Вино для умных - рай.
Вино для глупых - ад;
Ты пей, но меру знай,
Вино сверх меры - яд... "Толкуй, толкуй..."
Омар выпил, внутри загорелось. Давно, с времен приятельских пирушек в медресе, он не прикасался к вину.
***
Крик на базаре:
- Ведарииская ткань! Мечта эмиров и визирей. Наступает зима. Кому ведарийскую ткань?
У Омара, как селезенка у бегущей лошади, екнуло сердце. Эмирам, степенным визирям легко исполнить эту и любую другую свою мечту. А молодому бедному ученому?
Знаменитая ткань! Ее, великолепную, выделывают в селе Ведар, что в двух фарсахах от Самарканда. Чудоткань. Красивая, с желтоватым отливом, мягкая и вместе с тем - плотная, она не зря называется в иных краях хорасанской парчой. Но, жаль, слишком дорога для него. За платье из ведарийскои хлопчатобумажной ткани надо отдать от двух до десяти золотых динаров.
Ладно.- Что тут поделаешь? Успеется. Будет у нас со временем одежда из ведарийскои ткани. И даже получше. А пока, в эту зиму и в ту, и в третью, обойдемся халатом из грубого дешевого сукна.
- Гости из Хорезма,- сказал, запыхавшись, кто-то, пробегая мимо.- В правом углу базара - гости из Хорезма.
Что ж, надо поглядеть. Осенью, перед холодами, самый желанный гость в Согде и Хорасане - хорезмийский торговец. Он доставляет дешевую рыбу с низовьев реки Окуз. Но его основное богатство - меха: соболь и горностай, ласка, хорек, лисица, куница. Возет он также свечи и стрелы, рыбий клей, рыбий зуб, амбру, березовую кору, выделанную кожу, мед, славянских рабынь. Это все - из Булгара, куда неутомимые хорезмийцы часто ходят с большими караванами.
Омар, покрутившись в толпе знатных покупателей, решил отправиться домой. Ни бобровой шапки ему не купить, ни белокожей славянской невольницы. Успеется, пусть. Губы дрожали от обиды. Лучше всего - не ходить на базар, чтобы душу не травить. Ну их всех, с их мехами!
- Не спеши, дорогой,- услыхал он за плечами.
Омара остановил большой человек в мохнатой бараньей шапке,- ученый только что видел его средь хорезмийцев. Но говорит большой человек на тюркском языке. И лицо - смугло-румяное, с крепкими скулами, тюркское. Борода и брови черные. Но глаза! Омар никогда не встречал таких ярких чисто-синих глаз! Кроме как у Занге-Сахро.
На Востоке, даже у светлоглазых людей, не бывает очен чисто-серых, чисто-зеленых, синих, голубых. Они всегда с легкой карей примесью. По существу, это те же карие глаза с ясной прозеленью, просинью, с голубизной. Вот такие глаза неопределенно каре-зеленого цвета - у Омара Хайяма. Что при иссиней черноте вьющихся, длинных до плеч, густых волос свидетельствует, по мнению знающих людей, о жгучих страстях, невероятных возможностях.
По ним-то, видно, и заключил цирюльник, что у него пылкая кровь.
На то же, по слову ученых, намекает всякое несоответствие между цветом глаз и волос: темные волосы при светлых глазах или, наоборот, темные глаза при светлых волосах. Соответствие же между ними есть явление обычное и говорит об уравновешенности.
- Не скажешь, где тут можно глотнуть?- спросил приезжим.- Давеча пахнуло от тебя, ты близко стоял,- ну, думаю, он должен знать.
- В бане,- с улыбкой ответил Омар. Стоит выпить чашу вина, всякий встречный пьянчуга уже считает тебя своим дружком.- Ты откуда такой синеглазый?
- Я булгарин,- хмуро сказал человек в бараньей шапке.
- Слыхал о булгарах. Известный народ. Но почему ты один, как сюда попал?
