И вот теперь он увидел «редкостную» Машу. Невысокая, она была посправнее Инги и менее изящна. Но лицо — молодое-молодое. Ни морщинки на высоком круглом лбу. И — черные, широко открытые глаза.
14
Примерно в тот час, когда Шуклин, сидя в кузове грохочущего грузовика, мечтал о лете, об отпуске, в кабинет Натальи постучал высокий красивый мужчина. Одет он был в белый полушубок, на голове лоснилась шапка из нутрии. Вошел с улыбкой, как давний знакомец, едва заметно поклонился.
— Я от Дмитрия Ивановича… — И протянул Наталье записку.
Наталья смутилась — вошедший, казалось, пронзал ее взглядом. Проверила верхнюю пуговицу на кофте — застегнута ли? Вспомнила, что «молнии» на сапогах наполовину сдвинуты — жарко в кабинете. Брала записку машинально, мысли были о другом: как бы понезаметнее застегнуть «молнии».
— Разрешите присесть? — с иронией спросил Рябцев (это был он).
— Ох, извините, — смутилась Наталья, — я и не догадалась пригласить.
Рябцев снял шапку, сел. Увидев, как Наталья застегивает сапоги и пытается это сделать скрытно, он усмехнулся уголком рта. Про себя, между прочим, отметил: женщина недурна собой, что называется, в самом соку.
Справившись с «молниями», Наталья наконец облегченно вздохнула. Развернула записку, медленно прочла. А прочтя, с полминуты молчала, обдумывая ответ. Сказала официальным голосом:
— К сожалению, ничем помочь не могу. Масло у нас бывает очень редко. Когда снова поступит — неизвестно.
Рябцев облокотился на стол. Вздохнул:
— А Дмитрий Иванович так обнадеживал. Говорил, что вы все можете.
Их взгляды встретились. «До чего ж он нагло и жадно смотрит на меня! — подумала Наталья. — Как и все красивые мужчины, он напорист и беззастенчив». Но не зло подумала, благодушно: отродясь злой не была.
— Жаль-жаль, — теребил Рябцев свои пальцы. — Мне так необходимо масло! Для сестры. И Дмитрий Иванович…
— Минуточку! — не дала договорить Рябцеву Наталья и встала из-за стола. — Посидите, я сейчас…
И удалилась из кабинета.
Наталья вспомнила, что совсем недавно она видела в сейфе заведующей два флакона облепихового масла. «Энзе», — объяснила тогда заведующая. Может, уступит она эти флаконы? Несамолюбива Наталья, а приятно ей было слышать лестные слова о себе. Пусть даже их сказал Севастьянов. Но он их сказал этому мужчине-красавцу, который, наверное, о ней такого же мнения. Надо не ударить в грязь лицом, во что бы то ни стало подтвердить свою репутацию.
Заведующей, однако, на месте не оказалось — ее срочно вызвали в аптечное управление. Наталья от досады ломала пальцы рук, стоя у дверей кабинета начальницы. Что же делать? Масло она любыми средствами добудет. Заведующая — женщина с сердцем, раздобрится. Наглеца-красавца же Наталья попросит прийти к концу рабочего дня.
С этим решением она и открыла дверь своего кабинета.
Рябцев снова расцвел в улыбке, как только Наталья вошла.
— Надеюсь, вы сейчас меня обрадуете?
— Не совсем, — скупо улыбнулась в ответ Наталья. — Но есть надежда. К концу дня вы можете подойти?
— Будь моя воля, я бы от такой очаровательной женщины вообще не уходил.
— Спасибо за комплимент.
— Это — убеждение. Я умею оценивать людей мгновенно.
— Вы психолог?
— Нет, писатель.
— Писатель? А как ваша фамилия?
— Василий Рябцев. Не слышали?
— Рябцев? У нас есть ваша книга — муж на днях принес, «Половодье», кажется.
— Чуть-чуть не так. «Паводок».
