Дункан, бывало, в детстве любил слушать истории, которые рассказывал брат. Финну следовало бы взять лучшее, что было в Финне-мальчике, с собой во взрослую жизнь, оставив в прошлом детские замашки.
Каждый день Дункан встречал с надеждой, что Финн наконец повзрослеет.
— Ты разве не идешь? — спросила сестру Дженис, обернувшись в дверях.
— Да, наверное, через несколько минут, — сказала леди Марша.
— Лорд Чедвик? Мы вас подождем? — спросил лорд Уэстдейл.
— Нет, благодарю, — ответил Дункан. — Я составлю компанию вашей сестре.
— Хорошо, — с улыбкой ответил лорд Уэстдейл. — Мне самому не улыбается мысль локтями прокладывать себе дорогу в этом столпотворении лишь для того, чтобы провести четверть часа, не слыша глупой болтовни.
— Можешь остаться с Маршей, — зевнув, заметил лорд Питер.
Леди Марша смерила его убийственным взглядом.
Дункан рассмеялся.
— Согласен — самое главное происходит не на сцене, а в антрактах, лорд Уэстдейл. — Потом он обратился к лорду Питеру: — Однако я далек от мысли, что мне придется скучать, если я останусь с леди Маршей.
Она в это время делала вид, будто ищет что-то в сумочке, но щеки ее по-прежнему предательски горели.
— Что касается меня, я жажду прогуляться. Вдруг голова пройдет? Ужасно разболелась после этого кошачьего концерта на сцене, — жалобно сказал лорд Питер, выглядывая из-под копны волос.
— Ну-ну, — сказал Финн, протягивая руку леди Дженис. Он не выказал ни малейшего разочарования тем, что Марша с ними не идет.
Леди Дженис благодарно приняла руку Финна, застенчиво смотря на него сияющими глазами.
— За всю прогулку я не скажу ни слова, мистер Латтимор, — сказала она шутливо. — Вдруг у вас тоже болит голова? Разве что вы меня попросите.
Последним ложу покинул лорд Питер.
— Этого обещания ей ни за что не сдержать, — шепнул он Марше и Дункану, прежде чем смешаться с толпой прочих любителей оперы.
Оказавшись наедине с леди Маршей, Дункан обменялся с ней веселым взглядом.
— Лорд Питер сейчас в том возрасте, когда говорят то, что думают, и дразнит сестер на публике. Не принимайте слишком близко к сердцу. К следующему году это прекратится. Вы даже решите, что вам не хватает его глупых шуток.
— Неужели? — Марша деланно вздохнула. — В Грегори я такой перемены не заметила. Конечно, я видела его каждое лето, но это произошло, когда я была в Оук-Холле. Одно лето он был как Питер, а на следующее — совсем взрослый мужчина. — Он видел, как потеплел ее взгляд. Она взглянула на него своими бездонными синими глазами. — Когда Питер вырастет, нас будет развлекать Роберт.
Дункан рассмеялся.
— Вам повезло иметь такую большую и дружную семью.
— Действительно. Но у вас есть брат и Джо.
— Да, — сказал он.
Она покачала головой.
— Я очень огорчена из-за того, что завтра уйдет ваша няня.
— И я.
Ее сумочка соскользнула с колен, и слишком быстро их дружеская, доверительная интерлюдия сменилась напряженным молчанием. Когда оба нагнулись, чтобы ее поднять, их пальцы соприкоснулись, и Марша так поспешно отдернула руку, будто ее ужалила пчела.
— Простите, — прошептала она. Ее лицо было бледно.
— Право, все в порядке. — Ему ужасно хотелось дотронуться до нее и сказать, что она прекрасна. Но он не осмеливался.
Исчезла смелая леди Марша, которая дразнила его в полумраке ложи своей дерзкой рукой.
— Мой брат явно наслаждается обществом вашей сестры, — сказал он, чтобы разрядить обстановку.
