Долгое время стояла тишина. Дрогнув, потянулась рука Петра, что-то искала — нащупала гусиное перо, сломала, так я не найдя нужное. Медленно стал подниматься.
Ягужинский осторожно продолжил:
— Ваше величество! Не в самом только царевиче Алексее Петровиче суть дела, но и в его советниках-шептунах, коих должен указать розыск. Запрятались они, как тараканы, иноземные и свои шептуны, и грызут заодно с подлыми врагами, пакости разные творят. Пора то выводить с корнем…
Царь медленно покивал. Долго сидел неподвижно. Неожиданно спросил спокойным голосом:
— Павлуша, а как там матросы? Не скорбят ли духом иль животами? Травленая солонина выброшена, как я велел?
— Не скорбят, ваше величество! Духом и животами бодрые. Травленая солонина выброшена в море. На кораблях ведется тайный розыск.
Петр уже приходил в себя. Снова долго сидел неподвижно, отдыхал — только мигали глаза. Шумно вздохнул и поднялся… Тихо бросил Апраксину:
— Звать Змаевича и Бакаева — иду переволоку смотреть. — И как был — в лосиной куртке — шагнул за полог.
14
Еле видимый в сизых тенях, попыхивая трубкой, Петр размашисто шагал вдоль пепельно-зеркальной бухты — клонился на ходу, словно шел против сильного ветра. Под ботфортами с треском и скрипом похрустывали ракушки. Змаевич и Бакаев торопко шли следом.
Остановились, глядя на росную, исполосованную следами траву. Редкий туман медленно плыл, цепляясь за верхушки сосен, миновав лес, прозрачным валом припадал к воде.
В жидких строчках ольшаника мелькнул проворный горностай. Петр надул щеки, фыркнул, глядя ему вслед, поставил ногу на плоский валун. Загляделся на пустынный морской залив, покрытый широкими полосами света, — где-то там, за горизонтом, проходила великая морская дорога. Утро входило в полную силу. Быстро отлетал мглистый рассвет, по зеркальной бухте прошла череда красок — сейчас вода была уже малахитовой. Из моря показался красный диск солнца, сплюснутый скорым подъемом. Петр длинными тонкими пальцами тронул сосну.
— Материала для помоста в избыток, — заключил коротко. — Ну что ж, начнем рубить. Переволока не выйдет, так Ватранг страху наберется — может, и глупость какую сотворит. А тогда мы снова хитрость измыслим — так дело и сдвинется… — Петр оживленно посмотрел на офицеров, горделивый, радостный и уставший.
На опушку высыпали матросы, солдаты. Прапорщики, вышагивая, стали разбивать вырубку на полосы.
Вскоре тонким серебряным звоном запели пилы, дробно и густо застучали топоры. В нескольких местах дрогнула земля — со стоном и гулом повалились сосны спелого корабельного бора. В воздухе поплыл терпкий смолистый дух, хмельной запах рубленого дерева.
Никола и Антон, вызванивая длинной пилой, стояли на коленях у толстенной, в два обхвата, сосны. Притомившись, оба встали передохнуть.
Никола, задрав войлочную бороду, оглядывал дерево скупым хозяйским глазом.
— Ну и высотища, едрена корень, — в самое небо уперлась! — Он обошел сосну. — А куды станет падать — и не понять.
Среди лесного зверья и птицы начался переполох. По кронам в разные стороны скакали белки-огневки, тревожно свистели перепархивающие стайки желтогрудых синиц. Красной тенью метнулась в чащу лисица.
Антон проводил взглядом стрекочущих сорок. Разбойно свистнул и несколько раз бросил шишкой в глазастого филина, взлетевшего невысоко на сук.
Никола сладко улыбнулся в бороду.
— Во лешего-то спугнули! Ночью проклятый гудонит — страсть одна!
Солдаты, поснимав кафтаны, махали топорами. Блестели потные спины. От поваленных стволов со звоном летели сучья.
