С самыми лучшими пожеланиями,
ЭлленБлизилась осень 1855 года. Кики так и не нашел постоянной работы. Его химические опыты в Бардж-Ярде по-прежнему оставались пустым фарсом, и после девонской авантюры – тому уже год – ему больше не предлагали никакой работы.
Тетя Джорджи постоянно приглашала его в Милфорд погостить, однако во время последней поездки он заметил некоторую холодность со стороны дяди Джорджа; тот явно раздражался, когда жена слишком откровенно заигрывала с племянником. Пробыв у них несколько дней, Кики изобрел какой-то смехотворный предлог и вернулся в Лондон. Его юношеская влюбленность, вспыхнувшая на Рождество, к марту себя исчерпала, а на Пасху настойчивое внимание тетушки его уже не столько радовало, сколько смущало. Собственно, он так основательно излечился, а совесть его была настолько чиста, что он даже пошутил на эту тему в разговоре с матерью, обронив, что дядя Джордж к нему ревнует. Мать это позабавило, она согласилась, что все это – несказанная чепуха, а потом добавила, слегка шмыгнув носом: надеюсь, Джордж готов к таким неприятностям, сам виноват, что женился на девятнадцатилетнем дитяти, когда самому было под шестьдесят. Лично она всегда относилась к Джорджине с неодобрением, а из того, что она слышала не только от Кики, но и от полковника Гревиля, можно заключить, что молодая женщина до крайности избалована и эгоистична, думает только о туалетах и глупом флирте, а на маленького Бобби, которого обязана растить, почти не обращает внимания. Эллен окончательно утвердилась в мысли, что брак этот был ошибкой и ее несчастному брату жилось бы куда лучше, если бы он взял в жены милочку Луизу. Уж она-то, понятное дело, не давала бы ему поводов для ревности. Да, может, когда-нибудь и настанет день, когда люди станут прислушиваться к ее, Эллен, словам – и избегнут тем самым многих жестоких разочарований. Если бы Луи-Матюрен следовал ее советам в денежных делах, они не жили бы сейчас в такой неопределенности.
– Если ты надумаешь жениться, – сказала она Кики, – надеюсь, ты позволишь мне выбрать тебе жену. Матери в таких вопросах не ошибаются.
– Тогда найди мне богатую наследницу с доходом десять тысяч в год, – рассмеялся Кики, протянул руку за листком бумаги и принялся рисовать портрет женщины своей мечты: она почему-то вышла очень похожей на Венеру Милосскую…
В том, что злосчастный Джордж Кларк проявлял раздражительность, не было решительно ничего странного. Работа управляющего пришлась ему не слишком по душе, а связанные с ней светские обязанности его и вовсе тяготили. Безответно пользоваться чужим гостеприимством было не в его правилах, а на то, чтобы устраивать у себя приемы, пусть даже скромные, уходила солидная часть его жалованья. Помимо этого, приходилось помогать сестре и регулярно ссужать деньги Луи-Матюрену. Даже юный Джиги, со свойственным ему нахальством, однажды прислал из Саргемина письмо с просьбой дать ему взаймы, присовокупив, что мать, разумеется, все вернет, когда в следующий раз получит дивиденды.
Джордж был всей душой предан сестре, прекрасно относился к ее семейству, но, с другой стороны, у него у самого были жена и сын, и содержать всех он не мог. Он знал, что Луи-Матюрен не собирается возвращать ему восемьдесят фунтов, а если начать ссужать деньги еще и его сыну, история пойдет по второму кругу. Кроме того, по словам Эллен, сын ее отличается крайней безалаберно стью, такому и фартинга не доверишь. Так что Пасху га лантный капитан встретил хмуро, имея все к тому основания, а последней каплей стало то, что жена его откровенно кокетничала с его тезкой, старшим племянником. Вы только на него полюбуйтесь – играет с ней в веревочку за чаем в гостиной, оба смеются, ну прямо, черт возьми, парочка – нет уж, дудки, он этого не потерпит.
