— Стукач… — прошипел Верчич.
— Нет, — сказал я и улыбнулся.
Этого хватило, чтобы Верчич засомневался. Он мне потом неспроста свои любимые тапочки подарит. У меня вообще все стало легко получаться в третьем дивизионе после того выхода из строя. С полуслова, с полуоборота. Я пророс сквозь подразделение, как шампиньон через асфальт: треснуло — и выбрался наружу. Андрецов и братья Хашиги сказали пару теплых слов Сабонису (за что им спасибо большое), но не последнюю роль сыграла моя холодная отстраненность. Я перестал воспринимать наезды дедов всерьез. А обращаться с человеком, который тебя в упор не видит, деды не умели.
Нет, они еще пытались меня как-то пронять. В последний раз — трое на одного. Но я удачно встал задом в угол. Честно говоря, повезло. Не пропустил ни одного удара, только рукава оказались в сапожном креме чуть не до плеч, и трясло меня потом верных полчаса. И всё — отцепились. Так, напоминали время от времени, чтобы не выпендривался и не смущал народ. А личной свободы у меня стало почти как у черпака.
И однажды на вечерней поверке Сабонис, стоявший, как обычно, за мной, нарочито громко буркнул:
— Чего у тебя погон так чмошно пришит? Непорядок, черпак все-таки!
Подумал и добавил:
— Все слышали?
И все бросились жать мне руку. Я опять, сам того не желая, удивил третий дивизион. Тут раньше не переводили в черпаки одними словами. Обычно — двенадцать ударов пряжкой ремня по заднице, да с хорошего размаха, так, что долго не сядешь потом.
Я улыбался, отвечая на поздравления, но внутри было привычно холодно. Мне еще только предстояло отогреться в ББМ, перекроить третий дивизион под себя и полюбить его.
А погон и правда сидел чуть кривовато, самую малость, странно, как я раньше не заметил.
ГЛАВА 10.
После второго стакана майор Афанасьев изъял у капитана Димы Пикулина табельное оружие. Со словами:
— А отдай-ка мне, дружище, пистолет.
Капитан Дима Пикулин снял с пояса кобуру и сказал:
— Это ты хорошо придумал.
И разлил по третьей.
Майор Афанасьев что-то сделал с кобурой, и та исчезла. Оглянулся на нас с Косяком — не подсматриваем ли, куда он ее спрятал.
Мы не подсматривали. Нас гипнотизировал стол, ломившийся от яств.
О, деревенский украинский стол! Будь я Гоголь — поведал бы вам, какого неестественного размера лежали там домашние колбасы, шматы сала и всякие кулебяки. Родись я Булгаковым, описал бы, как вкусно это употреблялось в пищу. А талант Хемингуэя позволил бы мне передать смачность, вязкость и сочность, с которой лилась в стаканы желтая самогонка…
Ну, короче, накушались мы.
Потом выпал снег, капитан Дима Пикулин заблевал полдвора, майор Афанасьев потерял дар членораздельной речи, Косяк сгинул в направлении сельского клуба, а я рухнул на лавку и отключился.
Украину накрыла мирная ночь, оглашаемая храпом славянских воинов, крепко вломивших натовской гадине.
Мы победили.
БОЛЬШАЯ ЖРАТВА
гастрономическое путешествиеВ роли майора Афанасьева — майор Афанасьев.
В роли капитана Димы Пикулина — капитан Дима Пикулин.
Младший сержант Косяк и Автор в ролях второго плана.
Штабной кунг на базе а/м "Урал" в роли Руссише Газенваген.
Конец октября 1988 года я встречал в странной ипостаси — еще не черпака, но уже не забитого салабона. Кого-то из наших продолжали колотить и пинать, а на меня, трудновоспитуемого, плюнули. Вдобавок, будущие дембеля малость притихли: боялись испортить себе увольнение. А с будущими дедами я успел крепко сдружиться — вместе натерпелись от уходящего призыва. Третий дивизион ББМ, он же "болото" в бригадном просторечии, булькал и хлюпал, выжидая, когда старичье уволится на фиг, и можно будет забыть, что мы — общепризнанно самое неуставное подразделение самой неуставной войсковой части города Белая Церковь.