Прикорнув час-полтора в адмиральском шатре, Петр уже размашисто шагал по лесосеке — посвежевший, розовый от сна, с поблескивающим взглядом.
— А кто из вас, ребята, — приблизился царь, — сани умеет мастерить?
— Сани? — вскинулся Никола. — Да у нас вся округа — санники. Ентим и промышляем. А пошто сани средь лета, великий государь? — топор вогнал в свежий пахучий пень. Глядел смирно.
— Галеры на них поставим да и потянем по настилу, — окинул его блестящими глазами Петр — мужика узнал.
Никола усомнился, заскреб сбитыми ногтями в затылке. Помаявшись, сказал:
— Ого! Тяжесть-то каковская, потянем ли без снегу? — И, ловя сердитый блеск Петровых глаз, заробел, поддался царе вой воле. — Потянем! Выдюжим! Эка невидаль!
Петр медленно одобрительно кивнул и, ощутив прилив сил, навалился плечом на подпиленное дерево. Выждал, когда оно с тяжким гулом легло вдоль просеки, кликнул Бакаева.
Тот любовался царем: спит где придется — да, почитай, совсем и не спит. Пьет натощак с матросами, что попало ест — и сноса нет. Двужильный! Крепок, ровно железо!
— Бригадир! Переволоку держать в строгом секрете! Посему всех жителей Тверминне переписать поименно и велеть никуда не отлучаться. Нарядить стражу. Ослушников казнить на месте.
Бакаев побежал искать переводчика.
С другой стороны вырубки острыми лезвиями блеснул огонь — поджигали лес. Ветер вихрями понес вверх искры. Густые дымы, отгоняя висевшие над людьми комариные столбы, потекли к морю.
Петр пытливым взглядом посмотрел на семенивших за Бакаевым Розенкранца и финна, презрительно поморщился: черт возьми! — без паскудных иноземцев не обходится ни одно дело, даже самое пустое! После доноса о замыслах Алексея он перестал верить всем этим юрким прислужникам. Затем, хрустя валежником, пошел следом. Все трое обернулись на шаги и робко остановились.
— Пошто он так немощен и слаб? — еле заметно ухмыльнулся Петр, кивая на финна. — Заморыш, да и только. И одежда — рванье! Лапти не чисто сплетены. Смотреть тошно.
Царь играл глазами — во взгляде не то веселье, не то бешенство. Датчанин презрительно кивнул в сторону финна.
— Лучше не умеют плести, ваше величество, обленились, завшивели. Кнут здесь, видать, только понаслышке знают.
— Бригадир! — Петр смотрел мимо Розенкранца, словно не слыша его ответ. — Повелеть обучить здешних чухонцев плетению добротных русских лаптей!
Царь осмотрелся из-под руки на валку леса, молча зашагал назад, с храпом сминая тонкую поросль. Бакаев проводил его взглядом, скосил глаза на Розенкранца.
— А где здесь лыка надрать на лапти? Спроси финна — липа тут есть?
— Есть, я сам видел, — заторопился датчанин. — Могу лыко устроить с помощью солдат.
— Ладно, займись, — медленно решился Бакаев, — только без бомбардирады — чтоб тихо все было!
Объяснив финну повеление царя, Розенкранц заспешил к солдатам. Сминая голубоватую от росы траву и продираясь сквозь смоляно пахнущие ели, Бакаев и финн пошли к деревне.
