— Зато когда у меня бывают затруднения, вдова не торопит с платой за квартиру, — объяснил он Пену, прижав палец к носу я лукаво подмигивая.
Пен поднимался следом за капитаном по скрипучей лестнице, и колени у него дрожали. Глаза его застилал туман, когда он наконец очутился в комнате — в ее комнате. Он увидел пред собой что-то черное, взметнувшееся и опавшее, словно в реверансе, и услышал, но очень неясно, как Костиган произнес цветистую речь, сообщив "дочери моей", что желает представить ей своего "дорогого и выдающегося молодого друга, мистера Артура Пенденниса, одного из самых обеспеченных здешних землевладельцев, человека утонченного ума и приятных манер, искреннего любителя поэзии, богатого чувствами и доброго сердцем".
— Сегодня очень хорошая погода, — сказала мисс Фодерингэй низким, звучным, меланхолическим голосом, с сильным ирландским акцентом.
— Очень, — подтвердил мистер Пенденнис.
Так романтически начался их разговор, и Пен, сев на предложенный ему стул, получил возможность всласть наглядеться на молодую женщину.
Она показалась ему еще прекраснее, чем на сцене. В каждой ее позе была природная горделивость. Когда она останавливалась у камина, платье драпировалось на ней классическими складками; подбородок опирался на руку, все линии фигуры волнообразным движением располагались в полной гармонии она казалась музой, погруженной в раздумье. Когда она садилась на плетеный стул, рука ее округлялась на спинке, пальцы словно ждали, чтобы в них вложили скипетр, юбка сама, в полном порядке ниспадала на пол; все ее жесты были изящны и величественны.
При дневном свете было видно, что волосы у нее иссиня-черные, кожа ослепительно белая, а на щеках играет едва заметный румянец. Глаза у нее были серые, с неимоверно длинными ресницами; а что до ее губ, то они, как впоследствии дал мне понять мистер Пенденнис, были такого густо-алого цвета, что перед ними побледнела бы самая яркая герань, сургуч или гвардейский, мундир.
— И так тепло, — продолжала царица Савская.
Мистер Пенденнис подтвердил и это, и разговор продолжался в том же духе. Она спросила Костигана, хорошо ли он провел вечер у "Джорджа", и тот описал ужин и чаши с пуншем. Потом Костиган спросил, чем она занималась утром.
— В десять пришел Бауз, — отвечала она, — мы учили Офьелию. Это к двадцать четвертому, сэр. Надеюсь, мы будем иметь честь видеть вас в театре.
— Разумеется! — вскричал Пен, недоумевая, почему она сказала "Офьелия" и дома говорит, как ирландка, а на сцене — на чистейшем английском языке,
— Я уже залучил его на твой бенефис, милая, — сказал капитан, похлопав по карману жилета, где лежали золотые Пенденниса, и так подмигнул юноше, что тот залился краской.
— Мистер… этот джентльмен очень любезен, — сказала миссис Халлер.
— Моя фамилия Пенденнис, — сказал Пен, снова краснея. — Я!.. я надеюсь, что вы ее запомните. — При этом дерзком признании сердце его так заколотилось, что он чуть не подавился собственными словами.
— Пенденнис, — повторила она медленно, голосом столь мягким, округлым и низким, и при этом посмотрела ему прямо в глаза взглядом столь ясным, открытым и ласковым, что этот голос и этот взгляд проникли Пену в самую душу, наполнив ее неизъяснимым блаженством.
— Я и не знал, что у меня такая красивая фамилия, — сказал Пен.
— Очень красивая, — сказала Офелия. — Пентвизл — некрасивая фамилия. Помните, папаша, когда мы ездили по Норичу, был Пентвизл, он играл вторых стариков, а женился на коломбине, мисс Рэнси; они теперь оба в Лондоне, в театре Королевы, получают пять фунтов в неделю. Пентвизл была не настоящая его фамилия. Это его так Джадкин прозвал, не знаю почему. А по настоящему его звали Харингтон; ах, нет, Поте; отец — священник, очень почтенный. Харингтон был в Лондоне и залез в долги. Помните, он играя Фокленда, а Джулия была мисс Ванс.