– Ребенок в детской плачет, – произнес он, причем довольно резко, – они оба так и подскочили. – Нянька сказала, что ты за день ни разу к нему не подошла, а он с самого утра капризничает.
– Да все с Бобби в порядке! – откликнулась, тряхнув головой, Джорджина. – Разбаловали его, вот и хнычет. Пусть нянька лучше его отшлепает.
– Если бы ты чуть меньше времени проводила с моим племянником и чуть больше – с моим сыном, в доме было бы спокойнее, – заметил капитан.
Ей хватило совести покраснеть – это он отметил не без удовольствия, Кики же встал и отошел к книжному шкафу. Ладно, похоже, удалось пронять их обоих. Давно пора. Слишком уж затянулись все эти глупости. Он сел к столу, накрытому к чаю, развернул газету и до вечера больше не сказал ни тому ни другой ни слова.
Именно после этого эпизода Кики измыслил предлог и вернулся в Лондон; и совершенно правильно сделал.
Хорошо, что бабушки Кларк уже не было в живых; ей бы такой оборот событий наверняка пришелся по душе.
В юности невзгоды забываются быстро; через месяц Кики уже гостил в Норфолке вместе с приятелем Томом Джекиллом[57], сыном викария-сектанта, и слушал прекрасное хоровое пение в Норвичском соборе.
«Жить в семье викария – дело нелегкое, – писал он матери, – особенно для желудка. По воскресеньям ужин подают без горячего, перед ним четверть часа читают молитву, после – поют гимны и псалмы. Не могу отделаться от мысли, что какая-нибудь картофелина с пылу с жару ободрила бы наши души куда сильнее, тем более что, по моим понятиям, поставив картофелину в печь, ты нарушаешь четвертую заповедь не сильнее, чем когда расстилаешь скатерть. Впрочем, мне удается утешиться в соборе: музыка звучит изумительно, и есть там один юноша с голосом, прекраснее которого я никогда ничего не слышал. Том перезнакомил меня со своими друзьями, и мы каждый день проезжаем миль по двадцать в двуколке, на резвой ско рости двенадцать миль в час, – отдаем визиты соседям. Люди здесь просто очаровательные, мы целыми днями ездим верхом, катаемся на лодке или рисуем; по вечерам – пение и танцы. На днях съездили в Кембридж – туда миль семьдесят (разумеется, поездом), повидались со студентами – все как один денди, – провели с ними вечер за ужином, вином и пением».
«Надеюсь, – думала Эллен, складывая письмо, – что Кики не превратится в одного из никчемных молодых людей – а их в наше время вон сколько развелось, – которые только и думают что о развлечениях. Нужно будет серьезно поговорить с ним по возвращении».
Впрочем, недовольство нерадивым сыном тут же вылетело у нее из головы, ибо внезапно вошел Луи-Матюрен – бледный, трясущийся; он объявил, что у него сильнейшие рези в животе, – безусловно, это холера.
– Луи, дорогой мой, ну какая холера в Англии? – упрекнула его жена.
– Самая настоящая, – простонал Луи-Матюрен. – Я сегодня утром проводил в лаборатории анализ микробов и, видимо, заразился. Болезнь быстро распространится, Пентонвиль вымрет полностью, а потом заразу подхватит половина Лондона.
– Давай поскорее пошлем за доктором.
– За доктором? Вздор! Только доктора мне в доме и не хватало. Я знаю про эту болезнь и про лекарства от нее больше, чем все доктора, вместе взятые. Принеси перо.
Кровь полностью отхлынула от его лица, губы посинели. Эллен, крайне взволнованная, поспешно принесла перо и бумагу.
– Я запишу названия лекарств, которые у меня есть в лаборатории, – проговорил Луи-Матюрен прерывающимся голосом. – Поспеши, найми кеб, поезжай в лабораторию и попроси юного Уилкинса, чтобы он их тебе выдал. Без них мне не выжить. Не задерживайся. Со мной все в порядке. Я сам доберусь до постели.
Он с громкими стонами потащился вверх по лестнице; тут из кухни выбежала Шарлотта с перепачканными мукой руками.
