Если бы мы не последовали за этим людским потоком, внезапно прорвавшим плотину своей собственной прострации, нас бы попросту затоптали или сбросили со стеньг в ров. Избиваемые стрелами и сами не щадящие никого на пути, дитсы достигли пределов вражеского лагеря так быстро, что осаждающие не успели ни построиться в защитные порядки, ни растянуть предохранительные сети. Наверное, даже Хавр не ожидал такой прыти от обреченных на смерть и уже начавших умирать людей. Бой сразу закипел среди шатров. Несколько залпов травилом, произведенных почти в упор, разметали гвардию Замухрышки (любопытно было наблюдать, как иссиня-черные тела на глазах превращаются в розоватый студень), но затем в действие вступили законы ближнего боя, где ружья годились разве что вместо дубин. Я подхватил с земли оброненное кем-то копье, а Ирлеф обнажила меч. Не сговариваясь, мы пробивались к центру схватки, где уже начали крениться и падать золотисто-красно-черные штандарты.
Через головы сражающихся, в мельтешении мечей, топоров, боевых молотов и копий я уже видел Замухрышку, юлой крутившегося возле своих носилок. И куда только девались его немощь и хвори! Стоило любому дитсу (да и не только дитсу) лишь переступить границу окружавшего его пустого пространства, как смертоносный взгляд отбрасывал назад уже бездыханное тело. С необыкновенной ловкостью он уворачивался от копий и дротиков, а шарики травила отражал щитом, похожим на копну нежнейшего пуха. Невдалеке от владыки Приокоемья, но не рядом, сражались его ближайшие соратники, в том числе и Хавр, которого я видел со спины. На моих глазах было растерзано несколько евнухов и погиб неизвестно откуда взявшийся Блюститель Площадей и Улиц, уже приложившийся было к отбитой в бою фляжке с зелейником.
И тут на меня вдруг навалилось предчувствие близкого конца — структура мира стремительно истончалась, давала прорехи, таяла, и не было уже силы, которая могла бы сомкнуть края разверзающейся бездны. Свет, казалось, начал меркнуть, и я затравленно оглянулся по сторонам. Отряд наш был окружен со всех сторон, а в город через оставленную без защиты насыпь устремились враги — черные копейщики, разрисованные с головы до ног голые дикари, урвакши с двусторонними секирами, уцелевший сброд из Окаянного Края. Небо, особенно на горизонте, потемнело и словно подернулось сизой пеленой, как это бывает в открытом море перед наступлением бури. И в самом зените, среди свинцовых синих туч, словно страшное солнце этого гибнущего мира, парила огромная багровоперая птица, по контуру отсвечивающая золотом.
Это был первый Феникс, которого я вживую увидел здесь!
— Предвечный! Предвечный! — раздалось отовсюду. — Беда! Спасайтесь! А-а-а…
Обрушившийся из поднебесья Звук разом заглушил эту разноголосицу, как гром заглушает гомон перепуганных птичьих стай, и на месте крайнего бастиона (того самого, что я уже спас однажды) возник столб не слишком плотного светлого пламени, почти сразу опавшего до земли, которая, впрочем, уже была не землей, а озером медленно кипящей магматической каши.
Почти все вокруг или упали, или присели, в разной степени ошпаренные облаком раскаленного пара, накатившего от места Сокрушения, и я, воспользовавшись общим замешательством, швырнул в Замухрышку свое тяжелое копье. Вряд ли еще кто-нибудь здесь мог бы сделать это с такой силой, но самозваный Отче все же подставил свой щит-перину. Лишившись ее вместе с кистью руки, он на какое-то время утратил осторожность и, убивая направо и налево, кинулся на поиски обидчика. Встретиться лицом к лицу с Замухрышкой не входило в мои планы, но и укрыться в толпе я уже не успел — легче было бы пробиться сквозь камень, чем через эту спрессованную страхом смерти человеческую массу.
— Вот где мы наконец встретились! — взвизгнул Замухрышка, вцепившись в меня здоровой рукой. — Ну уж теперь-то ты от меня никуда не уйдешь! Ни в прошлое, ни в будущее, ни в другой мир! Я убью тебя, пусть даже это будет стоить мне благосклонности Предвечных! И убью тебя не так, как всех других, а медленно! Ты будешь умирать по кусочкам, день за днем, год за годом! Или нет! Лучше я отдам тебя своей сестре! Она мечтает свидеться с тобой. Вы будете, жить с ней как муж и жена, вот только завтракать она намерена твоей кровью!
В других обстоятельствах я бы перешиб его соплей, но сейчас ни руки, ни ноги, ни даже язык не слушались меня. Стоило Замухрышке выпустить мое тело, и оно бы рухнуло, как подрубленное дерево.
