– Так точно, находится! А мне – разрешите идти? Только прошу вас иметь в виду, товарищ генерал: я немедленно обращусь лично к директору службы и расскажу ему о ситуации. Немедленно! И к черту, что сейчас ночь. Я думаю, что за тридцать лет безупречной службы я заслужил такое право.
– Сидите, полковник! Дослушайте до конца! От операции с «Нахичеванью» вы отстраняетесь. Но я назначаю вас командовать операцией по освобождению заложников в городе Кострове – полковника Ходасевича и этой его родственницы. Раз уж вы так защищаете своего приятеля. Поэтому мобилизуйте группу «альфовцев» в любом, необходимом вам количестве, дуйте на аэродром и – срочно в Костров. Три часа у вас в запасе еще есть. А то и все четыре. Куча времени, если разобраться. Насчет самолета и спецназа я прикажу. А теперь – идите.
Ибрагимов вздохнул: «С паршивой овцы хоть шерсти клок», – и направился к двери. А генерал посмотрел ему вслед и тихо, но внятно сказал:
– Там, на «Нахичевани», перевозят не только огнестрельное оружие, полковник. Не только огнестрельное.
Город Костров. ТаняТатьяна представления не имела о том, сколько сейчас времени: глубокая ночь или, может, уже утро? В комнате не было часов, а окна наглухо зашторены. Последствия наркоза все еще сказывались, и иногда она соскальзывала в сон, как на салазках. Засыпала, успевала увидеть обрывок сна и снова возвращалась в действительность, которая оказывалась еще страшней, чем самый кошмарный сон.
Она находилась еще в более ущербном положении, чем раньше: связаны не только руки и ноги, но и предплечья и голова привязаны к креслу – бандюки-мильтоны после телефонного разговора с Валерой еще и залепили ей рот скотчем.
Но, слава богу, они оставили ее в покое. Узнали от нее все, что им надо, и больше не допрашивали.
В очередной раз Таня очнулась от звуков шагов и музыки. Убийца в черном мельтешил перед глазами, нервно вышагивая по комнате, а где-то за спиной опер Комков устроился смотреть телевизор. Трудно поверить, но его занимали музыкальные клипы. «Вэ-вэ-вэ, Ленинград, – ерничал где-то за пределами Таниного поля зрения Шнур, – вэ-вэ-вэ, точка-ру».
– Что, мы так и будем на эту мокрощелку любоваться? – вдруг спросил Комкова убийца в черном. Таня заметила: за последнее время он стал гораздо суетливее. Он то метался взад-вперед по комнате, то останавливался, потирал руки, барабанил по дребезжащему стеклу серванта.
«Да он же наркоман! – вдруг осенило Татьяну. – Типичные симптомы, что ломка начинается: непоседливость, суетливость, автоматические действия… Ну, допустим, наркоман, – спросила она себя, – и что это мне дает? Ничего не дает. Наоборот, делает все только хуже. Говорят, наркоманы – самые хладнокровные убийцы, потому что их ничего в жизни не интересует, кроме ширялова. А этому типу еще вдобавок и терять нечего. Двоих он уже угробил, причем детей».
– Что ты предлагаешь? – лениво откликнулся на слова напарника невидимый Тане Комков.
– А давай ее трахнем? – наркоман-убийца мотнул головой в сторону Татьяны.
– Тебе ж сказали: никакого насилия.
– А никто и не будет ее сильничать. Она нам сама даст.
Двое подонков разговаривали в присутствии Тани так, словно ее и нет в комнате, будто она вещь и ею можно пользоваться, как игрушкой.
– Не надо, – попытался отбояриться от предложения напарника Комков.
– А че, думаешь, кто-нить узнает? Думаешь, она расскажет кому? Да никому она уже больше ничего не расскажет!
– Неохота ее развязывать, – отнекивался Комков.
– А мы и не будем! Рот ей только раскроем, и…
– Слушай, пойди отдохни. Дозу прими.
– Что? – Наркоман остановился как вкопанный.