— Вряд ли кому-нибудь может не понравиться общество Финна. — Ее губы чуть скривились.
«Улыбнется ли она когда-нибудь мне так, как улыбалась всем остальным?» — подумал Дункан и спросил:
— А ваша сестра — какая она?
Поджав губы, она с минуту размышляла.
— Дженис умна и талантлива, но не очень уверена в себе. Время от времени на нее нападает робость. Думаю, в душе она весьма застенчива.
— Что ж, должно быть, нелегко иметь старшую сестру, которая само совершенство… и такая красавица.
— Благодарю вас, милорд, за комплимент, но мы никогда не были соперницами. Мы с Дженис прекрасно понимаем друг друга.
— Надеюсь, она понимает, что Финн — человек несерьезный.
— О, полагаю, что она это знает, — насмешливо сказала Марша.
— Хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы она… — Дункан не сразу решился произнести эти слова: — Смотрела на него наивными глазами.
Он знал, что именно так Финн и ослепил ее. Цитировал ее речь, которую она произнесла в тот вечер на балу у Ливингстонов.
— Дженис, по-своему, очень разумна, — сказала Марша. — Однако знаете что? — Она вскинула подбородок. — Жаль, что наивность в глазах — это, по-вашему, грех. Женщина должна иметь право влюбиться. Влюбиться глубоко и без всяких условий. Без страха.
— Согласен. Однако жизнь такова, что женщине приходится быть осторожной. Бывают мужчины, недостойные их любви. Считаю, что среди них и мой брат, по крайней мере сейчас.
— Почему вы так говорите? — Марша пыталась сохранить безразличный тон, но голос ее тем не менее звенел.
— Ему еще предстоит повзрослеть. Он думает лишь о себе.
Ее зрачки потемнели, руки вцепились в колени.
— Вероятно, он бы давно повзрослел, — воскликнула она отчаянным голосом, — если бы вы не вмешались и не определили, куда ему ехать, именно в тот момент, когда брат кого-то полюбил!
Вот это обвинение! Дункана словно ударили ножом в сердце, но внешне он был спокоен.
— О чем, Бога ради, вы толкуете?
Вот! Вот разговор, которого Марша ждала четыре года!
В обширном помещении театрального зала, в продуваемой сквозняками ложе, открытой глазам сотен зрителей, Марша, словно со стороны, увидела свою одинокую фигурку — одна, выставлена на всеобщее обозрение! И яростное чувство, которому она не могла дать названия, овладело ее душой.
— Вы сбили его с ног предательским ударом! — сказала она, задыхаясь.
Лицо графа потемнело.
— Простите?
— Вы послали брата в Америку, — выпалила она. — Против его воли! Да, мы были молоды, но мы были влюблены! Кто знает, что произошло бы, останься он по эту сторону Атлантики, где бы его любили и поддерживали — не только вы, его родной брат, но и я! Вероятно, он не стал бы таким эгоистичным, каким мы его знаем сейчас.
— К черту, — тихо сказал Дункан, глядя на Маршу. — К черту его! Мне следовало догадаться, следовало быть начеку!
— Что-о?
Несколько секунд он сидел молча. Она чувствовала, что им владеют гнев, изумление и даже — ненависть к себе самому.
— Рассказывайте, — потребовала она.
Дункан пристально взглянул на Маршу.
— Финн умолял, чтобы я отправил его из Ирландии в Америку.
— Что-о-о?
— Я не собирался отправлять его туда еще год. Даже два.
Марша уставилась взглядом в пол, осознавая то, что он говорил. Принять этого она не могла. Из коридора, из оркестровой ямы доносился шум, на сцене царила тишина — все это давило на нее, не давая вздохнуть. Она подняла голову, обвела взглядом ярко разодетую толпу, красный бархат занавеса — и снова посмотрела на лорда Чедвика, который не сводил с нее глаз, наполненных глубоким состраданием.