Такие глаза не имеют права глядеть на людей, подумал я, ощущая свою полную обреченность. Такие глаза надо вырывать еще в детстве, как клыки у ядовитых змей…
И, как бы вняв моей немой мольбе, правый глаз Замухрышки выплеснулся прямо мне на грудь, а на его месте вылез затупившийся от многих ударов железный конус копья. Хавр все же не упустил момента, когда брат повернулся к нему спиной.
Я сразу стал не нужен, тем более что где-то совсем рядом ударило новое Сокрушение. Все заволокло пылью, люди метались, натыкаясь друг на друга, и в этой сумятице только двое братьев были заняты делом — один, приплясывая на месте, пытался сорваться с зазубренного, как острога, наконечника копья, второй, не выпуская древко из рук, всячески препятствовал этому. Со стороны их движения напоминали какой-то экзотический парный танец.
В небе тем временем парило уже несколько Фениксов, и появление каждого из них сопровождалось новым Сокрушением. От Дита почти ничего не осталось — среди облаков пара, пыли и дыма торчала какая-то гора с расщепленной вершиной, а последний из уцелевших бастионов, кренясь набок, тонул в только что возникшем озере. Поле, отделяющее нас от несуществующего больше рва и еще недавно сплошь загроможденное печальными плодами многих атак и контратак, теперь представляло собой девственно-чистый луг, на который хоть сейчас можно было выпускать овечек.
Среди уже совершенно черных туч возникло еще одно золотисто-багровое пятно (казалось, это поверженное знамя Предвечных, взвившись в небеса, покрыло их от горизонта до горизонта), и я невольно сжался в предчувствии очередного удара.
И он последовал без малейшего промедления — хозяева этого мира, утратившие наконец олимпийское спокойствие, беспощадно изгоняли прочь свои не в меру распоясавшиеся создания…
Нас, как говорится, накрыло!
Это можно было определить и по силе Звука, едва не вывернувшего меня наизнанку, и по тому, как мгновенно посветлело вокруг. Черное небо сменилось жиденькой, почти бесцветной дымкой, а Фениксы-Предвечные исчезли все до одного. Дохнуло стужей, и пот на моем разгоряченном лице стал быстро высыхать. На память об извергнувшем нас мире осталась половина холма, рухнувший шатер на его вершине, несколько десятков мертвых и с дюжину живых людей да еще два неукротимых братца, все еще продолжавших выяснять свои отношения. Замухрышка теперь лежал лицом вниз, и его уцелевший глаз уже не мог никому навредить, а Хавр, взгромоздившись сверху, уговаривал старшего братца:
— Отдай мне все, что получил от отца! Позволь стать слугой Предвечных и спокойно умри! Иначе муки твои будут длиться бесконечно. Такие, как ты, не могут умереть, не оставив преемника, а никто, кроме меня, не отважится принять в себя твою греховную душу. Скоро ты сам станешь молить судьбу о смерти, но она не пошлет тебе даже мышь, даже ящерицу. Одумайся, пока не поздно.
Замухрышка что-то бормотал в ответ, но, видимо, совсем не то, чего от него добивались, и Хавр, проверив, прочно ли сидит копье в черепе брата, снова начинал тянуть свою волынку о Предвечных, духовном наследии отца и нескончаемых муках.
Блюстительницу Заветов я уже не чаял встретить живой, но она тоже оказалась здесь. Учитывая ситуацию, в которой мы очутились, Ирлеф вела себя вполне достойно.
— Может, это действительно Изнанка? — сказала она, разглядывая расстилавшееся вокруг пространство, почти такое же ровное и белое, как поверхность Соленого Озера.
— Нет. Больше всего это похоже на тот мир, из которого я попал к вам. На Леденец. Вспомни, я рассказывал о нем на Сходке.
— На Сходке? — Она наморщила лоб. — Ах да! Совсем забыла! Когда-то я ходила на Сходки и, как ученая ворона, твердила там: «Так сказано в Заветах! Так сказано в Заветах!..» Здесь всегда так холодно?
— Нет. Иногда приходит тепло. Но это случается не очень часто.
— Спустимся к берегу. Я хочу поближе посмотреть на лед, — сказала она, поднимая с земли оброненную кем-то булаву.
Между срезом холма, обнажившим слежавшийся мусор, пласты глины, и голубой, словно светящийся изнутри хрусталь льда, плескалась полоса чистой воды. В ее глубине плавно скользили какие-то тени, проносились стайки мелкой рыбы, колыхались стекловидные тела медуз.
— Как интересно, — сказала Ирлеф. — Сколько там всяких тварей. Мы умрем, а они останутся жить.
Между срезом холма, обнажившим слежавшийся мусор, пласты глины, и голубой, словно светящийся изнутри хрусталь льда, плескалась полоса чистой воды. В ее глубине плавно скользили какие-то тени, проносились стайки мелкой рыбы, колыхались стекловидные тела медуз.
