Этот насыщенный период жизни оказал большое влияние на формирование моего характера. По мере созревания в двадцатилетнего, а потом и совершеннолетнего мужчину становилось все более сложным и мое отношение к шахматам. Изначальный толчок, давший старт моей шахматной карьере, иссяк. Мне приходилось бороться с новыми демонами. Неуверенность в себе и враждебность стали частью моей жизни, но в Европе на меня не давила популярность, так мешавшая дома.
Я изучал шахматы и литературу, путешествовал по миру налегке, с записной книжкой и рюкзаком. Обосновался я в маленькой деревне под названием Врховье, притаившейся в горах
Южной Словении, откуда открывался вид на Северную Италию.
Жизнь была полна романтикой, долгими прогулками по окрестным лесам и все более глубоким погружением в теорию шахмат, в частности в изучение скрытых нюансов девяти партий, только что сыгранных против гроссмейстеров в Амстердаме, Будапеште и на Крите. После завершения этой трудной работы мне предстояло принять участие в еще одном большом турнире далеко отсюда.
В эти годы у меня сформировалось новое и очень личное отношение к шахматам. Я по-прежнему неустанно работал над разбором партий, но сейчас мной двигали не столько амбиции, сколько стремление к самопознанию. При том что понимание игры становилось все более глубоким, на соревнованиях я по- прежнему вел себя нестабильно, а иногда и вредил себе. Перед отъездом на турнир меня постоянно мучило раздражение, поскольку наполненная молодой романтикой и самопознанием жизнь нравилась мне намного больше. Когда же наконец я заставлял себя отправиться на турнир, то партия на партию не приходилась: некоторые я проводил просто блестяще, а в других, казалось, муза покидала меня. Следовало выяснить, каким образом можно избавиться от ненужного багажа; поэтому я разработал метод обучения, позволивший слить воедино мою жизнь и шахматы.
На этом этапе карьеры, несмотря на все проблемы, я по-прежнему продолжал оставаться сильным шахматистом, боровшимся против конкурентов мирового уровня. Каждая турнирная партия была связана с непредвиденными трудностями и многочасовым неуклонно растущим напряжением. Я и мои оппоненты не уставали предлагать друг другу все более изощренные задачи, нагнетая давление до такой степени, что, казалось, и доска, и мозги закипали и вибрировали на грани взрыва. Иногда технические навыки играли решающую роль, но гораздо чаще кто-то просто ломался, как будто небольшая слабость в сознании внезапно разрасталась и выплескивалась на доску.
Именно эти моменты, в которых сталкивается техническое мастерство и психологическая устойчивость, и стали предметом моего изучения в шахматах. В ходе девятираундового турнира я четыре или пять раз оказывался в критической позиции, которую не вполне понимал или в которой совершил ошибку. Немедленно после каждой такой игры я быстро вносил ходы в свой компьютер, делая попутно заметки о пути своих рассуждений в этот момент и своем эмоциональном состоянии на разных этапах борьбы. Зато по окончании турнира, обогащенный свежими впечатлениями, я возвращался в Врховье и разбирал критические моменты партий.
Эту работу в предисловии я назвал «изучение цифр, чтобы забыть о цифрах». Обычно длительные занятия проходили примерно так: я начинал разбирать критическую позицию в одной из предшествующих игр, в которой одной только интуиции не хватило, чтобы успешно справиться с проблемой. Сначала мозг чувствовал себя как бегун в начале дистанции холодным зимним утром — замерзшим, не испытывающим энтузиазма относительно предстоящего забега и грустным. Затем я начинал двигать фигуры, вспоминая свои атакующие идеи по ходу матча и анализируя, почему они не дали результата. Я старался разобрать по косточкам позицию противника, выявить скрытые ресурсы защиты. Тем временем мозг постепенно оттаивал, осознавая динамику ситуации, не вполне понятную в ходе партии. С течением времени кровь начинала быстрее бежать по жилам, на лбу выступал пот, я втягивался в работу и находил неисчислимые варианты обострения позиции по мере обдумывания того, что для компьютера показалось бы биллионами возможных вариантов. Словно бегун, спокойно преодолевающий дистанцию, процесс мышления тек беспрепятственно, свободно и ускорялся по мере того, как я увлекался разбором позиции. Иногда я не вставал из-за шахматной доски по шесть часов подряд, иногда разбор одной партии требовал примерно тридцати часов в неделю. Мне казалось, что я живу, дышу и сплю в этом лабиринте; затем, как будто по мановению волшебной палочки, проблемы решались сами собой и приходило понимание ситуации.