- В наемной охране при хорезмийских купцах. Хочешь выпить? Пойдем.
Пьянчуга и есть.
- Нет. Я уже выпил чашу. Хватит.
- Верно, хватит.- Нет, видать, не совсем пьянчуга.- Ты еще молодой.
- Скоро назад?
- Не знаю.
Местный житель,- если, конечно, не считать огнепоклонника-цирюльника,- тот бы сказал: "Бог весть". Человек не имеет права знать и даже - не знать. Им распоряжается аллах. А приезжий говорит: "Не знаю". Слишком смело! Я. Человек. Не знаю. Еще один бунтарь.
***
Трудно сразу распознать человека. Если, конечно, он с ходу не кинется на тебя с ножом. Этот синеглазый булгарин с виду резок и груб, опасен, а на самом-то деле, похоже, неглуп и даже добродушен.
Так и с другими народами, племенами.
- Чтобы вникнуть в чужую мысль,- говорил шейх Назир,- мало перевести ее с одного языка на другой. Надо знать историю народа, быт и круг представлений. Стараться его понять. Нелегко, но надо понять, если хочешь жить с ним в мире.
***
"О чем должен думать человек, возвращаясь из бани домой? Не запылить бы только что вымытых ног. Скорей бы дойти, поесть. Прилечь, отдохнуть.
Нет, пожалуй, дело не в вине. Тому, кто не может и не хочет думать, влей хоть бочку - ничто не мелькнет, не блеснет в башке. Наоборот, даже то убогое подобие мыслеи, каким он пользуется ежечасно, заглохнет.
Всему виной - мой беспокойный разум. Не будь его - жил бы я себе припеваючи в родном Нишапуре, учил детей бессмысленным молитвам, читал и толковал коран - и получал плату в виде бараньих туш и мешков с зерном.
Совсем ни к чему человеку ум и одаренность. Он лишь навлекает ими на себя всеобщую неприязнь. Как, скажем, трехголовый верблюд, урод. Зайду-ка я в здешнее медресе, поговорю с учеными,- может, найдется место на случай, когда Абу-Тахир сменит милость на гнев".
Это кто, нелепый, нескладный, мечется у входа в медресе? Ужели дворецкий Юнус? Очень похож. Но зачем он здесь? С ним еще какой-то человек. Тот неподвижен, спокоен. Завидев Омара, дворецкий Юнус юркнул за столп огромного портала.
Омар насторожился: "Нет, не стану я заходить туда, где снует негодный Юнус".
- Здравствуйте, уважаемый товарищ по ремеслу!- с грустной усмешкой поклонился Омару румяный сдобный человек.
"Товарищ?" Омар с недоумением взглянул на его одежду - яркую, пеструю, какую носят преуспевающие торговцы. Но все же он доволен, что встретился с одним из местных ученых.
- Я счастлив видеть вас, дорогой собрат,- проникновенно и тихо продолжал самаркандец, упитанный, гладкий, точно рабыня для утех.- Меня зовут Зубейр. Я тоже занимаюсь математикой. Вернее, занимался. Теперь, с вашим приездом, видно, придется бросить ее. Говорят, вы пишете трактат по алгебре?
Он заметно пьян. В уголках губ запеклась какая-то бурая дрянь. Под глазами мешки, но в глазах - внимательность, осторожность и приветливость.
- Пишу,- ответил коротко Омар.
- Но разве в книге Хорезми мы находим не все, что касается алгебры?
- Не все.
- О!- воскликнул Зубейр, удивленный его смелостью.- Абу-Камиль?..
- Абу-Камиль, на мой взгляд, превзошел Хорезми. У него более развито алгебраическое исчисление, приведено обширное собрание примеров. Но, к сожалению, они ограничены лишь линейными и квадратными уравнениями.
- Аль-Махани?
- Да. Он включил в круг своих занятий кубические уравнения. Но и Аль-Махани не сумел решить задачу Архимеда о делении данного шара плоскостью на сегменты с данным отношением объемов.