— Как интересно, — сказала Ирлеф. — Сколько там всяких тварей. Мы умрем, а они останутся жить.
— Мы сможем продержаться какое-то время. У меня есть фляжка зелейника. Сейчас починим шатер, попробуем развести огонь, наловим рыбы. Не стоит впадать в уныние.
— Ты вернулся туда, откуда пришел. Это хорошая примета. Значит, все можно начать сначала. Ты задержался в пути, но не сбился с него. Тот достоин спасения, кто не предается понапрасну скорби. Так сказано в Заветах. А мой путь закончен. У помертвевшего душой вскоре помертвеет и тело. Это тоже есть в Заветах.
Затянув вокруг запястья ременную петлю булавы, она смело шагнула туда, где не могло быть опоры для человеческого тела, и почти без всплеска исчезла в чистейшей, словно подкрашенной самой лучшей синькой ледяной воде. Смутные тени метнулись прочь, но тут же возвратились, завлеченные примчавшейся из глубины дорожкой воздушных пузырьков.
Спустя некоторое время ко мне подошел Хавр — мрачный, самоуглубленный, неуловимо изменившийся.
— Я добился своего, — сказал он голосом, почти таким же безжизненным, как окружавший нас лед. — Хотя благорасположение Предвечных пока не снизошло на меня. Общение с Замухрышкой слишком разочаровало их. Но мое сознание восприняло память многих поколений Все. видящих. Я готов к служению создателям и к усмирению людей. Мне не опасен этот холод, и я почти не нуждаюсь в пище. Я даже освободился от власти зелейника. Все, что было сделано прежде, делалось для высшего блага. Идя к свету, я нередко оступался в темноте. Надеюсь, и люди, и Предвечные простят меня… Сейчас мы расстанемся. Помни пророчество — тебе придется умереть, чтобы жить дальше. Предвечные не забыли о тебе. Их замыслы скрыты от нашего понимания, но всегда мудры и целесообразны. А сейчас действуй по своему разумению. Но спасения ищи именно здесь, а не в прошлом или будущем…
— Скажи, Хавр, ты доволен, что стал Всевидящим Отче?
— Я добился, чего хотел.
— А цена тебя не смущает?
— О какой цене ты говоришь?
— О разрушенном городе. О погубленном народе. Об опустошенном Приокоемье. Даже о смерти твоего брата.
— Я не считаю себя виновным во всем этом…
— Хавр, я ненавижу тебя. И если мое проклятие имеет какую-то силу, ты это скоро почувствуешь…
…Замыслы их… всегда мудры… мудры и целесообразны, бормотал я в такт своим неверным шагам. А целесообразна ли судьба Ирлеф, Замухрышки, всех погубленных дитсов, да и самого Хавра? А кто тогда я? И вообще кто мы такие — люди, населяющие все эти бесчисленные миры? Жестокие и своенравные хозяева или отбившиеся от рук разнузданные рабы? Почему я не умираю? Иней ложится на мою непокрытую голову, а в лохмотьях одежды гуляет ветер. У меня нет огня, нет ножа и нет пищи. Я иду уже много дней, но не наткнулся ни на одну полынью. Если я сейчас засну, то уже никогда не проснусь. И тем не менее я жив. Может, это свидетельство того, что Предвечные действительно не забыли обо мне. Или это живоглот Кеша поддерживает мои угасающие силы. Обидно будет, если он погибнет вместе со мной. Сидел бы дальше в своих Стеклянных Скалах.
Уже дважды за время скитаний подходил мой Срок, и каждый раз я заранее принимал твердое решение умереть, но, не выдержав даже первого приступа муки, хватался за фляжку с зелейником.
Где я сейчас? В каком времени? Прошлое это Дита или будущее? Иногда меня так и подмывало, плюнув на все предостережения, махнуть куда-нибудь к древнему теплому морю, где можно, не опасаясь встречи с себе подобными, поваляться на песочке, где прибой выносит на пляж кокосовые орехи и где живые существа квакают, мяукают и воют, но не зовут на штурм бастионов и не талдычат Заветы. Зелейника хватит месяца на полтора, и это будет заслуженным отпуском перед моим последним путешествием в мир, из которого уже не возвращаются.
Но каждый раз меня что-то удерживало, да и сам я в глубине души понимал, что никуда не денусь отсюда, что буду брести через эти безмолвные искристые просторы до тех пор, пока мне не явится обещанное спасение или обещанная смерть.