– И вас тоже от этой рыбины скрутило? – осведомилась она. – Я, когда жарила, еще подумала, что она с душком, да пожалела выбрасывать такое добро.
– Невежественная! – возгласил Луи-Матюрен, цепляясь за перила. – Взгляни на меня – меня терзает холера. Возможно, я не доживу до утра. Если завтра миссис Дюморье станет вдовой, а Изабелла – сиротой, надеюсь, ты их не бросишь.
– Господь с вами, сэр, что вы такие страсти говорите! – воскликнула перепуганная служанка и бросилась к хозяину, чтобы помочь ему дойти до спальни.
– Не приближайся! – взревел он. – Прикасаться ко мне смертельно опасно! Безжалостные микробы набросятся и на тебя. Пусть уж лучше один покойник, чем тысяча.
Он, шатаясь, ввалился в свою комнату и захлопнул дверь. До Шарлотты долетел мучительный стон, потом наступила тишина. Побелев как полотно, она вернулась в кухню и там рухнула на пол. Через полчаса вернулась из лаборатории Эллен – растрепанная, запыхавшаяся; в руке она сжимала четыре зловещего вида пузырька с цветными ярлыками.
Заслышав шаги хозяйки, Шарлотта дотащилась до при хожей – тяжело дыша, прижав ладонь к боку.
– Ах, мадам, похоже, у меня тоже холера, – объявила она. – Такие боли в желудке, будто ножом режут. Похоже, у нас тут эпидемия, – наверное, нужно сообщить в полицию?
– Ах, мадам, похоже, у меня тоже холера, – объявила она. – Такие боли в желудке, будто ножом режут. Похоже, у нас тут эпидемия, – наверное, нужно сообщить в полицию?
– Еще не хватало! – оборвала ее Эллен. – Сразу же начнется паника. Если тебе неможется, ступай к себе и ляг. Хозяин сейчас приготовит лекарство.
– Ну, ежели вроде того, какое он мне дал, когда почки прихватило, так уж, по мне, лучше холера, мадам, – заявила перепуганная служанка.
– Делай как сказано! – прикрикнула на нее хозяйка.
Она поднялась в спальню и обнаружила, что муж сидит в постели, лицо у него серое, как и его халат, зубы выстукивают дробь.
– Судя по всему, началась вторая стадия, – сообщил он. – Для нее характерны спазмы и судороги в конечностях. Смотри, как свело мускулы. Когда лицо у меня почернеет, знай, что это конец.
– Луи, ради бога, давай позовем врача!
– Эти идиоты ничего не смыслят в холере. А я изучаю ее уже много лет. Привезла лекарства? Давай сюда и принеси кастрюлю с кипятком.
Эллен послушно забегала вверх-вниз, таская кастрюли, воду, полотенце и еще невесть что, ибо Шарлотта окончательно расклеилась, толку от нее не было никакого. Эллен, трясясь от страха, смотрела на мужа, который – чистый колдун за каким-то диким обрядом – готовил из лекарств странное снадобье, на редкость зловонное и напоминающее цветом жидкое пламя.
– Ты уверен, что не отравишься? – отважилась спросить Эллен.
Луи метнул на нее поверх кастрюли свирепый взгляд.
– Я химик или дурак? – осведомился он.
На это ей было ответить нечего. Луи перелил смесь в стакан и осушил его – глаза чуть не вылезли из орбит, настолько снадобье оказалось крепким; Эллен подумала, что из ноздрей его сейчас вырвется пламя.
– Уже лучше, – пропыхтел Луи. – Помоги мне лечь. Осторожно, аккуратно; не исключено, что мы вовремя оста новили заразу. Что там мое лицо? Потемнело?
– Скорее покраснело, милый. Наверное, от жара кастрюли.
– Ничего подобного. У меня лихорадка. Сильный жар. Думаю, градуса сорок три. Впрочем, этого и следовало ожидать. Принеси лед.
– Лед, дорогой? Где же я его возьму?