Глядя на критическую позицию из собственной игры на турнире, занимавшую мой ум в течение нескольких дней или недель, я вдруг находил кажущееся очевидным решение. Обнаруживался наилучший ход, появлялся правильный план действий и верное понимание позиции в целом. Я не могу объяснить это новое знание словами или описанием приходящих в голову позиций. Я воспринимал его как нечто элементарное, например течение воды или легкий бриз. Моя шахматная интуиция поднялась на новый уровень. Это и было изучение «цифр, чтобы забыть о цифрах».
(Важно понимать, что под понятием «изучение цифр, чтобы забыть о цифрах», или «форм, чтобы забыть о формах», я имею в виду процесс, в котором техническая информация трансформируется в нечто наподобие естественного интеллекта. Иногда это действительно цифры, а иногда принципы, модели, вариации, приемы и процедуры, идеи. Хорошим примером изучения цифр, чтобы забыть о цифрах, может служить самый первый урок начинающего шахматиста. Он узнаёт, что местоположение фигур может быть описано количественно, что слон или конь стоят трех пешек, ладья — пяти пешек, а ферзь — девяти. Новички часто считают в уме или на пальцах, чему равна стоимость той или иной фигуры, прежде чем произвести размен. Но со временем они перестают считать. Фигуры приобретают ценность не только сами по себе, но и как части общей позиции. Они могут перемещаться по доске, как своего рода очаги силы. То, что когда-то было заучено как математическая пропорция, ныне воспринимается интуитивно.)
Поразительным побочным действием этого метода анализа стало то, что я начал видеть связь между ограничениями в понимании сути шахмат и своим меняющимся представлением о мире. В процессе изучения критических ситуаций я заметил, что большое значение имеет предчувствие, которое было у меня в каждой конкретной игре.
Ранее я уже говорил о том, как в стрессовой обстановке шахматных турниров напряжение интеллекта растет одновременно с нагнетанием напряженности на доске, и ошибка в ходе чаще всего выливается в психологические проблемы разного рода. Почти неизбежно допускаемые в турнире ошибки усиливали общее психологическое напряжение, и со временем я начал замечать, что шахматные проблемы обычно оказывали влияние и на мою жизнь вне шахмат. Например, во время поездки в Словению тяга к приключениям заставляла меня постоянно отправляться в путь, писать, осматривать достопримечательности, но при этом я очень скучал по своей семье. Мне не так уж часто доводилось говорить по-английски, поскольку все остальные (кроме моей девушки, которая знала английский язык) предпочитали общаться на ломаном испанском, плохом итальянском и еще худшем сербохорватском. Я был чужаком в чужой стране. Впрочем, во Врховье я чувствовал себя как дома. Мне очень нравилась спокойная деревенская жизнь, как и возможность спокойно заниматься самопознанием. Но почти каждый месяц, а то и чаще, я вынужден был покидать Словению и в одиночестве отправляться в Венгрию, Германию или Голландию, чтобы сражаться в изматывающих двухнедельных турнирах. Каждое такое путешествие становилось приключением, но в его начале я неизменно скучал по дому. Я скучал по своей девушке, семье, друзьям — я скучал по всему. Возникало ощущение, что я лист, оторвавшийся от ветки и уносимый ветром, совершенно одинокий. Обычно первые несколько дней давались тяжело, затем я переключался на свои впечатления от нового города и прекрасно проводил там время. Таким образом, проблемой оставались только переезды.
Удивительно, насколько сильно все эти переживания проявлялись на шахматной доске. В течение довольно долгого времени почти все мои промахи в играх случались в моменты, предшествующие или следующие за какими-то серьезными переменами. Например, если я разыгрывал на доске позиционную атаку со сложными маневрами, многоходовыми стратегическими расчетами и постепенным усилением давления на позиции соперника, а ситуация на доске вдруг менялась, переходя в режим ожесточенной тактической борьбы, то иногда я не успевал вовремя приспособиться к новому стилю игры. Если же разыгрывалась тактическая атака, которая внезапно переходила в абстрактный эндшпиль, то я еще некоторое время продолжал делать атакующие ходы, хотя следовало бы взять паузу, глубоко вздохнуть и перейти к разработке стратегических планов. Первое же серьезное решение после отхода от проработанного дома дебюта превращалось в препятствие, и я не поспевал за быстрым изменением ситуации. Моя шахматная психология была ориентирована на статус-кво, поскольку я скучал по дому и хотел восстановить прежнее положение вещей в глобальном смысле, вернувшись туда. Когда эта взаимосвязь стала очевидной, я понял, что пора что-то предпринять и в шахматах, и в жизни.