С каждым днем становилось легче жить. Я начал забывать, что такое круглосуточная боязнь "пропустить" опасный для здоровья удар. И синяки на руках — из-за постоянной блокировки — прошли, и тяжесть в отбитой почке рассосалась. Бесило, что не могу помочь своим, которых еще давят. Но от этого меня предостерегли. Сказали, брось, не рыпайся, только хуже будет, скоро это дерьмо само закончится.
Так я болтался в подвешенном состоянии, набираясь душевного здоровья, пока вдруг не случились КШУ.
"Ка-шэ-у" — войнушка совсем понарошку, командно-штабные учения. Игра в карты, вроде подкидного дурака. Выглядит примерно так: чертежники склеивают большую-пребольшую карту местности. Офицеры рисуют на ней полосочки и стрелочки. Потом кладут перед начальником и ждут, чего этот дурак им подкинет.
Начальник тычет в карту пальцем и говорит:
— А вот здесь мы нанесем тактический ядерный удар! Две килотонны. Нет, лучше десять!
Офицеры хватают карту и бегут ее перерисовывать.
Офицеры, в общем, любят КШУ. Это для них и развлечение, и экзамен, и способ показать себя. Какая-никакая, а почти война, но без риска упасть с самоходки, угодить под обстрел или потерять в лесу вычислителя Саню Вдовина, что случается на полевых выходах.
Той осенью Бригаде Большой Мощности предстояло участвовать в каких-то окружных КШУ. Силами одного самоходно-минометного дивизиона. Изображать это могучее, кроме шуток, войско на полигоне Черниговской учебки должны были начальник штаба дивизиона, один командир батареи и пара нижних чинов.
С начальником решили мудро: назначили нашего майора Афанасьева, потому что он был грамотный НШ и ответственный мужик. С комбатом решили еще мудрее: поймали капитана Диму Пикулина, случайно забредшего в расположение части. Отсутствия Димы в четвертом минометном дивизионе все равно никто бы не заметил. Вот капитан и пригодился, раз сам пришел.
Доставить воображаемый дивизион к театру воображаемых боевых действий приказали младшему сержанту Косяку. Косяк отличался спокойствием, рассудительностью и прилично водил грузовик. В выборе именно Косяка был еще некий тайный умысел товарищей офицеров, о чем я сначала не подозревал.
В качестве "прислуги за все" и писаря-машиниста Афанасьев взял меня. На КШУ всегда прорва бумажной работы, но в дивизионе ее тоже было полно, да и нынешний "писарчук", без пяти минут дембель, не горел желанием покидать казарму. А я все, что надо, умел. Вдобавок Афанасьев знал, что меня старшие оставили в покое — то есть, я не сойду с ума от внезапно свалившейся на голову свободы.
Писарь четвертого дивизиона вручил мне едва живую машинку. Произошел обмен ритуальными фразами:
— Доломаешь аппарат — убью.
— Как доломаю, так и починю.
— Тогда посмотри, чего каретку заедает, ладно?
Оба знали, что писарь спит и видит, как бы "доломать аппарат", только чужими руками. Ему хотелось новую машинку, с этой развалиной он уже не справлялся.
С Косяком, здоровым парнем, тоже из "четверки", на призыв старше меня, я был едва знаком, но мы легко нашли общий язык.
— Я буду рулить, ты — спать в кунге, — объяснил Косяк мои функциональные обязанности. — Отопитель знаешь?
— Как свои пять.
— Не включай, угоришь. Если придется всем спать в кунге, будем ночью следить за отопителем. Твоя половина ночи — вторая. Не заснешь? Справишься?
