Он говорил еще:
- Я - Микеланджело.
- Я - апостол Иоанн.
- Я - князь мира.
- Меня зарыли живым при закладке Иоганнесбау.
- Судьбы Европы зависят от меня.
- Штейнер ищет меня.
- Штейнер боится меня.
Первая встреча со Штейнером произошла у Андрея Белого, кажется, в Брюсселе.
Штейнер читал там свою очередную лекцию. Белый и А.Т. слушали его. Написали ему письмо. Отнесли. Все это есть в письмах Белого к Блоку. Сначала они познакомились с женой Штейнера, балтийской немкой, Марией Яковлевной Сиверс.
Семь месяцев провел Белый в Дорнахе.
Он иногда мечтал иметь взрослого сына, и тогда в глазах его стояли слезы.
Мне (наедине) он однажды сказал, сидя на полу у печки в Саарове:
- Для меня иной мир - все равно, что осетрина. А все другие мужчины в ином мире - гости и обозреватели. Любите меня! Целуйте меня! Вы - мадонна Рафаэля. Я поведу вас туда, куда никто никогда вас не поведет.
(Я страшно тогда испугалась, что этот бред поведет к различным осложнениям его отношений с Ходасевичем.)
- Будете писать мою биографию, запомните: у Андрея Белого не было ни одной женщины, достойной его. Он получал от всех одни пощечины.
Между прочим, в 1923 году он говорил, что проживет еще лет десять. Он умер через одиннадцать лет.
Уезжая из Дорнаха в 1916 году, Белый целовал Штейнеру руки. Драматическая встреча их после русской революции в 1921 году описана в "Некрополе" Ходасевича.
Он, несомненно, оставил в Дорнахе свои бумаги и рукописи. А.Т. умерла осенью 1966 года. Что она сделала с ними? Сохранила или сожгла?
Однажды в 1923 году, в Саарове, Белый, Ходасевич и я сочинили следующее шуточное стихотворение:
ПОЛЬКА
Н.Б. Открыта страница
Дней и ночей.
А.Б. Смотри веселей
В глупые лица
Сытых детей,
Н.Б. В умные лица
Старых людей.
В.Х. Вчера были танцы
У гробовщика.
Н.Б. Короче дистанция,
Ближе река.
В.Х. У кладбища после
Всю ночь карусели
Тяжко гремели.
Н.Б. (А мы были возле!)
А.Б. Сидел лауреат
Верхом на баране,
Н.Б. Кричал: Этот сад
Не видел я ранее!
А.Б. Сидела красавица
Верхом на корове:
Н.Б. А мне это нравится,
А мне это внове!
В.Х. (Скажите, пожалуйста!)
Н.Б. Я слушала бред
Тяжелобольного,
Ловила секрет
Страданья чужого,
В.Х. А он не сдавался
И что было сил
Хрипло твердил:
А.Б. Рад стараться!
В 1922-1923 годах мы встречались с ним в пивной "Цум Патценхофер", на Аугсбургерштра-ссе. Там подавала фрейлейн Марихен (воспетая Ходасевичем). Место было "дюреровское". Марихен было лет двадцать. Сколько просидели мы там втроем!.. В 1937 году ночью я пошла бродить (будучи в Берлине). Пришла на это место. Я заглянула в дверь. За кассой сидела толстая женщина лет сорока, чем-то похожая на Марихен. Может быть, это была она?
Ноябрь
Умер С.Г.Каплун-Сумский, когда-то издатель "Эпохи", где выходила "Беседа" (1922-1925). Он ничем особенным не отличался, и странно, что ему пришлось прожить довольно бурно, будто его жизнь была уготована энергичному, умному и замечательному человеку. За гробом шла кассирша его отеля, где он жил. Кассирша эта увезла его с собой в июне, когда немцы подходили к Парижу. У нее был дом (и мать) в Бретани. Сумский увез туда свой (и издательс-кий) архив (и недавно говорил мне, что там его и оставил). Это были: письма Белого и, может быть, даже Блока, Горького и др., а также рукописи многих, и в том числе (несомненно) неизданные рукописи Белого. Где-то на чердаке в Плугонване он их и оставил. Кассирша была бескорыстная, скромная и привязалась к нему. Он жил у нее три месяца в этом самом Плугонва-не. Когда она пошла за его гробом, выяснилось, что она хроменькая. Он умер у нее на руках. Боюсь, что когда историк литературы доберется до Плугонвана, то там он уже ничего не найдет, кроме мышиного помета.