— Ну уж и Джулия, — сказал капитан. — Пятьдесят лет, мать десятерых детей. Это тебе следовало играть Джулию, не будь я Джек Костиган.
— Я тогда еще не была на первых ролях, — скромно заметила мисс Фодерингэй, — я и вовсе не умела играть, пока меня Бауз не выучил.
— Истинная правда, моя милая, — сказал капитан и добавил, нагнувшись к уху Пенденниса: — Будучи стеснен в средствах, сэр, я некоторое время обучал молодых людей фехтованию в Дублине (было время, когда только три человека во всей империи могли достать меня рапирой, но теперь Джек Костиган стареет, сер, и годы не те, и гибкость не та), а моя дочь имела ангажемент в тамошнем театре; — и там-то мой друг мистер Бауз стал давать ей уроки и сделал из нее то, что вы видите, сэр. А чем ты занималась, Эмили, когда Бауз ушел?
— Сготовила пирог, — отвечала Эмили без тени жеманства.
— Если не откажетесь отведать его в четыре часа, сэр, будем очень рады, — сказал капитан учтиво. — Эта девочка готовит такие пироги с телятиной и ветчиной, каких во всей Англии не сыщешь, и думаю, что смогу вам предложить стакан пунша по вкусу.
Пен обещал в шесть часов быть домой к обеду, но теперь этот плут решил, что можно сочетать удовольствие с долгом, и поспешно принял приглашение. С удивлением и восторгом он наблюдал, как Офелия занимается приготовлениями к обеду. Она постелила и разгладила рукой скатерку, расставила стаканы, и все это с такой спокойной грацией и веселостью, что Пен все более и более подпадал под ее чары. В положенное время пирог прибыл из пекарни в руках одного из братишек маленького певчего, и ровно в четыре часа Пен уже обедал — да, обедал с прекраснейшей из женщин, с первой и единственной своей любовью, которую он обожал с тех пор как… с каких пор? Со вчерашнего дня, с первых дней творенья. Он съел корочку, изготовленную ее руками, налил ей стакан пива, видел, как она выпила бокал-всего один бокал — пунша из кувшина, который подала отцу. По доброте своей она и Пенденнису предложила бокал. Пунш был поразительно крепкий; Пен в жизни своей еще не пил столько спиртного. Но пунш ли опьянил его или та, что этот пунш приготовила?
Он пробовал завести с ней разговор о поэзии и о театре. Спросил, как она смотрит на безумие Офелии и влюблена она в Гамлета или нет. "Влюблена в такого пакостного уродца, как этот недоросток Бингли?" Она вся кипела от негодования. Пен объяснил, что имел в виду не ее, а Офелию. Ах, вот оно что; ну, раз он не хотел ее обидеть, значит, и обижаться не на что; а что до Бингли, так грош ему цена, вот как она считает. Пен спросил, что она думает о Коцебу. "Коцебу? Это кто?" Автор той пьесы, в которой она так бесподобно играла госпожу Халлер. Скажите, а она и не знала. Там в начале книжки стоит фамилия Томпсон. Пен посмеялся ее восхитительному простодушию. Он рассказал ей о печальной судьбе драматурга, о его гибели от руки Занда. Мисс Костиган только теперь узнала о существовании мистера Коцебу, но слушала с таким видом, будто ей очень интересно, а Пену большего и не требовалось.
Под этот разговор час с четвертью — время, которое бедный Пен мог уделить своим новым друзьям, — пролетел слишком быстро; и вот он уже распростился, и ушел, и мчится во весь опор домой верхом на Ребекке. В тот день ей поистине представился случай показать, на что она способна!
— О чем это он толковал? — обратилась Эмили к отцу. — Безумие Гамлета, и какая теория на этот счет у великого немецкого критика?
— Право не знаю, Милли, — ответствовал капитан. — Спросим Бауза.
— А он славный мальчик, предупредительный, красивенький, — сказала Эмили. — Сколько он взял билетов?
