Каждый раз, вспоминая о Яне и об их разрыве, Алена грустила. Подруга предала в неподходящий момент, если только бывает подходящий момент для предательства. Но Янка дралась за свое счастье, дралась неистово, отчаянно, и тут уж было не до подруг. Тем более Алена всегда невольно напоминала Яне, что кроме борьбы может быть и другой путь, не столь сладостный и яркий.
Алена так и стояла напротив алтаря. Большая темная икона Христа-Спасителя притягивала взгляд, требовательно и страшно. Алена не могла отвести глаз, хотя видела ее уже десятки раз. «Она – как царственная особа. Ты никогда не можешь заговорить с ней первым. Жди, пока она заговорит с тобой». Так вот что имел в виду Шопенгауэр, когда написал эти загадочные слова! Казалось бы – чего ждать, подходи к иконе и говори, проси. Да разговор-то ведь – это когда говорят двое, по крайней мере один внимательно слушает. Внимает…
Алене очень хотелось что-то сказать в ответ на то, что она, как ей показалось, услышала. Попросить… Но как это сказать? «Сделай так, чтобы мне не было страшно…» Это же не волшебник с белой бородой – махнул волшебной палочкой, и Алене больше не страшно… А может, именно так? Просто надо верить? Понять, в чем грешен, раскаяться, и все остальное будет легко и просто… Не будет никто скрестись в дверь по ночам… и идти за ней по лестнице, останавливаться, когда останавливается она, и быстро сбегать вниз…
Алена еле слышно проговорила, подойдя поближе к иконе:
– Господи, помоги мне, дай мне силы. Мне больно, Господи. Мне страшно, дай мне силы. – Ей показалось, что то ощущение от иконы, которое возникло у нее вначале, как будто она что-то чувствовала, слышала, не понимая слов, становится все меньше и слабее. – Если ты слышишь меня… – сказала она совсем тихо. – Нет? Не слышишь?
Из алтарной двери вышел отец Григорий. Заметив Алену, он, почти не замедляя шага, взглянул в ее лицо.
– Что-то загрустила ты, дочь моя, – негромко сказал он, проходя мимо. – Пришла бы на исповедь, покаялась…
– Я…
Как отказаться, чтобы он не обиделся? Ведь на исповеди пришлось бы слишком многое рассказывать, втискивая это в рамки узаконенных грехов…
Отец Григорий согласно качнул головой, хотя она так ничего и не сказала, и мягко предложил:
– Идем-ка в сад.
Они вышли в церковный двор. Здесь никого не было, кроме садовника, подрезавшего ветки. Клумбы уже были засажены невысокими крепенькими кустиками рассады. Во дворе было очень тихо. Раньше здесь было почти не слышно и не видно города, а теперь он постепенно стал наползать огромными новыми строениями на маленькую церковь Троицы, четыре века стоящую в селе Хорошево на берегу Москвы-реки.
Отец Григорий кивнул на новостройку:
– Закрыта теперь церковь наша для взоров. Потерялась дорога. Раньше издалека была видна, теперь искать ее придется, в душе собственной… – Он неторопливо шел по выложенной крупными камнями дорожке. – Я с тобой никогда раньше не говорил, но вижу тебя на службе. Что-то измучило твою душу, так ведь, дочь моя?
– Да… – вздохнув, ответила Алена.
Отец Григорий внимательно посмотрел на нее при дневном свете.
– А ты, девочка, часом, не понесла?
Алена не смогла удержаться от улыбки:
– Да.
– Так что ж грустишь? Болеешь? Или муж не рад?
– Не рад.
– Что ж так? – очень просто спросил священник.
– Он… – Алена помедлила. Наверно, не стоило ему рассказывать об этом. Но что-то такое было в лице священника, теплое и бесконечно прощающее все, что бы она ни сказала. – Он – чужой муж, отец Григорий.
Батюшка цепко взглянул на нее:
– Вот как вышло… – Чуть помолчав, он добавил: – Храни тебя Бог, дочь моя.