Ноябрь
19 ноября умер В.В.Руднев в По, от рака. Он был одним из редакторов "Современных записок" и когда-то в 1917 году - городским головой Москвы.
В 1936 году, когда я выходила замуж за Н.В.М., он был свидетелем на нашей свадьбе (вторым был Керенский). Мэр, нас венчавший, сказал, что Руднев похож на Пуанкаре. Он тоже был похож на Ленина.
Вот кто был на панихиде по Рудневу (24 ноября) на улице Лурмель, в церкви, устроенной при столовой монахини Марии:
Маклаков В.А.
Демидов И.П.
Одинец Д.М.
Переверзев П.Н.
Церетели И.Г.
Газданов Г.И.
Ставров П.С.
Вейдле В.В.
Мочульский К.В.
Раевский Г.А.
Мандельштам Ю.В.
Фондаминский И.И.
Калишевич Н.В.
Федоров М.М.
Зеелер В.Ф.
Кнорринг Н.Н.
Н.В.М,
я и еще человек двадцать.
Ноябрь
Год назад я перечитала "Дон Кихота" и нашла там место, которое напомнило мне один абзац в "Мертвых душах". Оба автора заглядывают куда-то в ту область, о которой Шопенгауэр однажды сказал, что она всегда близко от нас, но ее нельзя определить словами.
Ноябрь
Перечитала "Дьявола" Л.Толстого.
Как мы теперь это понимаем, он был безусловно одержим сексуальной манией. Музыка - пол, толстые бабьи ноги - пол, красивое платье - опять пол, Венера Милосская - пол.
После его смерти жизнь сама начала подсказывать выходы из его "безвыходных" положений.
Герой "Дьявола" - человек, умеющий бешено желать, месяца не может прожить без женщины. Такой человек должен был жениться на страстной женщине - "веселой и твердой", а он женился на бледной немочи. Если бы у героя была "веселая и твердая" жена, он бы равнодушно смотрел на ноги Степаниды (и не было бы рассказа). Здесь сыграл роль толстовский дуализм: Степанида - "для тела", бледная немочь - "для души". Сколько красок в чувстве к Степаниде и какое отсутствие их в "любви" к жене!
Толстой, видимо, не понимал, что брак Иртеньева и брак Стивы Облонского - вообще не брак, ибо женщина в нем не участвует. Это скорее можно назвать искусственным оплодотворе-нием женщины, чем браком.
Ноябрь
Не могу читать - могу только перечитывать. Перечитала "Войну и мир". Мне всегда казалось, и теперь я в этом уверена: эта книга не имеет равных себе в отношении величия осуществленной задачи. Вот несколько замечаний о ней:
1. Человечество на протяжении романа сравнивается с 1) муравьями, 2) пчелами и 3) баранами. Может быть, это недосмотр? Или результат подсознательного презрения Толстого к человечеству?
2. "Солдаты шли с запада на восток, чтобы убивать друг друга". Что это значит?
3. Цели всякой войны: идти вперед, удержать территорию, уничтожить врага. Из этих целей первая была Наполеоном достигнута.
4. Когда Наташа пляшет у дядюшки, я опять проверила себя: любовница дядюшки не может любоваться ею, я этому не верю. Тут должен быть момент "классового сознания".