- Ибн Аль-Хайсам?
- Он...
- Аль-Кухи?
- Это...
- Абуль-Джуд?
- Все далеки от полноты.
Потрясенный Зубейр начал трезветь. Втянув голову в плечи, потер виски ладонями и, не отрывая их от висков, как бы выражая этим ужас, уставился снизу вверх на Хайяма:
- Не слишком ли дерзко... я бы сказал - самонадеянно, даже хвастливо, звучит подобное заявление в устах молодого, еще никому не известного ученого? Вы покушаетесь...
- Но ведь наука не может стоять на месте,- смущенно сказал Омар.- Кто-то должен продолжать начатое другими и открывать новое. А? Известность же мне не нужна. Я хочу знать истину, и только.
Зубейр уронил ладони:
- Истину? (Зачем она тебе, сопляк ты этакий?) Аристотель, Эвклид, Аполлоний...
Омар поскучнел, махнул рукой. О чем и зачем говорить с такими? Ишь, ловкач! Запомнил несколько громких имен и, совершенно не зная, что за ними, пытается пустить пыль в глаза. Не на того напал. Морочь других. Он никогда не зайдет в их медресе. Неужели нет в Самарканде настоящих ученых? Ну, положим, старых истребили, разогнали,- должна же быть пытливая молодежь, где-то здесь живут математики, непохожие на преуспевающих торговцев?
Они, конечно, есть. И он их найдет.
- Прощайте. Некогда. Надо работать.
- Нет, что вы! Зайдемте. Отведайте нашего хлеба.
- Спасибо. В другой раз...
- Хм! От кого тут пахнет вином?- принюхался Зубейр.
Это было сделано так неожиданно и так неумело, грубо-неуклюже, что Омар чуть не прыснул. Но, сообразив, зачем, с какой целью это сделано, он сразу утратил охоту смеяться.
- От меня,- смиренно ответил Хайям, зеленый от злобы.- Что поделаешь? От одних пахнет вином, от других...- он произнес в рифму известное слово. Вот так, собрат, товарищ по ремеслу.
Общаясь с дураком, не оберешься срама,
Поэтому совет ты выслушай Хайяма:
Яд, мудрецом предложенный, прими,-
- От меня,- смиренно ответил Хайям, зеленый от злобы.- Что поделаешь? От одних пахнет вином, от других...- он произнес в рифму известное слово. Вот так, собрат, товарищ по ремеслу.
Общаясь с дураком, не оберешься срама,
Поэтому совет ты выслушай Хайяма:
Яд, мудрецом предложенный, прими,-
Из рук же дурака не принимай бальзама. Бедный Омар Хайям еще не знает, что есть негодяи похуже Зубейра. Но, даст бог, со временем узнает...
- Ну, как?- взволнованно спросил Юнус, когда Омар удалился,- дворецкий прятался во дворе медресе.
- Как, растак, разэтак!- накинулся Зубейр.- Гнус ты несчастный! Почему убежал?- И сдержавшись:- Плохо наше дело, брат. Умен, проклятый. Эх! Раз уж он выпил, как ты говоришь, у муга чашу вина, значит, этим не брезгует. Затащить бы в келью, упоить - и натравить мухтасиба. Срам! Судья наутро же выгнал бы его на улицу.
- Мы-то сами... не ахти какие трезвые.
- Зато - доносчики. Давно известно: вера доносчику. А нетрезвые... что из того? Выпей ты хоть целый хум вина, хоть захлебнись, в него свалившись,- кому от этого хорошо иль худо? Ты нуль. Омар же Хайям - единица. Вот ты, например: даже сомлел от удовольствия, когда узнал, что выпил с устатку Хайям. И тебе, конечно, и в голову не приходит, что сам - сплошь ошибка, неудача природы. Скажи, чем досадил Омар Хайям ничтожному дворецкому Юнусу? Ничем. Ты просто завидуешь ему. Его уму, его красоте.
- Ну, ну!
