывай, я старик. И я прошу у Него – не зная даже, кто Он такой – об одном. Умереть вот здесь, в этой башне, которую мир не видит. Потому что для меня это очень важно. Это – как если бы я навсегда остался посреди лучшего своего холста. Завершенного. Снятого с мольберта и вправленного в добрую раму. Год? Боюсь, это для меня окажется слишком долго. Но… сам решай! Как ты сейчас решишь, так и будет.
С этими словами Иван взял Владимира за руку – и положил эту руку на рукоять устройства. И улыбнулся сыну почему-то извиняющейся какой-то улыбкой. И резко отвернулся к сопкам на противоположной стороне котловины.
Владимир замкнул контакт.
Я оказался словно бы в сердцевине огромного, толстого огненного ствола с дымной кроной. Камни, на которые я опирался века, выскользнули из бесчисленных разветвлений моего тела, как пригоршня золотых монет из руки человека, пытавшегося купить у меня быструю смерть век назад. Поверхность моей плоти начала тлеть. Но это не было для меня опасно, и, кроме того, у меня была возможность быстро унять огонь. Взрыв получился сильным, и я боялся, как бы все эти камни, поднятые им в воздух, не причинили смерть кому-нибудь из людей. Ведь это бы нарушило мои планы.
– Смотри! – закричал старику Владимир, когда рассеялся дым. – Тот пень, на который ты мне показывал! «Отрубленная рука»! Он словно бы бежит по обрушивающемуся склону! Ведь он не просто катится вниз, он передвигается в точности, как огромный паук! Мы что-то здесь с тобой растревожили.
Я помню, как старик обернулся. Он сына знал хорошо и не сомневался, что тот не будет говорить ерунды. Поэтому какое-то время Иван и вправду силился разглядеть. Однако… что может разглядеть человек, которого всю жизнь учили не верить, а это значит – не видеть?
– Он просто свалился в озеро, твой «паук»! – прозвучал неизбежный вердикт. – Идут круги по воде… все тривиально и нет ни малейшей мистики. Вот только мне не понятно, почему же этот пень не всплывает? Наверное, зацепился на дне за что-то… А из тебя бы вышел художник, сын! Ты ведь прав: ей Богу, в этой разлапистой, кувыркающейся коряге было что-то паучье.
Вокруг меня вились мутные, медленные вихри успокаивающегося озера. Я наблюдал стихающие метанья рыб… И образы великого моего прошлого обступали снова, поднявшись из глубин памяти… И на какое-то время я снова отдался им, исчезнув из моего теперешнего, то есть потеряв представление о том, что совершается в котловине.
Я даже не сразу понял, где нахожусь, когда вернулся в «сейчас». Но это длилось недолго. На память пришел огонь, повергший из одной стихии в другую.
…Вода совсем успокоилась.
Женщина стояла от меня близко. Настолько близко, что я мог хорошо чувствовать ее мысли. И даже не отдельные вспышки их, выбивающиеся особенно яркими протуберанцами, но их слитный, их непрерывный сплошной поток. Наверное, этому способствовало и то, что ее ноги были по щиколотку погружены в воду.
«Какое тихое озеро! Деревья словно бы и не отражаются, а двоятся. И будто собираешься нырнуть в зеркало. Или в небо. А сразу как от берега глубоко! И… что это? – вода уже почти что прозрачная, но… как-то не по себе. Наверное, это потому что всегда мне казалось, что глубина удерживает на расстоянии… Ты будешь прыгать, или ты будешь вот так стоять, голая, до второго Пришествия? Интересно, видит ли меня сейчас Влад? А старик? Хорошие они парни. Спокойные. И даже почти не пьющие. Беда только – вот именно у таких мужиков обязательно обнаруживается какая-нибудь да блажь. У этих – заточить себя насовсем в глуши. А я сначала подумала, они это такую дачу себе отгрохали. А может, в чем-то они правы: тишина, покой. Не плохо после столичного бардака. Но только – кому похвалишься тут, что ты девчонка самого Влада Серого? Похоже, Алке повезло больше в смысле зарисоваться. Да и вообще: попала в группу поддержки при „Скрежещущих Шкафах“, а ведь это – Барселона, Милан, Бангкок… И секс, наверное, с этими обдолбанными рокерами головокружительный! Кстати, „Оружейник Весны“ мог бы вспоминать об этом и чаще. Впрочем – не в этом все! Вот он положит мне руку свою на голову – и делается сразу же хорошо. И не страшно… Так только брат мой умел, пока игла его не сгубила. Мне повезло с тобой, Влад. Какая-то особая правда, не чувствующаяся в других, в тебе есть. Да только очень она… холодная. Какая-то… не-за-жизнь, что ли – эта правда. Наверное, еще на месяц-другой останусь я с тобой „навсегда“. А если все же на больше? Эх, Влад, ведь я совсем не такая, какой ты меня все себе рисуешь! Другая. И ты бы ахнул. Да и от жизни хочу я совсем другого, чем ты. (Вот только не пойму сама, чего именно.) Эх, если бы Господь отнял у меня эту жизнь и дал бы что иное взамен!.. Да сколько можно стоять, уставившись на облака в воде?! – прыгай!»
И она нырнула.
Однако не прошло и минуты, как она пулей вылетела на берег.
А я все продолжал видеть, как под водою внезапно расширились у нее глаза и от смертельного страха стали они безумны…
Теперь, вновь стоя на берегу, женщина почему-то была уверена, что она в безопасности. И мысль ее искала вернуться в привычное свое русло, словно ручей, расплесканный угодившим вдруг в его середину камнем.