— Надо почитать.
— Рад буду услышать ваше мнение. У вас, надо полагать, тонкий вкус.
— Откуда это видно?
— Вы очаровательны, хотя неброски. У всех неброских женщин тонкий вкус. Они умеют верно ценить и человека, и произведение искусства.
— Да? А я этого за собой не замечала. — Но тут же спохватилась: «Впрочем, почему это не замечала? Мне не раз Федя говорил, когда я высказывала ему свое мнение о кинофильме или книге: „Зачем ты, Наталья, пошла в фармацевтический? Ты — прирожденный критик, тебе в Литинститут нужно было поступать“. И в людях я неплохо разбираюсь, в коллективе, например, меня уважают… Ты смотри, какой он, писатель, проницательный. А как обходителен! „Очаровательная“, „тонкий вкус“… Какие слова! От Феди никогда таких не дождешься. Сухарь он у меня, как пить дать, сухарь… Должно быть, у этого Рябцева счастливая жена. С таким рядом по улице пройдешь — все женщины засмотрятся, от зависти сгорят… Мой же Федя рядом вообще не любит ходить. Или бежит так, что за ним еле успеваю, или вдруг задумается о чем-нибудь, плетется, будто три дня не ел, и тогда я его чуть ли не за рукав тащу… Ах, есть же счастливые женщины!..»
— Вы о чем-то задумались? — прервал Рябцев минутное молчание.
— О предстоящем квартальном отчете, — откровенно соврала Наталья.
— Тогда я вам не буду мешать. До вечера.
— До вечера.
15
Газ к дому еще не был подключен, и Инга приготовила только закуску. Прямо на газете разложила колбасу, сыр, копченую рыбу, сало, хлеб. Все это порезала не очень тонко и не столь изящно — ребята устали, проголодались, им было не до изящества. Открыла еще припасенную банку шпротов, выставила три бутылки минеральной воды, вино. Поскольку стола у Кузовлевой не было, еду поставили на табуретку и подоконник в кухне. Внесли несколько стульев, кое-как расселись. Шуклину места не хватило, и ему уступила краешек стула Маша.
— Садитесь рядом, я не кусаюсь, — сказала она.
Не успели прикоснуться к еде, как раздался звонок. Инга подхватилась и побежала открывать. Вскоре из коридора послышался мягкий голосок Михаила Михайловича Гугляра. Решили подождать, пока он разденется, тем более что все знали: он должен был вручать подарок.
Но вот появился и Гугляр, прижимая к себе обернутую серой бумагой вазу. Инга усадила его на свой стул, а сама присоседилась к Науму, который не преминул подмигнуть Федору и вслух заявить:
— Нас с Шуклиным женщины любят больше всех. Не теряйся, Федя, держи марку, — поднял он вверх указательный палец.
— Наум! — прикрикнула Инга и толкнула его локтем в грудь.
— Замолчал-замолчал, — поняв, чего от него хотят, залепетал Добромыслов.
Встал Гугляр, все притихли.
Михаил Михайлович обвел присутствующих спокойным взглядом, сказал:
— Вместе с Ингой Кузовлевой, боевой нашей журналисткой, мы с нетерпением ждали этот день. День новоселья. Коллектив редакции поручил мне поздравить Ингу с радостным событием, пожелать ей большого счастья под новой крышей. Разрешите вручить ей на память наш скромный подарок. — Гугляр поднял с пола почти полуметровую вазу, развернул ее. Свет переливался в ее многочисленных гранях, Инга завороженно смотрела на нее, не веря, что отныне эта красотища будет принадлежать ей. — Держи, — протянул Михаил Михайлович вазу Инге. — Чур, только не урони.
Инга взяла подарок, на минуту растерялась, не зная, что делать с вазой. Спасибо Науму. Он взял ее у Инги и, не долго думая, отнес в комнату — ту, что поменьше. От греха подальше. А то ненароком и разбить можно.