Декабрь
Вспомнились некоторые даты:
1926 год, 12 декабря: юбилей Бориса Зайцева в зале около авеню Рапп: двадцать пять лет литературной деятельности. Народу было много. Обедали, а потом танцевали. Я, между прочим, сидела рядом с Н.Оцупом, а по другую сторону от него сидела Г.Н.Кузнецова, и нам было весело. В речи Бунин превознес Бориса, и Борис ответил, что многим Бунину обязан. Оба прослезились, обнимались и целовались.
1927 год, 5 февраля. Первое заседание "Зеленой лампы", литературных собраний, которые создали Мережковские. На этих собраниях она появлялась с изумрудом, висевшим на лбу, между бровей, на цепочке, а он говорил что-нибудь вроде:
- Нам надо наконец решить, с кем мы: с Христом или с Адамовичем? или:
- От Толстого до Фельзена... или:
- Как бы Достоевский ответил Злобину? Мы можем только догадываться.
1927 год, 3 июня. У Зайцевых П.П.Муратов читал свою новую пьесу "Мавритания".
1928 год, 13 января. В день ежегодного благотворительного бала русской прессы был представлен фарс Тэффи, нарочно для этого ею написанный. Каждый год в день "старого нового года" в отеле Лютеция бывал бал, на котором собирали деньги для неимущих писателей, поэтов и журналистов. Бал бывал нарядный, многолюдный, и деньги собирались порядочные, так что неимущему иногда перепадало по 250-400 франков, в зависимости от его заслуг перед русской литературой. Собирал деньги и устраивал бал дамский комитет, а распределяла деньги комиссия, назначенная Союзом писателей.
Каждый год надо было придумывать что-нибудь особенное, чтобы привлечь богатых людей (щедрых и добрых евреев главным образом - русские эмигранты не интересовались русской литературой, они либо были слишком бедны, либо те, что имели средства, презирали всех этих Белых и Черных, Горьких и Сладких и говорили, что "воспитаны на Пушкине"). В 1928 году Тэффи написала смешной фарс в стихах, где какого-то царского отпрыска крадут, затем подменяют, девочка оказывается мальчиком, брат и сестра - вовсе не брат и сестра и так далее. Ладинский и я играли этих подмененных и украденных отпрысков (которых все путали), и в конце концов его и меня вносили на руках на сцену (он был громадного роста, и его как-то складывали пополам).
Кажется, в следующем году кто-то придумал достать для бала изящный, легкий шарабан и чтобы писатели впрягались в него и возили богатых меценатов по залу. Я помню, как я, в паре с М.А.Осоргиным (я - в вечернем платье, он - в смокинге), встали в оглобли и помчались по залу, а в шарабане сидел московский присяжный поверенный М.Гольдштейн (позже покончив-ший с собой), но не один: он посадил с собой рядом Рафаэля с его маленьким аккордеоном. Рафаэль был толстый румын, имевший свой оркестр и игравший в одном из русских ресторанов. Рафаэль сидел и играл на аккордеоне, рядом с Гольдштейном, который от смеха буквально выпадал из шарабана. Когда мы примчали его на место, к его столику, где стояло шампанское и сидели какие-то дамы, он слез, вынул бумажник и подал мне сто франков с поклоном. Это тогда было очень много. Осоргин сказал: "А за музыку?" И он дал еще сто. Мы поспешили куда-то в распорядительскую. Куда пошли эти деньги? Может быть, Крачковскому? Или Б.Лазаревскому, когда-то популярному автору романа "Душа женщины"? Или Ф.Благову, бывшему редактору-издателю "Русского слова"? Или безработному журналисту Бурышкину, бывшему московскому миллионеру?
А в 1933 году на балу прессы был поставлен один акт "Женитьбы". Я играла Агафью Тихоновну, а Подколесина - художник Верещагин (племянник известного), который относился очень серьезно к этому спектаклю, и готовился к нему, и старательно гримировался: он в душе был актер. Мне взяли напрокат золотистый парик с локонами и стильное платье. Это был первый и последний раз в жизни, что я играла на сцене.
1929 год, 17 апреля. Вечер Бунина у Цетлиных. Это было сделано, конечно, с благотворите-льной целью.