«С чего это я решила, что эта коряга там, под водой, шевелится? Ну, может она и трепыхнулась чуточку от волнения, которое я сама же и подняла, нырнув головою вниз. И уж тем более непонятно, почему показалось вдруг, что будто бы она… смотрит? Ведь я же точно не заметила под водою никаких глаз! Все ясно: я пересмотрелась дешевых видео. Правы ребята, что не позволили хотя бы сюда тащить чертов ящик. А классный бы вышел триллер: ужасный осьминогопаук насилует обольстительную купальщицу… А вот возьму и нырну еще! И отломаю веточку от него… от нее – от этой гнилой коряги, пытающейся пугать. Вот из принципа!»
Ее сердечко стучало как у бельчонка, пойманного хорьком. И все-таки она не заставила себя ждать… Странные существа! Они почти всегда поступают так. Хотя инстинкт им подсказывает: «беги!» И сердце криком кричит им: «стой – смерть!»
И смерть ее получилась быстрой. Что вовсе не удивительно, потому как мы встретились под водой. В моем распоряжении было всего лишь время, которое человек способен прожить без воздуха. Но я не хочу сказать, что мне с ней не повезло.
Нет, ведь я получил то именно, что обретаю все реже. Новые впечатления. В смысле – совершенно иные, а не вариации уже виденных мной картин.
О, этот переливчатый взрыв беспомощного отчаяния!..
Сверкающие пузыри, вырывающиеся изо рта ее вместо крика…
Все это зафиксировано теперь в моей памяти. В бездонной житнице сцен, показывающей любое, словно бы наяву, как только я захочу.
…Старик стоял перед холстом и работал. Он зачарованно писал белый дирижабль, собирающийся пройти – зачем бы это ему? – под гигантской, растрескавшейся гранитной аркой.
Я чувствовал течение мысли Ивана Серого. Хотя и не так отчетливо, как у женщины. Я созерцал его радость. Старик создал себе башню и творил в ней – уже никто не спросит его, к примеру, что это еще за плагиат с Цепеллина и на кой сдалась ему арка.
Я шел бесшумно. Потом я неподвижно стоял на самых остриях кончиков сотен моих корней. В студии отшельника было тихо. И даже эта вода, струившаяся с меня после озера, не капала больше на пол. Ее ведь всю, сколько ни задержалось в бороздах моей кожи, впитало дерево двери, когда я проходил доски ее насквозь.
Я начал приближаться к Ивану. Медленно. Переступая кончиками корней по полу совершенно беззвучно. И он бы не обернулся. Но счетчик, что укреплен был на поясе его, стал мигать. И вот – художник уронил кисть и впился в меня глазами.
Я замер. Это завораживающая картина, изысканнейшее зрелище – когда человеческую душу, всю, начинает прорастать страх. Сначала разум не верит. Но просыпается уже тревога – какое-то безотчетное зыбкое пророчество, что все-таки придется поверить. Потом человеку делается с неумолимостью очевидно, что все происходит вправду. Он уже знает, но до последнего сохраняет бессмысленную надежду, что, может быть… все же нет!
Ну а потом он кричит. Когда ему становится уже все абсолютно ясно.
Итак, я замер перед глазами старика, я не хотел торопить… Я смаковал мысли, мечущиеся в его сознании. «Черт! Откуда здесь эта штука? Владимир захотел пошутить? Но ведь такую коряжину невозможно пронести в дверь бесшумно. А может, это я так увлекся, подбирая оттенок? Но ведь ее вообще невозможно втиснуть, не поломав, сквозь дверной проем! Ну разве только если бы она могла сама гнуться, если бы коряга эта была… живая. Черт… а ведь она замерла в таком положении, в котором не способен вертикально стоять неживой предмет! Как будто какая сила засела в ней… И – словно бы она… смотрит! Бред! Глупости! Такого не может быть… И все-таки я буду чувствовать себя увереннее, если доберусь до ружья».
Я был между ним и дверью. Сделав над собою усилие, старик пошел прямо на меня, не желая жаться к стене. Да только не надолго его хватило. Он очень скоро почувствовал, что не сумеет заставить себя пройти около. Хотя вот именно это он мог бы себе позволить. Ведь для него уже наступил момент, когда – какой ни выбери путь, а это уже ничего не меняет в твоей судьбе!
Иван вскрикнул, когда я перехватил руки его и ноги одновременно в семи или даже восьми местах.
Он ожидал чего-то подобного, но вряд ли предполагал у выростов моего тела такую гибкость.
Я притянул старика к себе, и я крепко прижал его тело к своему телу.
Он более не кричал… Картина моего шествия через дым из самого центра взрыва сияла в его сознании. Он хорошо замечал – теперь, – почему это не могло быть простым кувырканьем коряги в озеро.
Он все еще не понимал (умом), с чем столкнулся. Но, видимо, он был мудр, потому что однозначно почувствовал: ему уже ничто не поможет. Он не надеялся спасти жизнь. В его уме трепетала лишь одна мысль, иная: как ему сделать, чтобы хотя бы его сына минула чаша сия?
Он видел лишь один хрупкий шанс: не допустить, чтобы Владимир вошел сюда сейчас, в эти последние его на земле мгновения.
Поэтому старик не хотел кричать. Он тщился контролировать себя и это становилось мне уже интересно.
Я прямо-таки распластал его на себе и начал прорастать его плоть.
Конечно, долго он не смог выдержать. Я вырвал у него крик… Владимир ломился в дверь. Его отец успевал иногда выкликать ему между приступами нечленораздельного вопля: «Беги отсюда! Беги!»