– Дозу, говорю, поди прими.
– Ты думаешь, уже можно? – Наркоман с надеждой глянул на напарника.
– Можно. Иди. Я за ней присмотрю.
Убийца в черном не заставил долго себя упрашивать, исчез из поля зрения Татьяны. «Надо что-то делать», – вдруг отчетливо поняла она. Непонятно почему, откуда-то пришло убеждение – никто ее не спасет: ни Валера, ни его сослуживцы. Ни, несмотря на все его деньги, Глеб Захарович. Тем более что ГЗ, скорей всего, сам серьезно ранен или даже убит. Татьяна хорошо помнила, как те, что напали на них в особняке, стреляли в него и он упал на террасе. Поэтому… Поэтому выбираться отсюда ей, пожалуй, придется самой. И рассчитывать только на саму себя.
И когда Таня осознала это и решила действовать, она застонала – замычала сквозь скотч, залепивший ей рот. Никакого эффекта. Слышно было, как на кухне чем-то грохочет наркоман. Она замычала сильней. Тогда в поле ее зрения возник опер Комков.
– Ну, чего тебе? – спросил он Таню даже добродушно.
Она, насколько могла, мотнула головой: освободи, мол, рот. Тот подошел, взялся за уголок скотча, резко дернул. Обожгла мгновенная боль. Татьяна рефлекторно вдохнула воздух, а потом прошептала:
– Спасибо.
– Не за что. Ну, чего тебе надо?
– Слушай, тебя ведь Володей зовут?
– Ну, Володя я. Владимир. А дальше что?
– Знаешь, Володя, я тут поняла… – Она выдержала тщательно выверенную паузу, затем тихо сказала, глядя в сторону: – Я перед тобой виновата. Я просто дура. Надо было мне ту кассету уничтожить, к богу в рай.
– Додумалась, поздравляю, – хмыкнул он.
– Но я не знала, что там заснято, а потом мой отчим приехал, просмотрел ее, и так все завертелось, что не остановить… Я не знала, – с искренним раскаянием произнесла она, – не знала, что так все обернется. Извини. Мне очень жаль, правда.
– Бог простит.
– А теперь и мне жизни не будет. Из Кострова придется уезжать. С работы наверняка уволят… Слушай, а давай…
Таня выдержала паузу, будто не решаясь произнести выстраданное, заветное. «Только б не переиграть. Но и не недоиграть. Только б он мне поверил. Ради того чтоб выжить, можно пойти на все. Или по крайней мере – на очень многое».
– Давай убежим вместе, – выдохнула наконец она. – Вместе с тобой. Вдвоем. А, Владимир?
– Вме-есте? – с ехидцей протянул Комков.
– Ну да! – горячо зашептала Таня. – Ты же умный человек, сам понимаешь: тебе сейчас надо уехать. Скрыться. Хотя б на время. Этот твой напарник, в черном, он ведь конченый человек. Он в детей стрелял. А ты, Володя, ты вообще ни при чем. Но тебя подставили. И сейчас, в данный момент подставляют. А потом из ментуры попрут, не отмоешься. А у меня тоже карьера кончена. Вот я и говорю: давай куда-нибудь вместе сбежим? Только ты и я. Без них без всех.
– Ну-ну. Пой, ласточка, пой, – насмешливо, однако уже чуть более доверчиво, чем раньше, проговорил оперативник.
– Я тебе честно скажу: ты меня сразу зацепил. Еще тогда, в милиции. Ты, Володя, необыкновенный человек. Я и злилась на тебя, и понимала – ты мне нравишься дико.
«Я не перебарщиваю? Кажется, нет. Ведь он же слушает, не перебивает. Да любой мужик всерьез принимает, когда ему девушка в любви объясняется. Когда «необыкновенным» его называет».
– Знаешь, – с придыханием продолжала она, – так мне надоели мужики-нытики. Хлюпики всякие. Слабаки. Столько их по жизни рядом шляется, ноет в уши. Фу, слизни! Ненавижу. А ты, ты, Владимир, то, что надо. Ты – сильный, решительный, волевой. Да с тобой любая баба как за каменной стеной. Ты ж только за дело злой, а по сути – такой классный!