И энергично ушел. Алена посмотрела ему вслед, потом приблизилась к ограде, расположенной почти на обрыве высокого берега реки, и стала смотреть на облака. Это была их любимая с отцом игра в детстве, то немногое, что она помнила о нем: на что похоже облако? У него все облака оказывались почему-то похожи на собак, с висячими ушами, а у Алены – на принцесс, спешащих на бал. Когда Кира слышала их рассуждения, она смеялась и говорила: «Ну хоть бы раз что другое увидели: ведьму там, или крокодила, или замок волшебный».
Отец смущенно замолкал, а Алена с восхищением смотрела на мать – вот она действительно может увидеть в камне, пока он еще бесформенный и гладкий, спрятавшихся гномов или чью-то руку… Или быстро слепить из мягкой нежной глины три обнявшиеся фигурки, которые, запрокинув головы, смотрят в небо – высокую, худую, с торчащей бородкой, вторую – поменьше, с развевающимися волосами, и самую маленькую – тоненькой девочки с острыми плечиками и круглыми коленками…
После службы Алена сразу пошла в музыкальную школу. Сколько раз она теперь с благодарностью вспоминала, как Наташка советовала ей устраиваться на работу поближе к дому: «Пригодится, вот увидишь!» Уйдя из музыкального театра, Алена сразу не могла понять, чем же ей заниматься. И неожиданно работа в школе, маленькие старательные ученики, их ежедневные радости, победы и детские переживания, все это так понравилось Алене, что она взяла полную нагрузку, нимало не жалея о собственных планах. А ей ведь всегда так хотелось петь самой!
Но чуть позже, как раз благодаря Яне, Алена нашла себе и место, где можно петь и даже получать за это деньги, больше, чем в театре. Правда, воспитанная Кирой в очень лояльном, почти равнодушном отношении ко всему, что связано с религией, поначалу Алена чувствовала себя обманщицей. А потом поняла, что вовсе не обязательно истово верить, чтобы петь в церкви. Помешать могут разве что дурные мысли. Так же, как в театре – нельзя думать об одном, а петь о другом. Голос – не механический инструмент, он передает все оттенки и нюансы твоего настроения. Тем он и хорош, живой человеческий голос. А в церкви все ощущается даже острее, чем в театре. Так казалось Алене. Она даже не слышала, а физически чувствовала, как неуловимо меняется голос у кого-нибудь из певчих, когда они, распевая духовные псалмы, набирали при этом сообщения в телефоне или быстро переговаривались, пока говорил священник. Духовные стихи, псалмы как будто заряжены такой необъяснимой, сильной энергией, что, когда поешь их, сам невольно меняешься.
Домой Алена пришла около семи вечера. Только подойдя к своей двери, она вдруг поняла, как же устала за день. Достала ключи, всунула в замочную скважину, но ключ никак не поворачивался. Алена подумала, что скорей всего, перепутала два похожих ключа. Вытаскивая ключ, она вдруг заметила, что дверь неплотно прилегает к стене. Нажала на ручку, и дверь легко открылась – она была не заперта…
Девушка осторожно вошла к себе в дом. Секунду постояла в прихожей, прислушалась. В квартире была тишина. Алена зажгла свет в прихожей, в ванной, зашла в комнату, на кухню. В квартире был порядок. Двери всех шкафов закрыты.