— Проверено. Я на прошлом полигоне жил в таком кунге, отопитель был на мне. Ни у кого голова не болела, спроси хоть Сушинского.
— А я уже спросил! — Косяк хохотнул. — Готовить умеешь?
— Хреново. Считай, не умею.
— Да хрен с ним, я сготовлю. Все равно мне там делать будет нечего. Куришь? Тогда почаще кунг проветривай. Теперь двигай на вещевой склад. А я на продовольственный.
На вещевом складе мне дали четыре матраса, четыре одеяла и четыре подушки. Требовалось еще утеплиться на случай холодов. У Косяка, пришедшего в ББМ прошлой осенью, уже был свой "комбинезон" — куртка и штаны с ватной подстежкой, замечательная удобная форма. Мне только предстояло это все получить, когда бригада переоденется в зимнее. Нашли пока куртку, ношеную, зато вполне боевого вида. Поверх брюк от хабэшки я надел свободные черные штаны с карманами на бедрах из летнего полевого комплекта — стало очень комфортно и не жарко. Прапорщик Козолуп оглядел меня и восхитился:
— Красавец, настоящий танкист. Возьми еще шлемофон, если знаешь, где. Приедешь в Черниговскую учебку, напялишь его — там все от зависти сдохнут, они такое на картинках только видят.
— Сначала мне тут по этому шлемофону сапогом настучат. Тоже от зависти.
— Тебя же больше не трогают.
— Ну вот и я их… Не дразню.
Памятуя о том, что придется на свежем воздухе работать с бумагой, а то и печатать, я забежал в магазин и купил тонкие зимние перчатки.
В кунге на базе "Урала" был откидной диванчик, пара жестких сидений, шкаф и огромный стол. В шкаф мы запихали коробки с сухим пайком, на стол я свалил матрасы и прочее. Косяк недобро глянул на отопитель и напомнил, чтобы я не включал его. Этих адских машин в войсках боялись куда сильнее, чем вероятного противника. Пока агрессивный блок НАТО вынашивал свои коварные замыслы, простые советские отопители не теряли времени даром и угробили, по слухам, кучу народа. За ними требовался глаз да глаз.
Из новенькой канистры, выданной нам под питьевую воду, пахло дизельным топливом. Мы долго по очереди нюхали горловину. Потом я долго полоскал канистру, и мы снова ее нюхали. Запах, казалось, только усилился.
— Хрен с ним, — решил Косяк. — Лучше вода с соляркой, чем никакой воды.
Стартовали после обеда. Афанасьев придирчиво меня оглядел, заметил, что я в перчатках, и сказал:
— Молодец, сообразил.
С офицерами прибыло несколько объемистых бумажных пакетов: там оказались картошка и лук. Афанасьев вручил мне на хранение две пачки масла. Я уложил провизию в шкаф.
Офицеры залезли в кабину, "Урал" тронулся.
***
Это было волшебно. Я сидел в кунге и глядел через окно на дорогу. Обычную гражданскую дорогу, по которой ездят гражданские люди на машинах с гражданскими номерами. Свободные люди. Я не завидовал им — я любовался ими, их машинами, их свободой. Меня распирало от удовольствия. Я был готов ехать по дороге вечно. Ну, то есть, еще год, вплоть до увольнения. В последний раз меня так захлестнуло, когда нас везли поездом из учебки на Украину. Но тогда вокруг была толпа молодых сержантов, а сейчас я сидел один в герметичной железной коробке — наконец-то один! — и был счастлив.
На окраине Киева машина остановилась. Офицеры ушли за водкой и надолго пропали. Водку в те времена приходилось не покупать, а "доставать".
— Ты как? — спросил Косяк.
Я показал большой палец.
— Спать хочется, — пожаловался Косяк. — Они-то дрыхнут, и меня тоже в сон клонит. Ты не спи, ладно? Я буду знать, что ты не спишь, и мне будет легче. Ой, да хрен с ним, не боись, доедем.