«А он, кажется, поплыл. Слушает внимательно. Как там лесбиянка южноамериканка Патрисия говорила? Давным-давно – тогда, в Стамбуле, в турецких банях? Женщину соблазнить сложно, а мужика любая баба соблазнит… Только бы его напарник не появился – этот наркоман ужасный… Что он там делает? Укололся, поди? В кайфе?..»
– Надоело твое вранье, – помотал головой Комков, но отнюдь не убежденно.
– Это не вранье, Владимир. Совсем не вранье. Извини за признание – я знаю, так не принято, но… – она старательно разыгрывала смущение. – Я когда смотрю на тебя, у меня прямо все замирает. Что-то есть в тебе такое… Удивительное, особое…
Она облизнула губы, с вызовом глянув на него.
– Картошечки! Морковочки! – вдруг заорал откуда-то издалека наркоман.
– Бредит, – ухмыльнулся Комков. – Оба вы – бредите.
– Наверное, – с раскаянием произнесла Таня. – Наверное, я сошла с ума. Сошла с ума, потому что признаюсь тебе. Но я, правда, вижу, что ты – особенный. – Она беспомощно улыбнулась и, как в Танаис с моста бросилась, выдохнула: – Наверное, я просто люблю тебя.
– Любишь, да?
– У тебя такие красивые руки. И плечи. И глаза. И то, что ты меня похитил, это тоже так приятно и странно: чувствовать себя полностью беззащитной, полностью в чужой власти. В твоей, Володя, власти.
Таня с трудом выдавила соблазняющую, развратную улыбку.
– Честно говоря, я от этого просто с ума схожу.
– Сходишь, значит, с ума? Ну, давай, докажи.
Он придвинулся совсем близко к ней, а потом вдруг схватил обеими руками за голову и впился в губы поцелуем. Она закрыла глаза – представим, что это не Комков, а Кеану Ривз, – и ответила на поцелуй. Игра становилась опасной, но пока не опасней, чем эксперименты с аккумулятором.
Комков оторвался от ее рта и начал, задыхаясь, расстегивать на ней кофточку.
– Подожди, я сама. Впрочем, нет, я не могу, – она расхохоталась и указала взглядом: мол, руки ее привязаны к подлокотникам кресла. Впрочем, все еще в новой роли, жертвы, предложила хрипловатым полушепотом:
– Может, давай прямо так?
Но Комков, не оборачиваясь, на ощупь схватил с пыточного стола скальпель и двумя движениями разрезал веревки, которыми Таня была привязана к креслу.
– Уф-ф, затекли, – она стала вращать кистями. – Но от тебя мне это даже в кайф!
Комков же поспешно принялся расстегивать свою рубашку. Заметно было, насколько он возбужден. «До чего все-таки мужики примитивный народ», – с высокомерной брезгливостью подумала Татьяна. Она не спеша, словно играя, расстегнула верхнюю пуговицу кофточки, затем вторую.
– Смотри у меня, – Комков скинул рубаху и продемонстрировал Татьяне скальпель, который по-прежнему держал в правой руке. – Пикнешь – убью.
Без рубахи опер выглядел даже мощнее, чем в одежде – грудные мышцы так и перекатывались. На левом плече у него белел большой шрам.
– А стонать можно? – кокетливо поинтересовалась Таня.
Комков, не отвечая и тяжело дыша, принялся расстегивать брюки.
И тут загремел входной звонок.
– Кого там черт… – пробормотал опер и крикнул: – Виктор, открой!
Откуда-то раздался громкий нечленораздельный монолог.
– Открой, говорят тебе! – гаркнул Комков и досадливо застегнул брюки.