Вернулся Наум, Гугляр поднял рюмку.
— Да здравствуют те, кто строил этот дом и кто будет в нем жить!
Все встали. Каждый норовил чокнуться с Ингой. У той, бедняжки, от волнения аж слезы выступили.
— Спасибо, Михаил Михайлович. Всем вам, ребята, спасибо. — Инга не удержалась и звонко поцеловала Гугляра. На щеке Михаила Михайловича остался оранжевый след от помады.
— И меня! — подставил щеку Наум.
Поднялся шум, хохот, когда Инга чмокнула и Добромыслова.
— Самозванец!
— Зачем помаду вытираешь?
— Боится, Ниночка заругает!
Ели аппетитно — все сегодня наработались. И Гугляр смачно уплетал колбасу с мягким ржаным хлебом — на обед он не ходил, один за весь отдел трудился.
Федору Маша подкладывала и колбасу, и хлеб, сделала ему бутерброд со шпротами. Приговаривала: «Вы ешьте, ешьте, вон сколько вещей перетаскали». Федор, смущенный таким вниманием, ел молча и все опасался возможных подначек со стороны Добромыслова. Но тот был занят Ингой и не замечал Машиных ухаживаний.
Подзакусив, хозяйка квартиры отыскала в беспорядке вещей проигрыватель, пластинки. Первым поставила диск с записью песен ансамбля «Бони М».
Нестареющий элегантный Гугляр не утерпел и пошел танцевать шейк. За ним — Инга, Верхоланцев, незаметный до сих пор.
Танцевали в большой комнате. Федор к шейку был равнодушен, Маша же решила покурить — при всей компании она это делать постеснялась. Она принесла из коридора сумочку, достала из нее сигареты, спички, встала у окна, у открытой форточки.
— Вы не простудитесь?
— Я закаленная. Мы в детсаде знаете, как группы проветриваем?
— Вот почему дети болеют, — усмехнулся Шуклин.
— Вы не простудитесь?
— Я закаленная. Мы в детсаде знаете, как группы проветриваем?
— Вот почему дети болеют, — усмехнулся Шуклин.
— Мы во время прогулок проветриваем. Или когда дети спят…
— Ну-ну.
— А дети болеют по другой причине. Квелых много среди них… Я своего Дениску сызмальства закаляла — тьфу, тьфу, тьфу! — вот уже одиннадцать ему, а ничем не болел. Вы не видели его?
— Нет.
— А хотите увидеть? Я вас приглашаю. Придете?
Маша с любопытством ждала ответа, делая неглубокие затяжки.
— Хм, — качнул головой Федор, не зная, что ответить. Вообще-то Маша, видать, человек славный. Растит без отца сына. И о втором ребенке, чудачка, еще мечтает. Это желание, наверное, от доброты у нее. Что она добрая — факт. Вон взяла отгул, чтобы помочь Инге. А как его, Федора, подкармливала! Ворковала над ухом: «Ну еще кусочек сырка… Еще бутербродик…» Чуть ли не как ребенка, за папу, за маму и бабушку есть просила. Чудачка! Федор уже подумывал написать про нее зарисовку — как о воспитательнице детсада. Но отказался от этой идеи во избежание кривотолков. Ожидал, что она попросит его о чем-нибудь — о каком-нибудь одолжении. Книжку там достать, билет в оперный театр, швейную машинку, на худой конец, отремонтировать. Но Маша ни о чем не просила. И вот приглашает посмотреть своего закаленного сына.
— Он у меня стихи пишет. Но никому не показывает. Вы разбираетесь в стихах?
Шуклин пожал плечами.
— Немного. В детских, по крайней мере, разберусь.
— Ага, тогда вы придете. Назначайте день.
«Что я делаю? Она меня, мягкотелого недотепу, уговорит, — с ужасом подумал Федор. — Не успел еще забыться роман с Нелли, а я начинаю новый… Хотя, почему это должен быть роман? Может, все закончится разбором стихов».