— Шесть, и дал мне две гинеи. Не такие уж они, видно, богачи, эти молоденькие.
— Он очень ученый, — продолжала мисс Фодерингэй. — Коцебу! Ну и фамилия, умора! И погиб, бедняжка, от какого-то рукизанда. Слышал ты что-нибудь подобное? Непременно спрошу у Бауза.
— Да, странная смерть, — изрек капитан и тут же переменил щекотливую тему: — Кобыла у молодого человека знатная, а каким завтраком нас угостил мистер Фокер — просто чудо.
— Этот купит две ложи и еще двадцать билетов, не меньше! — вскричала дочка — осмотрительная девица, никогда не забывавшая о своей выгоде.
— Купит, купит, — поддакнул папаша, и в таком духе они еще побеседовали, пока пунш не иссяк; а там уже скоро пора было идти: в половине седьмого мисс Фодерингэй полагалось быть в театре; отец неизменно провожал ее туда, следил за ней, как мы видели, из-за боковой кулисы и попивал виски с водой с теми из актеров, что не были заняты на сцене.
"Как она хороша! — думал Пен, курцгалопом подвигаясь к дому. — Как проста и ласкова! Какая это прелестная картина — женщина с ее талантом, занятая скромными домашними обязанностями, стряпающая для старика-отца, готовящая его любимый напиток! Как грубо с моей стороны было заговорить о ее профессии и как ловко она перевела разговор на другое! Впрочем, она и сама говорила о своей профессии и так смешно рассказала историю своего товарища, которого прозвали Пентвизл. Да, никакой юмор не сравнится с ирландским. Отец ее скучноват, но прекраснейший человек; и какой молодец — давал уроки фехтования, когда оставил армию, а ведь был любимцем герцога Кентского! Фехтование! Надобно опять им заняться, не то я забуду все, чему меня научил Анджело. Дядя Артур всегда говорит, что фехтование — занятие, достойное джентльмена. Решено. Буду брать уроки у капитана Костигана. Скачи, скачи, Ребекка, — ну-ка, старушка, в гору! Пенденнис, Пенденнис — как она произнесла это слово! Эмили! Эмили! До чего же она добра, и благородна, и прекрасна!"
— Купит, купит, — поддакнул папаша, и в таком духе они еще побеседовали, пока пунш не иссяк; а там уже скоро пора было идти: в половине седьмого мисс Фодерингэй полагалось быть в театре; отец неизменно провожал ее туда, следил за ней, как мы видели, из-за боковой кулисы и попивал виски с водой с теми из актеров, что не были заняты на сцене.
"Как она хороша! — думал Пен, курцгалопом подвигаясь к дому. — Как проста и ласкова! Какая это прелестная картина — женщина с ее талантом, занятая скромными домашними обязанностями, стряпающая для старика-отца, готовящая его любимый напиток! Как грубо с моей стороны было заговорить о ее профессии и как ловко она перевела разговор на другое! Впрочем, она и сама говорила о своей профессии и так смешно рассказала историю своего товарища, которого прозвали Пентвизл. Да, никакой юмор не сравнится с ирландским. Отец ее скучноват, но прекраснейший человек; и какой молодец — давал уроки фехтования, когда оставил армию, а ведь был любимцем герцога Кентского! Фехтование! Надобно опять им заняться, не то я забуду все, чему меня научил Анджело. Дядя Артур всегда говорит, что фехтование — занятие, достойное джентльмена. Решено. Буду брать уроки у капитана Костигана. Скачи, скачи, Ребекка, — ну-ка, старушка, в гору! Пенденнис, Пенденнис — как она произнесла это слово! Эмили! Эмили! До чего же она добра, и благородна, и прекрасна!"
Читатель, которому посчастливилось прослушать весь разговор Пена с мисс Фодерингэй, сам способен судить о ее мыслительных способностях и, возможно, склонится к мнению, что за все время она не проявила ни выдающегося ума, ни особенно тонкого чувства юмора.