Из прихожей послышались неуверенные шаги наркомана. Опер накинул на себя рубашку и схватил пистолет, валявшийся на диване. Таня, обретшая относительную свободу (ноги у нее по-прежнему были привязаны к ножкам кресла), смогла наконец разглядеть, что находилось у нее за спиной: всего-то ветхий диван и старинный телевизор.
Звонок повторился. От чьего бы то ни было визита Таня не ждала ничего хорошего, а в спасение извне, в то, что это отчим, она не верила. Правда, мелькнула предательская мысль: «А может, это Валерочка явился меня спасать?» И сейчас она по-прежнему рассчитывала только на самое себя.
Теперь, когда Комков освободил ей руки, Татьяна смогла дотянуться до стола. Она схватила скальпель, забытый ее несостоявшимся любовником, и в мгновение ока перерезала веревки, привязывающие ее ноги к ножкам кресла, но сначала те, что держали ее за шею. Теперь она была свободна. Почти свободна. Если не считать двоих тюремщиков.
В этот момент из прихожей донесся щелчок замка, скрип открываемой двери, и почти сразу же раздался приглушенный выстрел. Потом другой, третий, и кто-то заорал на одной тоскливой ноте: «А-а-а-а!» А затем в комнату из коридора вбежал Комков с пистолетом в руке, в накинутой на плечи рубашке. Он подскочил к Тане – она даже не успела подняться с кресла – и приставил пистолет к ее голове.
– Не стреляй! – заорал он в сторону коридора. – Брось оружие! А не то я убью ее!
Что-то мелькнуло в проеме двери, нервы у опера не выдержали, и он оторвал «макаров» от виска Тани и дважды пальнул в проскочившую по коридору тень. Таня по-прежнему держала скальпель в правой руке. И тогда она, подчиняясь рефлексу, а не мысли, ударила им в обнаженный бок Комкова. Тот вскрикнул от боли и неожиданности, дернулся к ней, но не успел нажать курок. Из коридора раздался выстрел. Пуля ударила оперу в середину груди с такой силой, что отбросила его назад, в сторону стола. Комков упал спиной прямо на обнаженные контакты аккумулятора. Раздался треск разряда, его тело дернулась – то ли от удара током, то ли от того, что в этот момент в него попали еще две пули. Мелкие брызги крови из раны на обнаженной груди Комкова осыпали лицо Тани. Она ахнула и закрыла глаза руками. Послышался шум оседавшего на пол тела.
Потом наступила оглушительная тишина. И раздался чей-то незнакомый, спокойный, даже робкий голос:
– Пойдемте, Татьяна Валерьевна.
Таня открыла глаза. На пороге комнаты стоял один из охранников Глеба Захаровича. Таня знала его – миллионер представлял ей своих бодигардов еще на теннисном корте. Этого он, кажется, шутейно именовал Добрыней Никитичем. Был еще в числе его охраны и Алеша Попович.
В опущенной правой руке охранник ГЗ держал пистолет с глушителем.
– Пошлите, Татьяна Валерьевна, – повторил амбал.
Татьяна огляделась. Теперь уже точно несостоявшийся любовник Комков лежал у ее ног на полу, в груди зияли три кровоточащие раны. Его поза и запрокинутая голова не оставляли никаких сомнений в том, что он мертв. На мгновение Тане стало жаль его. Подлец, конечно, и сволочь, но почти детская доверчивость, с которой он слушал байки про ее неземную любовь, сделала продажного капитана милиции в глазах Татьяны на пару мгновений каким-то (она не могла подобрать слово)… беззащитным, что ли. Ей и самой на секунду тогда поверилось, что, может, найдется для опера какая-нибудь женщина (не она, конечно, другая!), которая спасет его, увезет из этого города, и у него начнется нормальная, спокойная, некриминальная человеческая жизнь. Всего пять минут назад у Комкова все еще могло быть впереди, а теперь случилось необратимое. И все для него, все и навсегда – навеки! – осталось в прошлом. Вся его жизнь.
– Поехали, Татьяна Валерьевна, – в третий раз проговорил охранник ГЗ, уже гораздо настойчивей, – а то, не ровен час, соседи выстрелы услышали, ментуру вызовут.