- А, ты возмущен? Видишь. Ты, олух, не способен даже понять, отчего недоброжелателен к нему.
- Себя бичуешь!- прошипел Юнус.- Разумеешь?
- Разумею,- буркнул Зубейр.- Омар Хайям, Омар Хайям! Что нам делать с тобою? Юнус:
- Ума не приложу! Я подкинул жабу в жилье, чтоб напугать,- и только доставил ему удовольствие. Наблюдает, смеется, собачий сын.
- Природовед.
- Надо было кобру подкинуть.
- Он бы заставил ее ловить мышей. Слушай, ты сам - не лучше кобры. Ты носишь еду - можешь его отравить.
- Что ты, господь с тобою! У меня - жена, дети. Я жить хочу.
- Жить? Стой!- Зубейра затрясло, как в лихорадке. Дурак-то дурак, но не совсем он дурак.- Пусть пишет свой трактат. Ты ему пока не мешай. Напишет - украдешь и мне отдашь. Я тебе хорошо заплачу.
- Триста... Триста пятьдесят золотых динаров.
- Будут.
Алгебра, алгебра, алгебра!
Альмукабала.
Пиши, любезный. Пиши свой трактат...
Но Омару не хотелось писать. В голове пусто. Он перелистал рукопись и бросил ее. "Перенести вычитаемые члены уравнения в другую его часть, где они становятся прибавляемыми"... "Взаимно уничтожить равные члены в обеих частях уравнения"... "Коэффициент при старшем члене уравнения приводится к единице"... Чепуха! Детский лепет. Пока что ничего примечательного. Все это есть у его -предшественников. Но и без них, этих простых задач, трактат будет неполным, поскольку он должен служить повседневным руководством в спорных делах.
Самое сложное - впереди. Он вплотную подступил к третьему разделу трактата. В голове четко обозначилась цель: построение корней нормальных форм уравнений третьей степени.
Но ему не хватало живых примеров,- как человеку, засидевшемуся в наглухо закрытой комнате, не хватает свежего воздуха.
Омар сказал об этом судье.
- Понимаю,- кивнул Абу-Тахир.- Что ж. Поедешь завтра со мною за город. Побываешь в садах, в полях. Наберешь,- усмехнулся он с горечью,- столько живых примеров, что хватит на десять трактатов.
- Хорошо. И еще: Али Джафар просит нанять ему в помощь двух-трех работников. Ему одному не управиться к зиме с дровами.
Абу-Тахир внимательно пригляделся к нему:
- А мог бы. Ну, ладно. Скажу дворецкому, наймет.
***
Вернувшись к себе, Омар обнаружил девушку с открытым лицом. Служанке это не возбраняется. Она занималась уборкой. Ясное личико, простое и чем-то родное. Чем-то очень отдаленно напоминающее лицо Ферузэ. Он и внимание обратил на нее потому, что заметил какое-то сходство с Ферузэ. Ах, Ферузэ! Неужели она будет преследовать его всю жизнь? Наверно, Ферузэ в юности была такой же незатейливо-хорошенькой, милой. Была. Он помнит.
Но Ферузэ - крупнее, дороднее, а эта - совсем уж крохотна. И рост маленький, и рот, и носик; ручки, ножки - вовсе детские. Только глаза - большие, золотистокарие, с каким-то особенным разрезом. И взгляд - взрослый, серьезный. Даже какой-то больной. Будто она сейчас закричит. Поэтому трудно понять, сколько ей лет: может, двенадцать, а может, и все восемнадцать.
Все женщины, которых знал Омар, были старше его. Видно, потому он так рано повзрослел.
- Как тебя зовут?
- Рейхан.
...Отбивалась она не слишком упорно. Похоже, он тоже пришелся ей по душе. И вдруг оттолкнула его, произнесла лихорадочным шепотом:
- Дашь золотой - приду к тебе ночью...
- Золотой?- Он выпустил ее из рук.- Зачем тебе золотой?- спросил он удивленно.