Но что было до этого Пену? Он увидел прекрасные глаза — и поверил в них, увидел дивный образ — и, упав на колени, стал ему поклоняться. Он от себя добавлял смысл, которого не хватало ее словам, сам творил себе божество. Разве Титания первая влюбилась в осла, разве Пигмалион единственный из художников воспылал страстью к мрамору? Он нашел ее, нашел то, чего жаждала его душа. Он бросился в реку и пил без оглядки. Тот, кто испытал жажду, знает, как восхитителен первый глоток. Пен уже ехал по аллее к дому и вдруг расхохотался: навстречу ему опять трусил на своей лошадке мистер Сморк. По пути в Фэрокс Сморк без нужды тянул время в домах у фермеров, потом тянул время с Лорой, когда та учила уроки, потом осматривал сад и хозяйственные усовершенствования миссис Пенденнис, пока до смерти ей не надоел; и только что откланялся наконец, так и не дождавшись приглашения отобедать.
Пен, упоенный своим торжеством, готов был сейчас облагодетельствовать кого угодно.
— Ну что, живы и невредимы? — воскликнул он, смеясь. — Поворачивайте обратно, дружище, можете съесть мой обед: я пообедал в городе; а потом мы разопьем бутылочку за ее здоровье.
Бедный Сморк послушно затрусил к дому рядом с Артуром. Миссис Пенденнис, обрадованная тем, что сын так весел, милостиво приняла и Сморка, когда Артур сказал, что насильно притащил его обедать. За столом Пен очень смешно рассказывал о вчерашнем спектакле, об антрепренере Бингли в видавших виды ботфортах, о необъятной миссис Бингли, игравшей графиню — в мятых зеленых шелках и конфедератке. Он так уморительно их изображал, что мать не переставала улыбаться, а маленькая Лора от радости хлопала в ладоши.
— А госпожа Халлер? — спросила Элен Пенденнис.
— Пальчики оближешь, сударыня, — смеясь отвечал Пен словами своего почтенного друга мистера Фокера.
— Что ты сказал? — переспросила мать.
— Ой, Артур, как это пальчики оближешь? — одновременно вскричала Лора.
Тут он поведал им кое-что про мистера Фокера — как в школе его награждали разными обидными прозвищами, например — Чан-и-Солод, — а теперь он сказочно богат и зачислен в колледж св. Бонифация. Но сколь ни был Пен весел и разговорчив, он ни словом не обмолвился о последней своей поездке в Чаттерис и о новых знакомствах, которые он там завязал.
После того как дамы удалились, Пен, блестя глазами, налил два больших стакана мадеры и сказал, глядя Сморку в глаза:
— За нее!
— За нее! — со вздохом повторил младший священник и, подняв стакан, осушил его залпом, так что лицо у него даже порозовело.
В ту ночь Пен спал еще меньше, чем накануне. Утром, едва рассвело, он сам оседлал многострадальную Ребекку и как безумный носился на ней по холмам. То любовь опять разбудила его, сказав: "Проснись, Артур, я пришла". Этот упоительный бред, это сладостное томление и огонь и неизвестность, — ни за что на свете он не согласился бы от них избавиться.
Глава VI, в которой имеется и любовь и война
После этого дня Пен совсем перестал утруждать своего наставника. Ребекка — вот кому больше всего доставалось от его душевного состояния: вдобавок к тем дням, когда он мог заявить о своем намерении поехать в Чаттерис на урок фехтования и отбывал туда с ведома матери, юный наш проказник, всякий раз, как у него выдавалось три часа свободных, мчался в город прямо на Приор-лейн. Когда Ребекка однажды захромала, он пришел в такое же неистовство, как Ричард на Восвортском поле, когда под ним убили коня; и задолжал немалую сумму владельцу охотничьих конюшен за лечение своей лошади и временную ее замену.