– Почем мне знать, где ты его возьмешь? В мясной лавке, в рыбной, где угодно. Нужен большой кусок льда. Поруби его, заверни в полотенце и положи мне на лоб.
– Сейчас, Луи, я мигом.
Он закрыл глаза и застонал снова, она же выскочила на лестницу, а потом на улицу. Господи, только бы у торговца рыбой нашелся лед! Если сказать ему, что это вопрос жизни и смерти… Вот ведь некстати, что они уже два месяца не оплачивали его счета.
К ее величайшему изумлению, увидев ее, торговец сильно смутился, потер лоб, улыбнулся глуповатой улыбкой.
– Я так и думал, что вы тоже придете, – сказал он. – Но вы уж меня, что называется, простите великодушно. Денек-то для мая сильно теплый выдался, в этом, видать, все и дело.
– О чем вы? Не понимаю, – выдавила Эллен, пытаясь отдышаться.
– Да я про ту треску, которую вы брали к обеду, – пояснил торговец. – Миссис Аллан, которая из седьмого номера, взяла другую половину и двадцать минут назад приходила жаловаться. Проняло ее будьте-нате. Виноват, мадам.
Эллен выдохнула с облегчением. Рыба. Конечно же все дело в рыбе. Ей за ужином рыбы не захотелось, она съела яйцо кокот. Зато Луи-Матюрен отдал треске должное, да и Шарлотта наверняка на славу полакомилась на кухне.
– Совершенно непозволительно продавать лежалый товар, выдавая его за свежий, – заявила Эллен торговцу. – Не надо рассказывать мне про жару. На тот момент, когда ваш разносчик доставил мне рыбу, она уже была испорчена. Потрудитесь сделать так, чтобы это не повторилось. И разумеется, исключите ее из счета.
Она развернулась и вышла, исполненная праведного гнева, а торговец остался переминаться с ноги на ногу и сконфуженно потирать лоб.
Сбросив груз с души, Эллен почувствовала прилив бод рости. Вернувшись домой, она направилась прямиком на кухню и кликнула Шарлотту.
– Ради бога, возьми себя в руки! – приказала она. – Никакая это не холера. Дело в рыбе. Как ты посмела подать ее к столу? Ты же видела, что она подпорчена. Расстроился желудок – так тебе и надо; ты прекрасно помнишь, что я велела тебе сварить себе на обед баранью голову. Не будь рыба испорчена, мы пустили бы ее вечером на пирог. Теперь мне понятно, откуда у нас такие огромные счета за провизию. Попрошу тебя немедленно заварить чай.
Шарлотта, вся пунцовая от смущения, засуетилась у плиты, а Эллен отправилась наверх, укоризненно цокая языком по дороге.
Луи-Матюрен недвижно лежал на кровати, глаза его были закрыты. Когда Эллен склонилась над ним, он открыл один глаз и слабо застонал.
– У меня ощущение, что я проваливаюсь в кому, – прошептал он. – Увы, но, похоже, начинается последняя стадия. Пошли, пожалуйста, за Изабеллой.
– Наглотаешься всякой дряни – не только в кому провалишься, – отчеканила его жена. – А нужно тебе одно – ложку касторки. Перепугал тут всех своей холерой, хотя и грудному младенцу понятно, что дело в рыбе, которую ты съел за обедом. Я заглянула в кладовую, там стоит страшная вонь. – Она подошла к окну и с лязгом подняла жалюзи. – Шарлотта рыдает на кухне, и никакого чая, надо полагать, не предвидится, – сказала она, распахнув дверцу шкафчика с лекарствами. – Ей тоже придется дать касторки. А то, что мне испортили кастрюлю, никого, судя по всему, не волнует.
Она взяла ее с умывальника, потом с грохотом опустила на место.
– Ее только на прошлой неделе лудили, а теперь днище опять все растрескалось. Ну еще бы, тебе же обязательно было налить свои яды именно в нее! О боже ты мой! Какая здесь жарища! Тут любого удар хватит – а с ним и холера сама пройдет. – Она дернула оконную раму, едва ее не сломав. – Похоже, дом этот строил какой-то безрукий. Всякий раз, как приходится открывать окно, все суставы себе выворачиваешь. Ну как ты там себя чувствуешь?