Алена открыла шкатулку с драгоценностями, лежавшую на полке, заглянула в книгу, где между страницами у нее хранились деньги, – все оказалось на месте. Она чуть успокоилась, но тут увидела, как колышутся на окне плотные светлые шторы. На секунду Алена в страхе замерла, потом все-таки подошла и отдернула их. За ними никого не было. Только от окна она увидела, что дверца большого шкафа чуть приоткрыта, дальняя дверца, которую она открывала очень редко, там висели зимние вещи. Не могла же она открыться сама – тугая створка, на магните…
Алена долго смотрела на нее, потом решилась, подошла, резко открыла дверцу и отдернула одежду. Под платьями и пальто лежали только большие мягкие игрушки, которые Денис одно время дарил ей. Мишка, львенок, смешная матерчатая кукла с нитяными косами и полуоткрытым ртом. Временами ему так хотелось видеть в ней девочку…
Алена села в кресло и перевела дух. И тут она услышала какой-то шорох на кухне. Звук повторился. Алена понимала, что надо встать и посмотреть. И увидеть, что там тоже никого нет. Там просто не может никого быть, в ее маленькой чистой кухне, где негде спрятаться! Разве что слева от двери, у раковины…
Алена решительно встала и, чувствуя, как гулко толкается в груди сердце, пошла на кухню. Ветер из форточки гонял по полу шуршащую бумажку. Алена подняла ее и рассмеялась. Смяла бумажку, выбросила ее в ведро… И тут же опять достала и развернула.
Это был кусочек серебристой фольги, которой бывают закрыты сигареты в пачке. Алена много раз видела, как курильщики машинально выдергивают эту бумажку, открывая новую пачку сигарет. Девушка понюхала бумажку и, повернув ее на свет, увидела выпуклые буквы «Winston». Алена несколько раз глубоко вздохнула и на всякий случай заглянула под низко спускающуюся скатерть на столе – вдруг курильщик сидит там и смеется… Девушка неожиданно для самой себя расплакалась. И перестала бояться.
В квартире никого нет, это понятно. Никто не сидит ни под столом, ни в шкафу, ни за шторой. Надо закрыть входную дверь и позвонить… Кому? И что рассказать? Что дверь в квартиру была не заперта? А на полу в кухне валялась обертка от сигарет… Алена догадывалась, что ей скажут на это Кира и Наташка. После того как она два раза забывала ключи в замке почтового ящика. Раньше, до беременности, с ней такого не случалось… Так может, она и сейчас просто забыла закрыть дверь?
Алена сидела в мастерской в мансарде сталинского дома и наблюдала, как мать лепит из мокрой красноватой глины.
– Это чудовище будет, да, мам?
– Это любовь, доня.
Алена засмеялась.
– Почему такая страшная?
Кира пожала плечами.
– А как ты хотела? Чтобы любовь была прекрасной девушкой с золотыми волосами? Пришла, всех сожгла, спела пару песенок, сплясала на пепелище сахарными ножками и – фьють – пошла к другим, там жечь и душить?
– Мам…
Алена знала, что мать шутит, и скорей всего, фигура потом окажется вовсе не любовью, а войной или дикобразом… Алена взглянула на скульптуры на длинных полках, идущих по двум стенам.
– Сколько тут меня… Я и забыла…
– А ты еще пореже приходи, и меня забудешь, – Кира улыбнулась и махнула дочери испачканной рукой. – Сиди-сиди, я шучу. Вот ту фигурку помнишь?
Алена встала и подошла к нише, в которой стояли небольшие скульптуры, и взяла одну из них. Маленькая девочка, с вытянутыми вверх руками, смотрит в небо и, запрокинув голову, смеется.
– Я помню, когда ты это делала. Как раз умер папа. А девочка такая веселая…
Кира сдула со щеки прядь, выбившуюся из-под повязки, затягивающей ее густые рыжие волосы.
– А ты и была веселая. Ты все спрашивала: «Что такое умер?», я объяснила: «Ушел на небо и смотрит на нас». Ты поинтересовалась, хорошо ли на небе, а я ответила, что просто отлично – ничего не болит, нет ни докторов, ни лекарств, можно целый день смотреть вниз на тебя, как ты играешь и поешь. И ты обрадовалась за бедного папу, ты ведь видела, как он страдал и мучился перед смертью.
– Надо же… я совсем этого не помню… ничего. Мам… Ты меня любишь?
Кира внимательно взглянула на дочь, стянула тонкие перчатки, сбросила испачканный фартук, в которых работала, и подошла к Алене.
– Что случилось?
Алена прижалась к ней головой и не сразу ответила.