1930 год, 4 апреля. Юбилей Ходасевича - двадцать пять лет литературной деятельности. Он был отпразднован в ресторане, наискосок от знаменитого кафе Клозери де Лила. Было человек сорок, и весь обед носил довольно неофициальный характер. Самое трудное было объединить "левый" сектор эмигрантской печати с "правым", то есть "Современные записки" и "Последние новости" с "Возрождением", в котором Ходасевич работал. Кое-как я достигла какого-то равно-весия. Не понимаю, каким образом удалось мне все это устроить, цель юбилея была, конечно, "поднять престиж" Ходасевича - и это мне, в общем, удалось. Помню, проф. Н.К.Кульман (представитель "правого" сектора) в витиеватой речи объявил, что лучшее создание юбиляра Пигмалиона - это его Галатея. Галатея же сидела ни жива ни мертва от волнения, чтобы все было если и не так, как на юбилее Зайцева, то по крайней мере как у людей.
1931 год, 10 марта. Мой единственный "писательский обед". Группа была довольно тесная, дружеская, ее составляли: Зайцев, Муратов, Ходасевич, Осоргин, Алданов, Цетлин. Меня пригласили в группу, но после обеда 10 марта группа распалась: между Ходасевичем и Осоргиным произошло что-то вроде разрыва на почве отношения к событиям в России. Осоргин возобновлял свой советский паспорт ежегодно, получал гонорары из Москвы за перевод "Принцессы Турандот", повторял на всех углах свою казуистику о том, что он не эмигрант, хотя и пишет в эмигрантской печати, и т. д. С другой стороны, Алданов и Цетлин считали, что Муратов стал реакционером, перешел в антидемократический лагерь, особенно после его статьи "Бабушки и дедушки русской революции", где он объявил хищными зверями "лучших людей" русского радикализма, как, например, Ек. Брешко-Брешковскую.
И писательские обеды прекратились сами собой.
Осенью 1937 года Н.В.М. сломал себе ногу в колене. Когда он получил страховку, мы купили Лонгшен - в мае 1938 года. Весной 1939 года, когда все работы по перестройке дома были кончены, мы оставили парижскую квартиру и переехали в деревню. Это было за пять месяцев до войны.
Декабрь
Достоевский говорит (в "Записках из подполья"), что цивилизация не приносит ничего нового, она только все усложняет. Цивилизация есть усложнение жизни, из одноэтажной жизнь делается многоэтажной. Потом начинают на этом здании нарастать всякие башенки и балкончики, потом флигельки обрастают мезанинчиками. И эта ложная готика-рококо вдруг делается помехой жизни.
Декабрь
В реакционном государстве государство говорит личности: "Не делай того-то". Цензура требует: "Не пиши этого". В тоталитарном государстве тебе говорят: "Делай то-то. Пиши то-то и так-то". В этом вся разница.
Декабрь
Женщины во Франции (в деревнях) рожают в присутствии мужа. Вчера у Лизетт родился ребенок в присутствии двух соседок-подруг, мужа и доктора. Мужа она держала за руку, когда были схватки. Вот картина: подставлен таз, муж и подруги заглядывают, не показалась ли головка? "Ура! Он брюнет!" кричит одна из подруг. "Ну-ка, поддай еще! Сейчас вылезет". На следующий день роженица рассказывала мне о своих ощущениях, как проходили плечи ребенка, как сходили воды (муж выносил ведра). Подруга сказала: "Я когда первого рожала, то как только головка вылезла, так сейчас же пришла в себя и потом уже легко было, только надо было сильно жилиться над тазом, обхватив колени вот так". (Она показала как именно.)
Декабрь
Хуже всего - девственность. Что-то уродливое, внушающее брезгливость, гадливость, отвращение. Никогда никому не раскрыться - предел противоестественного.