— Он мне солгал? — спросила она.
— Да, — тихо ответил граф.
Марша закрыла глаза.
Финниан Латтимор ее обманул.
А она годы оплакивала крушение их любви.
Открыв глаза, она сделала судорожный вдох. Все было напрасно. Все зря. Глупая растрата всего, что можно растратить. Еще хуже, что она обвиняла и ненавидела графа, его брата.
— Должно быть, вы меня презирали, — сказал Дункан, будто угадав ее мысли. — Не потому ли вы держались так неприветливо в тот день, когда я увидел вас в витрине швейной мастерской, и едва терпели меня, когда мы встречались после того? Вы полагали, что это я заставил его вас покинуть?
Марша кивнула, не в силах сказать ни слова, все еще пытаясь осмыслить то, что услышала.
— Мне так жаль. — Он сжал ее руку. — Простите.
— Нет, — прошептала она, сглатывая подступающие слезы. — Это вы меня простите. — Она снова обвела зал невидящим взглядом, чтобы наконец уставиться на собственные туфельки.
— Вы не знали, — сказал Дункан. — Вы были очень юной и поверили ему. — Он снова сжал ее руку.
Марша как будто заново переживала свою боль. Увидела Финна совсем в ином свете. Он отпустил ее руку, и она встала.
Дункан тоже встал.
— Куда вы идете?
— Сказать ему, какой он негодяй. — Никогда он не хотел быть с ней! Воспользовался ее телом, играл ее чувствами и лгал, обещав, что они убегут в Гретна-Грин. А потом сам трусливо сбежал, бросив ее, как надоевшую игрушку.
— Не надо. — Дункан схватил ее запястье. — Не здесь. Я знаю, почему вам хочется это сделать! Но сейчас вы рискуете стать посмешищем. Подумайте о своей репутации. И о семье. Прошу вас, Марша. Я не хочу, чтобы вам снова сделали больно.
— Не надо. — Дункан схватил ее запястье. — Не здесь. Я знаю, почему вам хочется это сделать! Но сейчас вы рискуете стать посмешищем. Подумайте о своей репутации. И о семье. Прошу вас, Марша. Я не хочу, чтобы вам снова сделали больно.
Она закрыла глаза, обдумывая его слова. Разумеется, он был прав.
Растерянно моргая, на дрожащих ногах она подошла к бортику ложи — дальше от входа, как можно дальше — и повернулась к нему лицом.
— Почему вы дрались из-за меня в тот вечер? Перед балом у Ливингстонов?
Он колебался совсем недолго:
— Потому что знал, что он хочет возобновить ваши отношения. Я не верил, что из добрых побуждений. Он конченый распутник. У него нет будущего.
Почему он замолчал?
— Это все? — спросила она.
— Разве этого недостаточно? — Лорд Чедвик не сводил с нее взгляда. — Я хотел защитить вас от него. Обещаю, что не оставлю безнаказанной его жестокость к вам.
— Нет, — сказала она резко. Она видела, как вздымалась его грудь, и боролась со страстным желанием выплеснуть свое раздражение. — Это моя битва.
— Очень хорошо, миледи, — тихо сказал он, и его лицо сделалось непроницаемым.
Марша попыталась успокоиться.
— Я выскажу вашему брату, что о нем думаю, когда дождусь более подходящего момента.
А потом медленно, расправив плечи и выпрямившись, прошла мимо лорда Чедвика и села на свое место. Она дрожала от желания броситься в толпу, толкнуть Финна в грудь и крикнуть ему в лицо, как жестоко он ее обманул. Но этого она сделать не могла. Можно было лишь сидеть в ложе и думать, что сейчас где-то в фойе он кружит голову ее младшей сестренке. А через минуту вернется в ложу с милой улыбкой на лице. А на следующей неделе явится к обеду, и ее домашние будут ахать и охать, слушая рассказы о его американских приключениях.
Иногда жизнь любит пошутить. Как несправедливо. Так не должно быть.