Луи-Матюрен выглядел даже бледнее прежнего – если такое возможно.
– Мне совсем плохо, – заявил он. – Я нуждаюсь в тишине – в полной тишине. Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что мне пришлось пережить. И кстати, если я действительно отравился рыбой, то, возможно, те лекарства, которые я принял, только усугубят положение.
– В таком случае примешь касторку, без разговоров.
– Я не стану принимать касторку. Она разорвет нежные ткани моего желудка. Убери пузырек сию минуту!
– Луи, дорогой, но всем известно, что касторка помогает от любой боли.
– Я решительно с этим не согласен! Это вредоносный препарат, годный разве что для собак. Я ни за что не стану ее принимать!
– В таком случае вынуждена объявить, что ты болван.
– Меня это нисколько не трогает. Я уже пятьдесят лет лечу все свои недуги и разбираюсь в них куда лучше, чем ты. Боль, как мне кажется, утихает, не помешало бы выпить воды с ромом. Прошу тебя, пошли Шарлотту за бутылкой.
– Ни за что не поверю, что ром…
– Я вынужден буду подняться с одра болезни и сам спуститься за ромом?
Он с упреком уставился на нее своими голубыми глазами – поседевшие кудри стояли дыбом. Он сейчас до смешного был похож на Кики, и сердце ее смягчилось.
– Я убеждена, что тебе это совсем не на пользу, но если ты настаиваешь, полагаю, выбора у меня нет. Поправить тебе подушки?
Он только поморщился, когда она взбила их у него за спиной и подоткнула одеяло.
– Должна сказать, вид у тебя не такой уж и больной, – заметила она.
Он слабо улыбнулся и ничего не ответил.
– Ты волен отказаться от касторки, но Шарлотту я заставлю ее принять, – заявила его жена и, последний раз дернув оконную раму, которая так и не сдвинулась с места, поспешно вышла.
Луи-Матюрен дождался, пока на лестнице стихнут ее стремительные шаги, а из кухни послышится сердитый голос. После этого он крадучись выбрался из постели и открыл дверцу гардероба. В самом углу была припрятана коробка тонких черных сигар. Он взял одну и забрался обратно в постель, предварительно убедившись, что окно по-прежнему плотно закрыто, как и до вспышки Эллен.
Луи-Матюрен откинулся на подушки, удовлетворенно улыбнулся и затянулся вонючей сигарой. Потом пошарил в кармане халата и вытащил сильно помятый последний номер «Финансовых новостей».
– Bon gentilhomme n’a jamais honte de la misère, – пробормотал он себе под нос.
12
Когда летом 1855 года Джиги сдал офицерский экзамен и получил чин бригадира, все немало удивились, а он сам – больше других. Бригадир во французской армии – это то же самое, что капрал в английской, невелико звание, однако это был хоть какой-то шаг в нужном направлении: если так и дальше пойдет, в конце года он может получить еще одно повышение.
Полк перевели в Шалонь; шли разговоры о том, что Луиза, возможно, уедет из Версаля и на месяц-другой переберется поближе к племяннику.
Нет никаких сомнений в том, что Луиза принимала в бедняге Джиги больше участия, чем все остальное семейство, вместе взятое. Луи-Матюрен редко писал младшему сыну, Эллен если и писала, то чтобы разбранить. Кики, когда выдавалась минутка, посылал ему бодрые послания, а когда удавалось выкроить денег, тайком отправлял их бра ту, однако четыре с половиной года разлуки – срок немалый, с лондонскими его приятелями Джиги был не знаком, так что писать было особенно не о чем. Самой добросовестной корреспонденткой оставалась Изабелла. Она отправляла брату вышитые носовые платочки собственной работы и сочиняла забавные, нелепые письмеца – об уроках в школе, о занятиях музыкой; они постоянно строили планы, как бы им повидаться.