Декабрь
В сложной системе лабораторного опыта химик следит, как по ретортам и колбам, по стеклянным трубочкам бежит его химическая смесь. Самое главное чувствовать, что в тебе переливается, что ты не разделен на "верх" и "низ", что посередине нет "китайской стены", разрезающей тебя на две части. Вот это я любила. Это не сразу пришло ко мне, только тогда, когда я сделалась женщиной. От мозга к коленям и от колен к мозгу я стала "одно", я стала "системой опыта". Это были мои соки, которые бегали по моей "системе".
Декабрь
Я вижу теперь, что самое страшное, что может со мной случиться, это что я могу высохнуть. Высохнут глаза, высохнет рот, высохнет мозг. Не будет никаких соков, а я буду все еще жить и жить - может быть, сорок лет. Жить без соков - это самое страшное для человека, который знал в себе соки и любил свои соки (дорожил ими), был жив этими своими соками.
Декабрь
С осени 1938 года (эпоха "Мюнхена") умерли: Е.Ю.Пети - покончил с собой (боясь, что будет война и он потеряет свои сбережения), Шестов - от сердца, Сомов - от сердца, Ходасевич - от рака, Германова - от рака, Коровин - от сердца, Кульман - от сердца, Жаботинский - от сердца, Сумский - от сердца, Руднев - от рака.
Декабрь
Снился Ходасевич. Было много людей, никто его не замечал. Он был с длинными волосами, тонкий, полупрозрачный, "дух" легкий, изящный и молодой. Наконец мы остались одни. Я села очень близко, взяла его тонкую руку, легкую, как перышко, и сказала:
- Ну, скажи мне, если можешь, как тебе там?
Он сделал смешную гримасу, и я поняла по ней, что ему неплохо, поежился и ответил, затянувшись папиросой:
- Да знаешь, как тебе сказать? Иногда бывает трудновато...
Декабрь
Одна комната, одна кровать, одно одеяло. Кто этого не понимает, ничего не понимает в браке. А если этого опасаешься, то и брака не надо. За день жизни иногда разведет, охладит, пошатнет, надорвет что-то. Ночью опять все соединяется. Тело держит тело своим теплом (если не жаром).
Наполеон сказал: "Отведите императрице отдельную опочивальню. Я хочу сохранить свою свободу, хотя бы ночью. Если муж спит в одной комнате с женой, он ничего не может скрыть от нее". Это совершенно верно.
Декабрь
Снег и солнце.
Я бежала по лесу, мне хотелось кинуться в снег, умыться им. Я бежала одна с собаками и громко смеялась.
Декабрь
Богатые китайцы, когда строят себе дом, то в конце сада, в дальнем углу, оставляют "ворота мира" - маленькую дверь, через которую они бегут от революций и катастроф. Этот потайной ход есть у каждого богача. Он носит при себе ключ. Он спасается через него в последний момент, унося с собой свои сокровища.
У меня нет "ворот мира", у меня нет ключа. Всегда было желание "быть там, где все" или, во всяком случае, - где многие наши.
Декабрь
Сколько я себя помню, во мне в детстве было что-то трусливое, слегка дрянное, способность на мелкую подлость, на компромисс. Потом это постепенно прошло. Это не "от века", это было еще до всякого соприкосновения с веком (Белинский сказал: я не сын века, я просто сукин сын). С годами эта потенциальная подлость стала уменьшаться. Я вполне представляю себе, что лет десяти-двенадцати я могла пожертвовать весьма многим, чтобы только спасти свою шкуру.
Декабрь
У каждого человека есть свои тайные, чудесные воспоминания - детства, или молодости, или даже зрелости, какие-то особенно драгоценные клочья прошлого. Какой-то летний день, берег моря, чьи-то слова, или чье-то молчание, или разговор. Мы знаем, что от этого воспомина-ния в реальной жизни не осталось ничего: молодые и старые его участники либо умерли, либо неузнаваемо изменились, самый дом сгорел, сад вырублен, местность трижды переменила название, может быть, на том месте разросся дремучий лес или наоборот - сделали новое море. Мы с этим своим воспоминанием совершенно одни на свете, с ним наедине (точно сон, когда мы тоже со сном наедине), мы с ним с глазу на глаз.