Глава 20
Вернувшись домой из театра, Марша едва смогла добраться до своей спальни, чтобы не расплакаться у всех на глазах. Хуже всего было то, что никому нельзя было ничего рассказать.
— Не спрашивайте, — шепнула она Кэрри, вцепившись зубами в собственный кулак, чтобы унять рыдания. Попытка увенчалась успехом, однако чего ей это стоило.
Побледнев, Кэрри молча раздела хозяйку, расшнуровала ей корсет и помогла лечь в постель.
— Вы будете читать, миледи? — спросила горничная.
— Нет, — шепотом ответила Марша. — Погасите свечу, пожалуйста. Если будут спрашивать, скажите, что у меня разболелась голова.
— Что бы ни случилось, миледи, мне очень жаль.
— Спасибо.
Кэрри задула свечу и вышла, тихо притворив за собой дверь спальни.
Целый час Марша лежала в темноте без сна, и слезы текли по ее щекам. Тогда, много лет назад, она хотела лишь того, о чем мечтает любая девушка: о тихой гавани, о родственной душе, о настоящей любви.
Марша перекатилась на бок, опустила голову на сложенные ладони. Как бы она вела себя, если бы узнала правду с самого начала?
Она думала и думала, пока распухшие от слез веки не налились тяжестью и силы не покинули ее окончательно.
Она стольким пожертвовала ради того, чтобы любовь к Финну в ее сердце продолжала гореть живым пламенем! Она питала и поддерживала эту любовь — оказывается, сама ее и придумала по большей части — и собственную жизнь выстроила как защитную стену, оставаясь совершенно слепой к тому, что она такое — эта самая настоящая любовь.
Больше никакого самообмана, сказала она себе, постепенно отдаваясь на волю сну.
С нее хватит.
На следующее утро в восемь Марша постучала в дверь лорда Чедвика. С ней была Кэрри. Другие лондонцы в этот час или крепко спали, или потягивались, готовясь встать. Тем не менее она очень беспокоилась — не увидит ли ее кто-нибудь. Родители придут в ярость, если узнают, что она затеяла.
Но она должна это сделать. Просто обязана. Она-то знает, как успокоить ребенка. И ей страшно представить, чтобы малыш Джо заплакал.
Лорд Чедвик тоже будет страдать, вынуждена была признать Марша. Ей бы утешить и графа. Она понимала, каким беспомощным он себя чувствует, понимала его отчаяние и даже гнев.
Пусть в данный момент она не директриса Оук-Холла. Но она может вести себя, как подобает директрисе, то есть протянуть руку помощи и ребенку, и его отцу в тяжелую минуту.
На стук никто не ответил. Кэрри схватила хозяйку за рукав.
— Наверное, нам лучше уйти, — предложила она.
— Попробую еще раз, — решила Марша, поднимая дверной молоток.
Наконец они услышали шаги, и дверь приотворилась. За ней стоял сам лорд Чедвик. Вокруг его глаз залегли морщины крайней усталости. Шейный платок смят, сюртук надет небрежно.
— О Господи, — сказал он хрипло. — Как же вы вовремя! Я как раз мечтал, чтобы кто-нибудь помог мне развеять хандру. Умная молодая леди, которая смело пренебрегает правилами поведения, принятыми в обществе, — именно то, что нужно.
— Все ли у вас хорошо? — поспешила спросить Марша. — Кажется, вы не ложились.
— Да, — подтвердил он. — Но вам нужно уходить. Вам не следует здесь находиться.
— Прошу вас, впустите меня. — Она положила ладонь на панель двери.
Он прикрыл дверь еще на дюйм.
— Нужно ли напоминать, что молодым леди не полагается навещать джентльменов у них дома? Кроме того, я отослал всех слуг до полудня. Мне нужно побыть одному. А Джо крепко спит после душераздирающего утра, когда ему пришлось прощаться с той, кого он очень любил и больше никогда не увидит.