В шахматах я взял за правило делать паузу, затем совершать несколько глубоких вдохов, чтобы очистить мозг, когда характер борьбы на доске резко меняется. В жизни следовало поработать над тем, чтобы принимать неизбежные перемены, а не бороться с ними. Осмысление проблемы и принятие адекватных мер для ее решения привело к тому, что слабость превратилась в сильную сторону как в шахматах, так и в жизни.
С тех пор как стало понятно, что глубоко скрытые секреты противника зачастую проявляются в условиях сильного психологического давления, мое изучение шахмат уклонилось в сторону психоанализа. Поскольку мне удалось выявить собственные скрытые недостатки, анализируя манеру игры в шахматы, связь между моими личностными и спортивными качествами невозможно было отрицать. Психологические аспекты включают способы концентрации внимания, гибкость мышления, самоконтроль, попытки познания неведомого, методы борьбы с напряжением и нисходящей спиралью, умение терпеть дискомфорт и усталость, эмоциональные потрясения; и на фоне всего этого надо еще играть. Обнаружив в себе слабость, я старался принять ее.
Кроме того, следовало тщательно изучать соперников. Их психологические особенности, как и мои, проявлялись не только в жизни, но и на шахматной доске. Такие детали, как привычка нетерпеливо притоптывать ногой в ожидании лифта или старательное уклонение от встречи со своими оппонентами в обеденном зале, обращали на себя внимание. Если казалось, что противник любит все держать под контролем и рассчитывать наперед, я мог нарочно создать на доске запутанное и не поддающееся просчету положение; тогда ему поневоле приходилось вторгаться на неизвестную территорию. Если соперник обладал прекрасной интуицией, быстрым мышлением и любовью к абстрактным построениям на доске, я старался сделать позицию жестко логичной и решаемой только путем терпеливого и длительного расчета.
Когда мне исполнился 21 год, я вернулся в США. Моя любовь к шахматам теперь стала еще более сильной, чем когда-либо.
Эта игра не уставала поражать, а ее смысл простирался гораздо дальше просто победы или поражения. Основной целью становилось не изучение игры в шахматы самой по себе, а познания себя через шахматы. Я считал искусство способом постепенного приближения к непостижимой истине — как будто двигаешься по постепенно расширяющемуся и углубляющемуся по мере твоего собственного прогресса туннелю. Чем больше я узнавал об игре, тем яснее становилось, сколько еще надо освоить. После каждого занятия мой трепет перед тайной шахмат становился немного сильнее, что поневоле рождало мысли о смирении. Чем дальше, тем с большей нежностью, в противоположность ярости, я относился к своей работе. Искусство все больше и больше служило во благо самому себе.
Конечно, не все было гладко и прекрасно. Хотя во время путешествий моей основной целью являлся личностный рост, после возвращения в Америку я снова попал в поле зрения массмедиа. Фаны опять преследовали меня на турнирах, ожидая от меня блестящих результатов: но у меня как раз началась уязвимая стадия развития, как у рака-отшельника, ищущего новую раковину. Хотя с интеллектуальной точки зрения новый философский подход к шахматам очень увлекателен, на турнирные результаты молодого игрока он влияет не лучшим образом. Характерная для молодежи убежденность в том, что знаешь ответы на все вопросы, улетучилась. Я по-прежнему обладал гибкостью ума и склонностью к самоанализу, но мне очень недоставало уникального характера игры и увлеченности, принесших в свое время чемпионский титул. Как человек, любящий и изучающий шахматы, я достиг определенных высот, но еще многое предстояло сделать для повышения результативности и артистизма игры.
Глава 8. Укрощение мустанга
Я думаю, что жизнь честолюбивого человека подобна хождению по спортивному бревну. У ребенка нет страха, нет боязни падения. Бревно кажется широким и надежным, а детская беспечность подталкивает к творческим изысканиям и помогает быстро учиться. Вы можете прыгать, кувыркаться, и любовь к открытиям и всему новому гонит вас к новым свершениям. Если вдруг упадете — ничего страшного, просто встанете и вернетесь к своему занятию. Но чем старше вы становитесь, тем лучше понимаете, что можно получить травму. Можно разбить голову или повредить колено. Бревно узкое, и надо на нем удержаться. Падение может оказаться опасным.