– А где второй? – шепотом спросила Таня. – Наркоман в черном?
– Там, в коридоре, – почти смущенно мотнул головой Добрыня Никитич, – тоже отдыхает.
И только тогда она вскочила и вслед за огромным охранником устремилась к выходу из квартиры. Она не заметила, как ее спаситель ловко обыскал карманы убитого опера и выудил сотовый телефон. В коридоре Тане пришлось переступить через распростертое тело наркомана в черном. Он лежал ничком, в нелепой позе, закинув руку с пистолетом за спину.
– Они поссорились и перестреляли друг друга, – как бы про себя пробормотал Добрыня Никитич. Он свинтил со своего пистолета глушитель, затем вынул из руки наркомана оружие и вложил в его мертвую ладонь собственную «пушку». – Слава богу, у меня тоже табельный «макаров».
Пистолет убитого он сунул себе за пояс. Потом обыскал тело убийцы в черном – его сотовый телефон тоже изъял. По ходу дела Добрыня Никитич приговаривал:
– Пистолет мой чистый и нигде не светился. А у них тут произошло убийство на почве внезапно вспыхнувших неприязненных отношений. Вот такая у костровских следаков появится версия.
Таня почти не слышала его, она еще поверить не могла в свое внезапное освобождение. Наконец охранник распахнул дверь квартиры и пропустил ее вперед. Она спешно побежала вниз по стертым ступенькам пахнущего мочой подъезда.
Оказалось, ее держали в обычной квартире на втором этаже старого жилого дома, а за окнами до сих пор царила черная непроглядная ночь. Таня вышла во двор и с наслаждением глотнула свежего воздуха. Фонари не горели, трехэтажные дома стояли насупленные. Редко в каком из них светило одно-два оконца. Судя по всему, минула середина ночи, самое глухое время.
У подъезда, в свете голой лампочки на козырьке, блестел черным лаком джип, выглядевший в этом затрапезном райончике чужеродно, словно космический корабль. Шедший сзади охранник щелкнул центральным замком. Авто приветливо мигнуло фарами.
– Садитесь, Татьяна Валерьевна. – Амбал предупредительно подсадил ее на переднее пассажирское сиденье. Сам обошел джип, плюхнулся рядом, завел мотор и сорвал машину с места так резко, что ускорение вдавило Татьяну в спинку кресла.
– Хорошо ты их сделал, – сказала Таня. Она ничего не чувствовала: ни радости от того, что ее освободили, ни потрясения от того, что только что на ее глазах (и из-за нее!) погибли люди, ни торжества над своими недавними мучителями. Сердце ее и душу как будто ампутировали, и остался только человекоподобный робот по имени Таня, способный лишь на самые простые действия: сидеть, говорить, машинально улыбаться.
Добрыня Никитич в ответ на ее комплимент разулыбался:
– Спасибо, Татьяна Валерьевна.
– Это тебе спасибо, ты меня спас, – механически произнесла она, не чувствуя за своими словами никакого смысла.
– Это моя работа, – стандартно, словно в боевике, откликнулся добрый амбал.
– А я думала, что твоя работа – Глеба Захаровича защищать.
– Да, – кивнул водитель, – и еще – выполнять его поручения.
Джип несся по сонному Кострову со страшной скоростью, он даже светофоры на красный проскакивал. Охранник на запрещающий сигнал лишь чуть подтормаживал и поглядывал по сторонам: нет ли идущих наперерез машин.
– А что – Глеб Захарович жив? – удивилась Таня.
– Что ему сделается, – с непонятным выражением усмехнулся Добрыня Никитич.
– Но я же видела – тогда, на террасе: в него стреляли, и он упал.
– Ранен в плечо, оказана первая медицинская помощь, пуля прошла навылет, – лапидарно ответствовал охранник, легко крутя баранку и бросая джип в поворот на скорости девяносто километров в час. С визгом шин автомобиль совершил маневр, и Танин спаситель прибавил газу.