Уже стемнело, когда мы подъехали к Черниговской учебке. Афанасьев полчаса с кем-то о чем-то договаривался, нас впустили, машина покатилась в парк. В свете фонарей я разглядывал чистые коробки казарм, вылизанную до блеска территорию, и удивлялся, насколько все тут не похоже на реальные войска. Полгода в ББМ, прожитые после учебки, напрочь отрезали от меня эту кукольную армию, поначалу казавшуюся суровой, теперь — игрушечной. Мимо промаршировала, отчаянно печатая шаг и размахивая руками, учебная батарея. Бедные ребята, подумал я. "Товарищи курсанты" спят и видят, как бы поскорее вырваться из учебки, с ее отупляющей муштрой и шагистикой. "Товарищи курсанты" знают, что в войсках их будут бить, но не очень верят в это, не до конца осознают. А бить начнут, где-то через пару-тройку дней, а может, и в первую же ночь — руками, ногами, ремнями, тапочками, сапогами, а то и табуретками, швабрами, дужками от спинок кроватей… Чем захотят, тем и будут. И ты не имеешь права защищаться, ты должен стоять, принимать удары грудью и держать строй. Кто выпадет из строя, за того всем достанется. Добро пожаловать в Вооруженные Силы, молодые люди.
Зато в войсках вам, быть может, доведется по-настоящему узнать свое удивительное оружие, большие пушки. Поработать на них. Полюбить их.
А может, и не доведется. Может, вы будете видеть пушки только издали, охраняя их, строя заборы вокруг них, возводя боксы для них. Кто знает, как все получится…
Косяк загнал машину в парк, опечатал ее и сдал под охрану.
— Переночуете в батарее управления, — сказал Афанасьев. — Не безобразничайте там, помните, что по вашему поведению будут судить об обстановке в войсках. Ясно?
— Ага, — только и сказал я.
— А ужинать? — спросил Косяк.
— Опоздали. Да и нужна вам здешняя баланда?
Косяк оглянулся на кунг, где лежал сухпай.
— Завтра позавтракаете, — пообещал Афанасьев. — Не вскрывать же теперь машину. И сухой паек лучше поберечь.
— Да хрен с ним, — мудро рассудил Косяк. Армейский ужин в учебке одно название, что ужин, прав Афанасьев: баланда. Остаться без кружки чая с куском хлеба не трагедия, а сухпай и правда лучше заначить.
Перед дверью казармы Афанасьев напомнил нам, что мы — сержанты из Бригады Большой Мощности, временно находящиеся в учебке с дружеским визитом. Я пожал плечами. А Косяк сказал:
— Здесь учился наш Швили. И братья Хашиги. И еще Шура Андрецов…
И огляделся, будто высматривая следы жертв и разрушений.
Дежурным по батарее управления оказался сержант-дед, тщательно заглаженный и до блеска начищенный. На нас с Косяком он посмотрел уважительно — мы из войск приехали. И куртки наши произвели сильное впечатление. Я бросил взгляд на шинельные шкафы. Там висели тщательно выровнянные шинели. Комбинезоны могли лежать в каптерке, но скорее всего, местным их вообще не давали. А рабочий бушлат хоть и теплей шинели, только какой ты самоходчик, в бушлате-то. Фигня ты на палочке, если тебе комбинезон не дают.
Афанасьев сказал, что после завтрака встречаемся у машины в парке, и с преувеличенной строгостью пожелал нам спокойной ночи. Кто его знает, может, он думал, что мы с Косяком всех тут заставим петь нам колыбельную и чесать пятки. Несмотря на явный численный перевес местных и требование майора вести себя прилично. В конце концов, Афанасьев сам был из ББМ. Он понимал, что наш личный состав делится на две категории: неуправляемых идиотов, и тех, кого жизнь в бригаде научила убедительно изображать неуправляемых идиотов. И не поймешь, кто хуже. В общем, Афанасьев давно привык относиться с подозрением даже к самым надежным с виду бойцам.