В мире нет ничего отвратительнее белого цвета. Он проникает даже через закрытые веки, он выедает глаза, как морская соль, он сводит с ума. Неправда, что в аду царит мрак. Там все должно быть белым: и небеса, и прах под ногами, и все адские круги. Белый снег, белый огонь, белый мрамор, белый пепел, белый лед. Впрочем, льда в аду действительно хватает. Сам Люцифер стоит во льду, вмерзши по грудь. А ведь Люцифер и Дит — это одно и то же… Светоносец… Падший Ангел, за гордыню и неповиновение свергнутый с небес в недра земли…
Единственное, что здесь имеет цвет, отличный от белого, — это черные мухи, которые плавают перед моими воспаленными глазами. Исчезают, появляются и снова уходят из поля зрения. Лишь одна такая муха давным-давно ползет по белому насту поперек моего пути, упорно не хочет пропадать и даже, кажется, становится крупнее.
Чтобы избавиться от этой иллюзии, я закрыл глаза и дальше пошел наугад. Да и какая разница куда идти: слева, справа, спереди, сзади и даже сверху — одно и то же. Белый свет, белая твердь, белая пустота. Так я и шел вслепую, пока иллюзию зрительную не сменила иллюзия слуховая — впереди меня равномерно скрипел свежий снежок, словно припечатываемый чьими-то подошвами. Здесь практически отсутствует эхо, и потому это не мог быть отраженный звук моих собственных шагов. Так и быть, открою глаза. Посмотрю, какой еще сюрприз уготовила мне судьба или та сила, которая действует вразрез с моей судьбой.
Человек был уже в сотне шагов от меня и скорее всего испаряться не собирался. Привидения так шумно не дышат и не оставляют за собой следов. Одет незнакомец был хорошо — точно так же, как и я, когда впервые попал в Леденец, — но выглядел плохо: почерневшая от ожогов мороза кожа, ввалившиеся щеки, запавшие глаза, борода, давно превратившаяся в грязную сосульку. Нет, сейчас он мне определенно не нравился.
Конечно, он тоже узнал меня и был безмерно удивлен. Куда больше, чем я, внутренне уже готовый к подобным фокусам.
— Скверно выглядишь, — сказал я вместо приветствия (да и где это видано, чтобы человек здоровался с самим собой), — наверное, питаешься плохо?
— Неважно, — признался он, все еще пяля на меня глаза. — Зато ты как огурчик. Догоняешь меня, что ли?
— Нет, встречаю.
— Кто будет первым рассказывать?
— Я. Про тебя мне все известно.
— Значит, ты старше? — Он еще раз внимательно глянул на меня, и в его глазах мелькнуло сомнение.
— На целую жизнь.
— Понятно… В какую сторону пойдем? Не стоять же на морозе. Еще окоченеем.
— Безразлично, — почему-то я выбрал направление, не совпадающее ни с его, ни с моим первоначальным путем. — Здесь куда ни пойди, никуда не придешь. Тупик.
— Ты серьезно?
— Вполне. — Я достал из-за пазухи фляжку с зелейником и вылил ее содержимое на лед.
— Что там было? — поинтересовался он. — Уж не приворотное ли зелье?
— Почти угадал.
— Послушай, ты меня разыгрываешь! — Он потянул мою рубашку за ворот. — Здесь у тебя должны быть шрамы, точно такие же, как у меня! Кто ты такой? — Он отступил на шаг.
— Успокойся, скоро все узнаешь. Я — это действительно ты, только немного постарше. А если не веришь, задай мне любой вопрос из своей жизни. За нож хвататься не стоит. Им ни мою, ни твою шкуру не проткнешь. Кстати, я могу поведать, при каких обстоятельствах этот нож достался мне, то есть — тебе. История занятная.
— Ладно, — сказал он так, словно решился на какой-то рискованный шаг. — Про нож не надо. А про остальное рассказывай. Только подробно.
Мне было удобно идти с ним (не приходилось подстраиваться ни под темп, ни под длину шага) и легко разговаривать (это был как раз тот случай, когда двое понимают друг друга с полуслова).
И он понял меня даже раньше, чем я завершил свое повествование.
— Значит, ты не оставляешь мне выбора? — спросил он.
— Нет, — ответил я.
— Получится ли у нас то, что ты задумал?
— Должно получиться. Все сводится к тому, что это мой, ну и твой, конечно, единственный выход.
— Давай пока говорить: наш.
— Согласен. Наш единственный выход. В один узел завязываются и пророчество Всевидящего Отче, и воля Предвечных, и последние слова Хавра.
— Но ты ведь не Отче. Да и Предвечных поблизости нет.
— Я многому успел научиться от старика. Кроме того, не забывай о живоглоте. Ему-то вообще деваться некуда. Он просто обязан помочь нашему переодушевлению. Да и Предвечные, по крайней мере один из них, пребывают не так далеко отсюда. Я уже несколько часов ощущаю, как все больше искажается Мировремя.