Розенкранц лихорадочно заметался от одной страшной мысли к другой. Потел, бледнел, — путь к тому, что внезапно осенило, нащупывал опасливо, как в топком месте. Петр ходит без опаски. Подстеречь, выстрелить из кустов… Под ногами датчанина грузно проседала болотная тропа, выступала бурая вода. Уверенность пропадала… Он задержался у сосны, злобно поглядывая на следы, оставленные царем. Собираясь с новыми думами, отколупывал дрожащими пальцами липкие сосульки смолы. Облегченно вздохнул — решился — и надолго засмотрелся уже в другую сторону, в сторону моря, словно прикидывая путь через болотные кочки, заросшие мхом и багульником. Где-то там, за непролазным древесным подростом, по слитному гулу прибоя угадывался залив…
…Густая вечерняя роса уже клонила травы. Осторожно ступая по лесной прели, Розенкранц вороватыми кругами заходил вокруг матросов, взблескивавших топорами. Зорко вглядывался, что-то прикидывая и выбирая, шевелил сухими губами.
Пожилой солдат, мастеривший здоровенные сани, показался чем-то недовольным и злым — двигал густыми с проседью бровями, глухо ругался. Мушкет солдата был прислонен у толстого дерева, шагах в десяти от саней…
Розенкранц, обойдя подвижное кружевное пятно света, стал пробираться к дереву, надеясь незаметно достать мушкет из-за ствола. Когда он был уже почти у цели, под ногой треснула сухая ветка. Солдат повернулся, и Розенкранцу ничего не оставалось, как выйти из-за дерева.
— Что, брат, тяжело? — спросил участливо.
Никола, отдуваясь, выпрямился, метнул острый взгляд из-под бровей.
— Тяжко! — толчками перевел он дух. — На последних силах…
— Вижу, надрываешься! — датчанин затаил под опущенными веками волчий блеск.
— Не я один, сударь. Вся как есть Расея вконец умучилась войной.
Иноземец махнул рукой — по лицу зыбью протекла растерянность. — Ладно, пойду я лыко драть.
— Лыко! Какое такое лыко? — солдат криво улыбнулся. — А на что оно надобно тебе?
— Велено обучить здешних чухонцев лапти плести.
— Лапти? — совсем удивился Никола, потирая натруженные руки. — Да что ты, аль рехнулся? Сам высох и ум у тебя тож. До того ли теперь? Лезет тебе в голову — неудобь сказать…
— Царь так велел, — тяжело расклеил губы датчанин, — видать, сани твои не к спеху, раз такое дело велено.
— Ой ли не к спеху? — Никола стал оглядываться, словно собрался кого-то позвать.
Напряженно следя за солдатом, датчанин юркнул под спасительные лапы елей.
— Вот выползень змеиный! — выругался Никола. По понизовью разливалась прохлада. Повеяло вечерним настоем смол, терпкой гарью выгоревших просек, запахами обожженной земли. На небо наползла темень.
Розенкранц, рывками хватая воздух, остановился. Оглянулся взбешенный и пошел назад, по своим же следам на примятой траве. Ступал след в след. Вот и толстое дерево. Мушкет был на прежнем месте. Подкрался, качаясь тенью.
Солдат отдыхал — шумно переводил дух, засунув руку под густую бороду. Глянул в небо, взялся за топор и с кряком стал отесывать бревно. Вытянув руку, Розенкранц схватил запотевший мушкетный ствол и бледным привидением пропал в густеющих сумерках.
Дав большой круг по лесу, Розенкранц успокоился и стал пробираться к лесосеке. Выбрал нехоженое буреломное место, залег, изготовил мушкет. Просека была видна как на ладони. Под злым прищуром датчанина сновали матросы, солдаты — носили бревна, тянули к морю огромные сани. Матерно покрикивали прапорщики. Простоволосый полковник распекал за что-то небольшой замерший строй. Совсем рядом, звякая саблей и придерживая треух рукой, пробежал капитан.
Густея, растекалась темнота. Датчанин вглядывался в расторопную суету на лесоповале, со злобой ощущая, что глаза все чаще увлажняются слезой. Неистово тер глазницы кулаками, снова напряженно всматривался. Но рассудок уже подсовывал резонные сомнения: работы налажены, все идет своим чередом, и царь, видно, сегодня на лесосеку не придет, темно уже…
«А если подобраться к шатру Апраксина? Нет… не удастся. Кругом охрана, караулы, до утра будут тлеть костры…»
Розенкранц поднялся, охваченный ненавистью, в тисках дурных предчувствий. Злобно воткнул мушкет стволом в землю. Быстро заскользил от опасного места в сторону темной прозелени парного болота.