– У меня странное что-то сегодня было дома… Кто-то открыл дверь. Походил по квартире, ничего не взял…
– Может, ты просто дверь опять забыла закрыть? Однажды уже было такое.
– Не знаю… Мне кажется, что я два раза проверяла замок.
Кира засмеялась:
– Точно сегодня проверяла?
– Да вроде сегодня, – тоже улыбнулась Алена. – Мам… Может, у меня что-то с головой? Я имею в виду все эти страхи…
– Прекрати! – отмахнулась Кира. – Я сама, знаешь, какая чудна€я была, когда тебя ждала! Папу мучила, прогоняла, он все терпел… То сушек требовала, то селедки… Соку хочешь?
– Лучше помидоров, – ответила Алена и сама засмеялась. – Из банки, несоленых, без кожуры… венгерских. Там такой чертик на банке еще нарисован.
Кира кивнула:
– Ясно… Могу предложить вчерашний салат. А чертика себе любого с полки возьми. Слушай… – Она погладила руки дочери и пересела напротив, чтобы смотреть ей в лицо. – Ну хочешь, живи у меня. Только ты же знаешь, что€ вечером начнется – кто только не придет… А еще студенты… Проходной двор! Сама дурею уже. – Она вдруг энергично добавила: – И твой, кстати, тоже пусть приходит. Дело ему найдем какое-нибудь… Будет… гм… коряги искать… для развития натуралистических тенденций в нашей мастерской…
Алена умоляюще посмотрела на мать и опустила голову. Кира вздохнула.
– Ну ладно… Доня моя!.. – Она пододвинулась к Алене вместе с табуреткой и взяла ее ладони в свои. – Трагична только смерть, запомни. Я папе твоему, знаешь, сколько верность хранила? – Мать грустно улыбнулась. – Он-то на облаках сидел, на нас сверху смотрел, а я все хранила да хранила… Мне самой казалось, что он смотрит… – Кира засмеялась. – Ужас. Все молодые годы, почитай, с оглядкой… – Она махнула рукой. – И у тебя забудется. А скорей всего все переменится, вот увидишь. То, что сейчас, – это не навсегда. Хорошая формула. Бабушка Варя так говорила: «То, что сейчас, – не навсегда». Перемелется, мука будет, пирогов напечем, всех накормим, сами наедимся. Потом худеть станем. – Кира опять засмеялась и погладила дочь по щеке. – Особенно некоторые, которые в день по пол-яблочка съедают… Возьмешь, кстати, что-нибудь из моей одежды, пошире, на вырост? У меня есть отличный свитер, тонкий такой, персиковый, пошли примерим…
Кира взяла Алену за руку и повела в большую спальню. Достала из гардероба брюки чуть ниже колен и тонкий свитер.
– Вот твой цвет, запомни. Недозрелый персик, у которого не успели покраснеть бочка…
Она достала из трюмо пачку денег.
– Ой, нет! Мама, нет! – запротестовала Алена.
– А я не тебе даю. Ему… – Кира показала на Аленин живот. – Ты чем его кормить собираешься? Чипсами с хлебом? И работать давно уже хватит. Что тебе это пение далось? На клиросе? Слово-то какое… Противное…
Алена засмеялась:
– Тебе просто противно, что я подрабатываю, а не блистаю в концертах.
Мать вздохнула:
– Еще блеснем!.. В концертах – не в концертах… – Она махнула рукой. – Ой-ёй… Дураку этому столько лет отдала… Какие уж тут концерты. Все плачем и ждем. Ждем и плачем. Теперь ребятишек нянчить сами готовимся, да, донюшка? – Она прижала дочь к себе и погладила по голове. – Себя всю отдадим без остатка, а нам ничего не надо, такие мы благородные, тихие…
– Мам, я просто, наверно, не боец…
– Прямо уж, ладно! «Не боец»… С каких это пор? Давай, знаешь, никуда сегодня не ходи, поспи у меня, а там посмотрим. А он вообще как, развелся? Что говорит-то?
– Ничего не говорит, мам… Сама не знаю…
– А ты спрашивала?