— Откуда, ребята? — спросил дежурный.
— Бригада Большой Мощности, Белая Церковь.
— Понятненько. Эх… А родом?..
— Отсюда, — сказал Косяк. — Неподалеку.
— Москва, — сказал я.
— О, у тебя тут есть земляк.
Мы шли по казарме, ловя на себе заинтересованные взгляды. Нас уже ждали тщательно застеленные кровати.
— А пожрать, ребята, нету, — сказал дежурный. — То есть совсем. Можем дать по куску чернухи, но вы же такое не едите.
— Не едим, — честно признал Косяк. — Да хрен с ним.
Он снял куртку, сел на кровать, сбросил хабэшку, богато украшенную значками. Под хабэшкой обнаружилась синяя "олимпийка". Казарма дружно сглотнула.
Я свою хабэшку, скромную, с одним лишь комсомольским значком, слегка расстегнул. Показался свитер, который мне одолжил, скорее даже навязал, чтобы я не простудился, связист Генка Шнейдер. Казарма сглотнула еще раз.
По телевизору показывали какую-то муть.
— Спать буду, — решил Косяк, и полез под одеяло.
— Спокойной ночи… Местный.
— Заткнись, а то сглазишь, — буркнул Косяк.
Интересно, подумал я, что ему обещал Афанасьев. Майор любил держать человека в подвешенном состоянии, не говоря ни "да", ни "нет". С другой стороны, не зверь же Афоня. Раз уж взял Косяка водителем, то помучает его до последнего дня учений, а потом скажет — ладно, товарищ сержант, поехали к тебе в гости…
Я достал сигарету и сунул ее в рот. Достал зажигалку. Без умысла, это не было демонстрацией. Казарма едва не застонала.
— А где тут курят? — спросил я.
В туалете меня нашел земляк, солдат-дед, самую малость расхристанный. Тут все были такие, с небольшими отступлениями от уставной нормы, но без фанатизма — ремень чуть распущен, сапоги чуть смяты, поперек спины заглажена полоска-"годичка"… Видели бы они, как у нас по казарме деды разгуливают, кто в тельняшке, кто в больничном халате, некоторые в кроссовках, и все в шерстяных носках. Уж молчу про сержанта Шуру Андрецова и его желтые трусы до колен.
— Как у вас там? — спросил земляк.
Я провел ребром ладони по горлу.
— Да ладно, — не поверил дед, — ты ведь даже еще не черпак, а уже вшивник носишь. У нас если офицеры вшивник спалят, три шкуры спустят.
— У нас офицерам на все плевать. И на это, — я снова провел по горлу, — тоже. Каждый выкручивается как может.
Тут в туалет зашел прапорщик.
— Добрый вечер, товарищ прапорщик, — машинально сказал я.
— Э-э… Добрый вечер. А вы откуда, молодой человек?
— Бригада Большой Мощности, Белая Церковь. Приехали на КШУ. Переночуем у вас — и завтра на полигон.
— А-а, знаю, — сказал прапорщик и обернулся к деду. Тот был бледен и прятал сигарету за спину. Меня это удивило. Наверное у них с прапорщиком давний конфликт, решил я.
В то, что случилось затем, я не сразу поверил.
Прапорщик сильно ударил деда кулаком в грудь. Тот едва не упал задом в сортирное "очко", но успел схватиться за загородку.
Он даже не пытался закрыться от удара, отпрыгнуть, повернуться боком, наконец, чтобы кулак пришел в плечо. Он принял наказание совершенно безропотно, в грудину. У нас так деды били салабонов: молодой не должен защищаться. Я защищался всегда. Не мог иначе. Это не нравилось старшим. Из меня вышла плохая боксерская груша.