Его тон, до сей минуты довольно бесцветный, вдруг приобрел особую горечь, что очень испугало Маршу. Лорд Чедвик не был человеком ожесточенным. Это был серьезный, целеустремленный мужчина. Но тот, кто играет на пианино и во все горло распевает песни, да еще любит сына всем сердцем, не может быть циничным!
— Лорд Чедвик, — сказала она, — прошу вас. Я не уйду, пока вы меня не впустите.
— Я вам верю. Но сегодня не расположен к компании. В противном случае я проводил бы вас домой. Вашим родителям было бы явно не по себе, если бы они узнали, не правда ли?
Марша и Кэрри встревоженно переглянулись.
— Я подожду на кухне, — предложила горничная. — Приготовлю чай. Может быть, он выпьет чашку чаю.
— Да, может, и выпьет, — согласилась Марша. — Вероятно, стоит приготовить хороший завтрак. Плохо, что он отпустил слуг. Интересно, а Джо ел что-нибудь?
— Я все еще здесь, — ворчливо сообщил граф. — Нет, мы с Джо не съели ни крошки. Поедим потом, когда вернется прислуга. Видите ли, я отослал всех прочь, потому что хотел хоть немного побыть без свидетелей.
Марша предпочла не заметить его уничижительного взгляда и взяла Кэрри за руку.
— Вам лучше уйти. Возвращайтесь в одиннадцать.
— Но, миледи…
— За ним нужно присмотреть.
— Кого вы имеете в виду? Меня или Джо? — спросил граф. — За мной присматривать не надо, и, конечно же, я сам могу присмотреть за Джо.
Марша пропустила его слова мимо ушей. Зато открыла сумочку и дала горничной несколько монет.
— Придумайте сами, чем вам заняться. Мама думает, что мы пошли гулять в парк, а потом пройдемся по магазинам. Погуляйте без меня да купите себе что-нибудь. Увидимся позже, у дверей кухни. — Она распахнула парадную дверь и вошла в дом. — Кэрри?
— Да, миледи. — Горничная смотрела с тревогой.
— Нисколько за меня не беспокойтесь. Я сама могу о себе позаботиться. Я начальница школы, помните? — Улыбнувшись немного грустно, Марша закрыла дверь.
— Разве об этом забудешь? — Лорд Чедвик хмурился, когда она взглянула ему в лицо. Руки его были сложены на широкой груди.
— Я пришла познакомиться с Джо, — сказала Марша. — Знаю, что он не спит. Дети просыпаются рано, не так ли?
— Да. Он встал в шесть и отчаянно плакал, прощаясь с Эйслин. Так плакал, что выбился из сил и заснул снова.
— Хорошо, — прошептала она. — Как вы?
Его лицо было непроницаемым.
— Отлично.
Марша подошла на шаг ближе, разняла его сложенные на груди руки. Потом взяла его ладонь и держала в своей, не выпуская.
— Мне жаль, — сказала она просто. — Должно быть, это страшно — видеть горе ребенка. — Она невесело улыбнулась. — Даже смотреть, как они плачут из-за пустяков, и то тяжело. Раньше это разбивало мне сердце — все время, когда я была в школе.
Граф молча слушал. Марша продолжала:
— Со мной было так, два раза, когда ученица оплакивала смерть кого-то из своих любимых. Один раз отца. Второй — сестру. И это было… ужасно.
Его лицо, казалось, было высечено из гранита.
— Должно быть, — заметила она осторожно, — вам теперь очень тяжело.
— Легче, чем Джо.
Повисло молчание.
— Не знаю. Иногда я думаю, что наблюдать еще тяжелее. Возникает ощущение беспомощности. По крайней мере, когда знаешь, что это твоя собственная боль, ты можешь решать, что делать и как жить дальше. Но когда страдает кто-то другой… — Марша замолчала. Да слушает ли он ее вообще?