– Так прямо – неудобно спросить… Живет один, как и раньше, а вот отдыхать, кажется, поехал с бывшей женой… или не бывшей…
Кира покачала головой.
Раздался звонок в дверь, еще и еще. Кира пошла открывать дверь. Алена услышала, как с улюлюканьем и хохотом в мастерскую ворвались студенты.
Кира заглянула к Алене:
– Доня моя, ты здесь посидишь? Мои пришли заниматься… Либо иди на кухню… Почитай что-нибудь, покушай, там наверняка что-то найдется… Эй, народ, не орите так! Федосеев, я просила с такой жуткой головой не являться больше, иди в ванную и смой все эти перья!
Алена помнила симпатичного Федосеева, который на творческий конкурс при поступлении принес два огромных чемодана работ. Как ни просили его отобрать три скульптуры или три рисунка, он объяснял, что в чемоданах у него – сага. А сага не может быть без начала и конца, она огромная и бесконечная, но бесконечность у нее внутри. Он расставил свою «сагу» по коридору и скромно стоял рядом сам. Никто не мог сдержать улыбки при виде автора, интеллигентного мальчика, одетого в тесный синий пиджачок и белую рубашку с воротничком, молча охраняющего свою «сагу», которая не поместилась в аудитории, где были выставлены работы абитуриентов. Федосеев, уже успевший отслужить в армии, не прошел по конкурсу и первый семестр учился вольнослушателем.
Его зачислили зимой, после того как он за ночь во дворе института слепил из снега пятнадцать огромных фигур. Кто-то узнал в ледяных фигурах пятнадцать пороков, кто-то – сказочных героев, а бывший преподаватель марксизма-ленинизма, читающий теперь курс истории философии, углядел в снежных колоссах бывших братьев по Советскому Союзу. Вот хохочущая и плачущая Россия… отчаянно дерущиеся горцы… молящиеся давно забывшим о них богам азиаты… сидящие на завалинке украинцы в веночках, наплевавшие целую гору семечек, из которой торчит чья-то жутковатая и очень знакомая физиономия…
Сейчас Алена не смогла сдержать улыбки, глядя на Федосеева. Волосы его были покрашены в разные цвета и начесаны так, что юноша походил ни дикобраза. Он просунул голову в дверной проем и жалобно объяснил:
– Кира Анатольевна, это не смывается…
Кира, стараясь не смеяться, строго ответила:
– Тогда сбрей! Он еще удивляется, что ему в голову лезут одни фаллические символы – то такие, то сякие, – жаловался в прошлый раз! Взрослый человек, ну что ты, в самом деле, как школьник, Федосеев!
– Я говорил про символы плодородия, Кира Анатольна…
– Вот именно! Ничего другого в этом семестре творить не может гений наш. Какой неожиданный виток в нашем развитии!
– А когда я ромашку деревянную сделал, вы сказали, что это детский сад…
– И ты резко решил повзрослеть, да?
– А это тоже был символ! – упрямо закончил Федосеев. – Всё, точка.
– На одних голых символах, дружок, далеко не уедешь.
– А на одетых?
Федосеев достал из-за спины высокий, ростом с пятилетнего ребенка, деревянный цветок в накинутом на растопыренные листочки пиджачке.
Кира с Аленой от неожиданности засмеялись.
– Твори, что с тобой сделаешь!..
– Вам нравится? – спросил Федосеев Алену.
– Мне – да, – искренне ответила девушка.
– Тогда берите! – Федосеев протянул Алене ромашку.
– Тебе ее поставить, что ли, некуда? – спросила Кира.
– Кира Анатольна… – обиделся Федосеев. – Да я от чистого сердца! Я хотел просто… Алена Владимировна такая грустная сегодня…
– Владимировна! – негромко хмыкнула Кира и внимательно посмотрела на Федосеева. – Вот если бы ты нормально выглядел, то проводил бы Алену Владимировну домой и цветок бы отнес. А так еще остановит милиция, с такими волосами.