В то время как ребенок старается сделать бревно своей игровой площадкой, подверженные стрессу игроки зачастую склонны превращать его в натянутый канат. Стоит чуть-чуть поскользнуться, и это уже катастрофа. Внезапно оказывается, что можно все потерять, канат натянут над огненным кратером вулкана, от вас ждут все более замысловатых трюков, а с земли в вас швыряют все, что попадется, лишь бы нарушить ваше равновесие. То, что когда-то казалось простым и легким, превращается в кошмар.
Ключевым аспектом высокоэффективного обучения является способность воспитать в себе оптимистическую компетентность, которая с успехом заменяет игривую беспечность в старшем возрасте. Моя шахматная карьера заканчивалась на вибрирующем канате над пылающими огнями; но со временем с помощью разнообразных способов мне удалось снова найти баланс между амбициями и искусством, дающими свободу творить с непосредственностью ребенка даже под огромным моральным давлением участия в мировом чемпионате. Это умение становиться в чем-то ребенком лежит в основе моего понимания успеха.
Я считаю, что одним из наиболее важных факторов формирования осознающего свои возможности высококлассного игрока служит та степень, в которой отношение к своему делу соотносится с уникальными особенностями характера. Неизбежно наступают времена, когда приходится искать новые идеи, забывать то, что мы уже давно знали, чтобы усвоить новую информацию; но очень важно делать это так, чтобы не разрушить основу собственной личности. Пытаясь заглушить свой уникальный голос, мы уничтожаем центр тяжести, позволяющий удерживать равновесие при преодолении бесчисленных препятствий на нашем пути. Было бы интересно детальнее рассмотреть, как это происходило со мной.
Марк Дворецкий и Юрий Разуваев — столпы русской школы шахмат. Эти, по мнению многих специалистов, величайшие тренеры по шахматам в мире посвятили свою жизнь превращению талантливых молодых мастеров в гроссмейстеров мирового класса. Они оба располагают невероятным количеством эксклюзивного обучающего материала для игроков топ-уровня, и вряд ли кому-то удастся найти хоть одного гроссмейстера, не испытавшего влияния кого-то из них. В возрасте от шестнадцати до двадцати одного года я имел возможность тесно сотрудничать с обоими легендарными тренерами; думаю, что влияние их диаметрально противоположных стилей и методов обучения имеет огромное значение для учеников во всех их последующих начинаниях. Сыграли они огромную роль и в моей жизни.
При встрече с Юрием Разуваевым вы ощущаете необыкновенное спокойствие. У него простой и спокойный нрав буддийского монаха и мягкая, чуть ироничная улыбка. Если надо решить, например, куда пойти обедать, то он, скорее всего, пожмет плечами и скажет, что готов оказать честь любому варианту.
Его речь такая же абстрактная. Мягкие комментарии звучат как японские коаны[12], поэтому в разговоре они скользят сквозь ваше сознание, словно морской бриз. Когда в поле зрения появляется шахматная доска, лицо Разуваева расслабляется, взгляд становится пронзительным, и в нем светится острый как бритва ум. Анализируя партии вместе с Разуваевым, я чувствовал, как, интерпретируя мои ходы, он проникает в самые глубокие слои моего подсознания. После всего нескольких часов совместной работы у меня возникло чувство, будто он знает меня лучше, чем кто- либо другой за всю мою жизнь. Это было все равно что играть в шахматы с Йодой[13].
Марк Дворецкий — совершенно другой по характеру человек. Я убежден в том, что для шахматных профессионалов изучение его книг важнее, чем изучение книг любого другого автора, ведь это прекрасный подготовительный курс для шахматистов мирового уровня. Даже мастера спорта и гроссмейстеры международного класса изучают их как шахматную Библию. Изучение книг Дворецкого требует многих месяцев упорного труда, поскольку они перенасыщены идеями относительно некоторых составляющих продвинутого шахматного мышления, известных лишь узкому кругу людей. Поразительно, сколько часов я провел, прорабатывая главы из его книг; мозг, казалось, закипал от напряжения, доходя до предела своих возможностей. Дочитав до конца очередную главу, я чувствовал себя полностью опустошенным, но осознавал, что обогатился пониманием неизвестных ранее нюансов шахматного потенциала. Короче говоря, этот человек — гений.