Думал так и не верил себе. Какие у Маши глаза! Омут! Она в упор глядит на него, и он тонет в этом омуте. И некому спасти его, подать руку, отвести эти глаза. Наум с Гугляром танцуют, на Ингу надежды мало — не будет же она мешать подруге вести с ним беседу.
— Назначайте день, — повторила Маша, стряхивая пепел на клочок газеты.
«А что, если завтра?» — внезапно определил время Федор. Завтра, в субботу, он будет на золотой свадьбе ветеранов труда Каменских — все в том же Дворце машиностроителей. Директор Дворца звонил редактору и почему-то просил прислать именно его, Шуклина. Редактор же не удивился — почему: «Ты ведь у нас, Федор, специализируешься с недавних пор на семейной нравственности, — сказал он. — Даже лауреатом за это стал. Вот тебе и карты в руки. Сходи. Я и Добромыслова подошлю, чтобы снимки сделал. Полполосы вам даю…» Итак — свадьба в два часа. А после нее он может заехать к Маше.
— Завтра после двух, — сухо ответил, наконец, Шуклин. — Но где вы живете?
— У вас есть ручка с бумагой?
— Журналист и без ручки — смешно.
Федор вырвал из блокнота листок, достал авторучку, протянул Маше.
Через минуту она вернула и авторучку, и листок с записанным адресом. Федор свернул его несколько раз и спрятал в задний карман брюк.
Маша затушила сигарету.
— Идемте танцевать. А то еще подумают о нас невесть что.
16
Наталья посмотрела на часы — оставалось сорок минут до конца рабочего дня. Вот-вот должен подойти Рябцев. Два флакона облепихового масла стояли у нее в столе. Заведующая без особого желания рассталась с ними, как поняла по выражению ее лица Наталья, хотя сказала: «Для тебя мне ничего не жалко». Может, и так, может, Наталья предвзято судит о заведующей. Может, она чем другим недовольна была.
Рябцев… Какой у него роскошный полушубок! Феде бы такой, а то ходит в пальто с дешевым каракулевым воротником. Уж сколько раз говорила ему: «Достань что-нибудь поприличнее. Ты ведь журналист, негоже замухрышкой выглядеть». Федя же только рукой всегда машет: «Отстань, не хуже, чем у других, у меня пальто». Не хуже, конечно. Но полушубок — это вещь. Вон как Рябцев в нем выглядит!
И тут — легкий на помине — дверь распахнул он. Вошел шумно, стряхивая редкие снежинки с воротника. Похоже, он был не гостем, а хозяином в этом кабинете, полноправным хозяином.
Зашел без разрешения, сел, снял шапку и принялся развязывать газетный сверток.
— Вот, от мороза прятал. Как бы не померзли.
И извлек из газеты букет гвоздик. Огненный, по-летнему свежий букет!
— Пожалуйста, — протянул он гвоздики Наталье, — это вам, женщине, которая не может никого оставить равнодушным.
— Благодарю-благодарю! И за очередной комплимент — тоже.
— Это не комплимент — убеждение.
Рябцев, вручая букет, галантно поцеловал Наталье руку…
Она не верила своим глазам. Среди декабря, ненастного и стылого, у нее в руках — гвоздики. Где это их раздобыл Рябцев? Молодец, молодец! Федор ей никогда такого сюрприза не преподносил. Все обещает купить цветы — то с гонорара, то с получки. А потом забывает. У Рябцева ему нужно учиться, у Рябцева…
Наталья, однако, взяла себя в руки после минутного умиления.
— За что это вы мне преподнесли? Я вам, может, ничем не помогла.
— Хватит, повторяю, того, что вы — очаровательны.
— Ну уж, ну уж, — пококетничала Наталья, а сама подумала: «Да я и вправду — ничего».
— Ладно, — выпрямилась она на стуле, — я тоже в долгу не останусь. — Наталья открыла дверцу стола, не глядя, достала два флакона. — Держите.