С трудом миновал болото. В кровь порезал руки осокой, намок по пояс и перепачкался липкой грязью. Впереди, отбрасывая густые тени, заредел лес, налитый шорохами, духом близкого моря и тревогой.
Под ногами заскрипел перемолотый волнами ракушечник, загремела обкатанная морем мелкая галька. Добежал к большой гранитной глыбе, постоял, прислушиваясь, и сполз спиною по камню к земле. Песок вокруг гранитного обломка был пересыпан блестящими чешуйками. Вышелушивали их из камня цепкие корни мхов, выбивали крепкие удары солнца и мороза. И уже волны и ветры разносили окрест искрящееся слюдяное богатство.
…И зыбко закачалась перед глазами Розенкранца приманка, о которой горячим шепотом заливал уши английский посланник. Она виднелась такой же искрометной, но только звонкой и тяжелой, мягкой на зуб и даже сладкой на привкус. И уже не слюдяные блестки взвихривались ослепительными прядями из-под обода закатного солнца — перед смеженными ресницами плясали золотые луидоры, рубли, кроны, франки… От близости этого червонного огня датчанину стало жарко. Он уже не чувствовал холода, источаемого ослизлым камнем…
Когда над морем тускло вызвездило, Розенкранц осторожно стал пробираться по песчаным наволокам к западной оконечности мыса, откуда за качавшимся туманом были видны россыпи света шведских кораблей.
Теплая ночь обещала погоду. Под неярким светом месяца бархатно заблестела на земле темнота. В этой темноте и пропал беглец.
Русских постов поблизости не оказалось. Послушав текучий шум воды, датчанин окунулся по пояс. Плыл долго и тихо, без всплесков, потом различил впереди силуэт сторожевой шлюпки, растянутый неясным лунным светом. Глухой простуженный голос окликнул по-шведски из вязкой темноты:
— Кто плывет?
— Свои! — захлебываясь, отозвался Розенкранц, хватаясь за борт рубчатыми и пухлыми, как у утопленника, пальцами.
Поджидавшие в лодке матросы проворно вытащили его из воды. Лица шведов были суровы и недоверчивы — готовые на все.
— Пароль? — спросил угрюмый длиннолицый матрос, держа руку на рукоятке кинжала.
— Месть принцессы! — пролепетал Розенкранц, стуча от холода зубами.
15
Сэр Рой Дженкинс угрюмо осмотрелся.
Каюта шведского адмирала Ватранга на фрегате «Бремен», пропахшая морем, кнастером и одеколоном, напоминала кабинет редкостей: дорогая мебель, бронза, штофные и гобеленовые обои, итальянские картины.
Ватранг, надменно-гордый, стоял у клавесина — в синем суконном камзоле с блестящими пуговицами, при кружевном галстуке и в ботфортах с твердыми негнущимися раструбами. На бедре — длинная, в дорогих ножнах, шпага, руки заведены за спину. И одежда и поза — точь-в-точь Карл XII на портрете, такие же и глаза — строгие и несколько рассеянные.
Снимая перчатки, Дженкинс холодно улыбнулся.
— Адмирал! Мой приезд для команды фрегата должен оставаться в тайне. Я — частное лицо, скажем, торговец шерстью. Мистер Гаукинс или кто-то в этом роде…
Ватранг снисходительно оглядел англичанина.
— Хорошо, хорошо.
— На корабле есть пастор, господин адмирал? — в глазах британца блеснула хитрость.
— Кажется… Да, есть, недавно прибыл из Стокгольма.
— Я с ним хотел бы повидаться.