Кроме того, примерно раз в неделю наш юный нечестивец говорил, что едет к Сморку читать греческих трагиков, а сам бежал в Клеверинг, где садился в дилижанс "Конкурент" и, проведя несколько часов в Чаттерисе, возвращался на "Сопернике", отходившем на Лондон в десять часов вечера. Однажды Сморк по простоте своей едва не разгласил его тайну: миссис Пенденнис спросила его, много ли они прочли накануне вечером, и Сморк уже готов был сказать правду, что он-де накануне и не виделся с мистером Пеном, но тот под столом больно наступил ему на ногу, и мистер Сморк вовремя спохватился.
Между собой они, разумеется, говорили на эту интересную тему. Каждому необходимо бывает перед кем-то излиться. Младший священник, когда Пен под строжайшим секретом поведал ему о своем состоянии, не без трепета выразил надежду, что речь идет "не о недостойном предмете, не о беззаконной привязанности", ибо в противном случае он полагал бы своим долгом нарушить слово и обо всем осведомить матушку Пена; а это, как он чувствовал, привело бы к ссоре и лишило бы его возможности видеть ту, что была ему всех дороже.
— Беззаконная? Недостойная? — Пен так и взвился при этом вопросе. — Она так же чиста, как и прекрасна; никакой иной женщине я не отдал бы свое сердце. Дома я держу это в тайне, потому что… потому что… ну, есть веские причины, которые я не волен объяснять. Но всякий, кто хоть словом усомнится в ее чистоте, оскорбляет и ее честь, и мою, и… и я, черт возьми, этого не потерплю.
Сморк только ответил со слабеньким смешком:
— Ну, ну, Артур, не вызывайте меня на дуэль, вы же знаете, что мне не положено драться. — Но этой уступкой несчастный окончательно отдал себя во власть своего ученика, к вящему вреду для греческих трагиков и математики.
Когда бы его преподобие был посообразительнее и, получая по средам "Хронику графства", заглядывал бы в "Уголок поэта", он мог бы заметить, что там из недели в неделю появляются стихи "К госпоже Халлер", "Страсть и гений", "Строки, посвященные мисс Фодерингэй из Королевского театра" и прочие произведения, столь же мрачные, страстные и волнующие. Но так как хитроумный поэт подписывался теперь не "Неп", а "Эрос", то ни наставник, ни Элен, добрая душа, вырезавшая из газеты все творения своего сына, не подозревали, что пламенный Эрос, столь бурно воспевающий прелести новой актрисы, и есть их старый знакомец "Неп".
— Кто эта дама, — спросила как-то наконец миссис Пенденнис, — которую все воспевает в газете твой соперник? Он пишет немножко похоже на тебя, но твои стихи гораздо лучше. Ты видел эту мисс Фодерингэй?
Пен отвечал, что видел: в тот вечер, когда он смотрел "Неизвестного", она играла госпожу Халлер. И, между прочим, скоро ее бенефис, она будет играть Офелию… Мы все могли бы поехать… ведь понимаете, матушка, Шекспир… Можно бы нанять лошадей в "Гербе Клеверингов". Маленькая Лора даже подпрыгнула от радости, — ей очень хотелось поехать в театр.
Слова "ведь понимаете, матушка, Шекспир" Пен ввернул потому, что покойный Пенденнис, как и подобало человеку с его весом, выражал безмерное уважение к Эвонскому барду, утверждая, без боязни ошибиться, что в его произведениях больше поэзии, нежели во всех Джонсоновых "Поэтах" вместе взятых. И хотя сам мистер Пенденнис редко читал вышеозначенные произведения, однако Пена заставлял их читать и часто говаривал о том, как приятно ему будет, когда мальчик немного подрастет, свозить его и мать на какую-нибудь пьесу бессмертного поэта.
При воспоминании об этих речах покойника слезы, которые у мягкосердечной Элен всегда были наготове, навернулись ей на глаза. Она с нежностью поцеловала сына и обещала поехать. Лора от восторга заплясала по комнате. А Пен, что он почувствовал? Радость, стыд? Обнимая мать, он ничего так не жаждал, как во всем ей открыться, и однако же, промолчал. Надобно посмотреть, понравится ли она его матери. Пусть зеркалом ей будет представленье — он испытает свою мать, как Гамлет испытал Гертруду.