— Вона! — воскликнул Рябцев. — Я так и предполагал, что вы на все способны.
— Так уж и на все? — лукаво прищурила глаз Наталья.
Ей явно нравилось вести разговор с этим обворожительным человеком.
— Имею в виду только положительное, — уточнил свою мысль Рябцев. — Кстати, сколько я должен?
Два флакона масла стоили семь рублей восемь копеек. Но дороже, наверное, стоят среди зимы гвоздики. Бог с ними, с семью рублями!
— Нисколько вы не должны, — сказала Наталья.
— Как же так?
— А так, — опять лукаво прищурила глаз Наталья и сама себя поймала на этом: «Что это я заигрываю, как девчонка?» Но уже не в силах была вывести себя из этой игры.
— Но я не люблю ходить в долгах, — сказал Рябцев.
— Я — тоже.
— Вы имеете в виду цветы? Это — подарок. А долг за мной. Вот что, — обрадованно ударил ладонью о ладонь Рябцев: мол, выход найден. — Я вас приглашаю на ужин.
Такого Наталья не ожидала. Поболтать — это еще куда ни шло. А идти ужинать с чужим мужчиной? В жизни она себе такого не позволяла. Что Федя подумает?..
— В кафе «Лада». Его только что открыли. Говорят, обслуживание — столичное.
«Кстати, Федор сегодня вернется поздно. Он предупреждал. Он там сегодня свою Ингу перевозит. Ох, не верю я ему, что у них чистые отношения! Не зря ведь он чуть что — Инга. И со вкусом она одевается, и для сына она ничего не жалеет, и начитанна, и умна… Не зря, не зря нахваливает. Я хоть и делаю вид, что он у меня отличный семьянин, а ведь все ли я знаю о нем? Взять прошлое воскресенье. Явился поздно, под хмельком, без конца в чем-то каялся. А утром неспроста, будто на Восьмое марта, выслуживался. Совесть, видать, заела. Надо как-нибудь у Севастьянова спросить, где они все-таки были в прошлое воскресенье… Может, теперь и мне развеяться-проветриться? Просто так. Сто лет не была в приличном кафе или ресторане. И вот — случай. Ничего лишнего я Рябцеву не позволю. Он, конечно, хитер и матёр, но я не какая-то девчонка-глупышка, способная растаять перед этим краснословом… Просто поужинаю с ним, поболтаю о том о сем, отвлекусь от серых мыслей о действительно предстоящем отчете. Квартальном и годовом…»
Так думала Наталья, но выразить согласие словами у нее не поворачивался язык.
Рябцев вспомнил, что женщину в таких случаях не нужно уговаривать. Нужно диктовать ей свои условия. Лишь самые-самые стойкие, по опыту знал он, не позволяют установить власть над собой. На все предложения они, как правило, отвечают категорично: «Нет и нет!» А эта колеблется.
— Значит, так, — посмотрел Рябцев на часы и встал. — Через десять минут я вас жду на остановке такси.
И направился к выходу. Наталья ничего и возразить не успела — так властно прервал Рябцев ее сомнения.
17
Первым незаметно ушел Гугляр.
Так же, по-английски, не простившись, улизнула и Маша. Когда хватились ее, Инга ответила:
— Она сына поехала кормить.
После этого засобирался Шуклин — без Маши ему было неинтересно. Ему, не любившему всяческие шейки, сегодня вдруг танцевалось легко и азартно. Маша, должно быть, подзадоривала. А кто, кроме нее? Не Наум же. Наум слишком тяжел, чтобы вдохновлять в шейке.
От Ингиного дома до троллейбуса, на котором обычно добирался домой Шуклин, можно было доехать трамваем — три остановки всего. Но он решил идти пешком.
Ветра не было. Падал редкий тихий снег. Уже стемнело, и в свете уличных фонарей снег искрился, казался вовсе не снегом, а роем бабочек-поденок.