Адмирал тихо и властно позвал дежурного офицера. Мягко скрипнула дверь каюты.
— Прислать ко мне пастора! — приказал Ватранг, не поворачиваясь к вошедшему.
Толстый офицер оглядел гостя и, звякнув саблей, вышел.
— Вы, мистер Гаукинс, прибыли ради встречи с пастором? — спросил Ватранг.
— Скажите, господин адмирал, — ответил Дженкинс вопросом на вопрос, — вы внимательно наблюдаете за Петром?
— Еще бы! — у адмирала заметно порозовели щеки: вопрос был бестактным. — Мне известен каждый его шаг.
— Где же сейчас этот незадачливый мореход?
— А разве этого не знает английский король? В Ревеле.
— Вы в этом уверены? — дипломат ладонью прикрыл лицо, чтобы скрыть смеющиеся глаза.
— Из порта не выходил ни один корабль.
— И все-таки его там нет.
— Не может быть! — горласто и трубно вырвалось у Ватранга.
— Странная у вас уверенность, господин адмирал, — избегая испепеляющего взгляда Ватранга, Дженкинс рассеянно за гляделся на итальянские картины.
Ватранг потянулся за табакеркой, жадно втянул ноздрями острую пахучую пыль и едко пошутил:
— Значит, он в другом месте! — чихнул громко, неуважительно — в сторону Дженкинса, в удовольствии блеснул слезой и помял переносицу пальцами. И, теряя самообладание, продолжил, скрытно злобясь. — Это вы, англичане, помогаете ему во всем! Почему продаете Петру свои корабли?
— Продажа — суть дело коммерции, господин адмирал, — с кислой физиономией ответил дипломат. — А политика начинается там, где купленный фрегат идет ко дну… Почему вы до сих пор не перетопили русские корабли?
— Почему?! — швед вскочил и зашелестел по коврам тяжелыми ботфортами. — Потому, что до этого лета у России не было флота! И, во-вторых, до сих пор мы возились с войсками Петра на суше. Вы забыли, мистер Дженкинс… то есть Гаукинс, Нарву!
— И ославились под Полтавой, — бесстрастно ввернул Дженкинс.
Ватранг задохнулся — по щекам пополз бледный разлив.
— Я перетоплю русские галеры! Клянусь священным именем короля! Про Полтаву все забудут!
Дженкинс молодо засмеялся.
— На Руси справедливо говорят — не хвались, идучи на рать! Мысль проста и мудра чрезвычайно, не правда ли?
— На суше — может быть, — с холодной язвительностью отрезал Ватранг. — Но Тацит писал: «Каково начало войны, такова и слава о ней!» — швед явно смаковал ответ. — Положение галерного флота Петра напоминает судьбу зверя, попавшего в яму.
Дверь каюты плавно и широко открылась. В плохо освещенном проеме забелело удлиненное лицо, обрамленное вьющимися волосами. Тускло блеснула широкая пасторская сутана. Сафьяновый носок сапожка медленно и величаво пересек на полу черту света и тени. Пастор величественно приблизился, ослепительно засияла пышная сутана, осветились волосы, разметанные по точеным плечикам. Изумрудные, чуть удлиненные глаза святого отца смотрели отрешенно, поверх голов.
Ватранг встал и деревянно подошел под благословение. Напустив непроницаемый вид, произнес вяло:
— Знакомьтесь, святой отец, — мистер Гаукинс, купец из Манчестера, торгует шерстью.
Дженкинс подхватился и увалисто засеменил навстречу.
— Весьма, весьма приятно, сын мой, — проворковал пастор и, блеснув плотной белизной зубов, протянул для поцелуя узкую холодную ручку.
Англичанин склонился, обволакивая космами парика раззолоченный широкий рукав. Сухими губами коснулся, не целуя, молочной кожи надушенных пальчиков: дрогнувшими ноздрями втянул аромат тончайших французских духов.