- Как зачем?- удивилась она в свою очередь.- Всегда пригодится. Жалко? Или денег нет?
- Деньги есть. Не жалко,- смущенно сказал Омар.- Но...- Одета, обута, сыта, есть крыша над головой. Зачем ей деньги? Чтоб утолить природную жадность? И как, во сколько оценить вихрь чувств, забурливших в нем? Их на динары не переложить.- Видишь ли, я до сих пор... платил за любовь любовью. Не знал, что ее можно купить за деньги. Теперь буду знать.
Рейхан уставилась ему в глаза своими яркими, необыкновенными глазами. "Златоглазое чудовище,- подумал Омар, вновь загораясь.- Нет, я тебя не упущу. Золотой? Получишь".
- Я... хочу собрать на выкуп.- Она расплакалась.- Выйти из рабства... вернуться домой, в Ходжент.
Вот оно что! Омар потемнел, сгорбился, устало опустился на тахту. Да. Ведь есть еще и эта сторона жизни. Хорошо, он обменял в бане, чтоб легче было хранить, часть своих дирхемов на динары. Тридцать пять серебряных монет за золотую. Омар подозревал, конечно, что веселый муг его обжулил. Ну, бог с ним. Обойдемся. Не пропадем.
- Я дам тебе пять золотых,- сказал он угрюмо.- А ночью... можешь не приходить.
Но Рейхан явилась.
После долгой мучительной ночи он все же встал бодрый, жизнерадостный, довольный. Рейхан уже нет. На видном месте, на столике с расчетами, Омар нашел свои пять монет, которые вручил ей в темноте.
***
- Приболел?- сказал Абу-Тахир, взглянув на его вспухшие губы.
- Лихорадит,- покраснел Омар.
- Бывает,- усмехнулся судья понимающе.- Надо беречь здоровье. Говорят, от лихорадки помогает пахучий базилик - рейхан. Может, не поедешь?
- Поеду! Непременно поеду.
- Что ж, в добрый час.- Лицо у судьи суровое, строгое, а в глазах - затаенный смех...
***
- Это Мухтар, мой письмоводитель,- познакомил судья Омара с высоким худым бледным юношей.- Он из крестьян. Неплохой математик. Хорошо знает сельскую жизнь,- расскажет тебе о здешних делах.
Осень. В малых оросительных канавах воды уже нет, в крупных она неподвижна, прозрачна, ее стеклянная поверхность осыпана палой листвой. И небо стеклянное. И ветер - стеклянный. В пустых садах - тихий шум. Облетают последние листья. В их легком шорохе, в оголенных ветвях, в стылом воздухе - печаль, задумчивость. В эту пору в садах всегда почему-то грустно.
И, видно, от этой грусти землемер, ехавший на ослике, достал из переметной сумы флейту, взглянул на Омаровы губы и сунул ее Мухтару.
Певучий пронзительный звук далеко разнесся по густому холодному воздуху. Казалось, это вскричала забытая людьми дорога, возопили, страшась близких морозов, тонкие ветви плодовых деревьев, обратился в плач нежный смех детей, бегавших в саду еще недавно, летом. Нет, невмоготу. Флейта захлебнулась низким судорожным стоном. Мухтар, вздохнув, вернул ее землемеру. Омар кивнул ему благодарно.
Слезть бы с лошади, бросить ее и побрести, шурша сухой листвой, в заманчивую, таинственную глубь огромных безлюдных садов. Хорошо бы в самом укромном месте, вдали от дорог, соорудить шалаш и жить в нем. Одному. Нет, с Рейхан. Яблоки есть. Спать. Никого не видеть. Устала голова.
Яблоки? Омар усмехнулся своей наивной мечте. Их нет. Снят урожай. Вывезли его. Он окинул деревья зорким взглядом и заметил высоко на ветке одно забытое крупное бледно-зеленое яблоко. Одно-единственное на весь сад. Вот удача!
Он спрыгнул с лошади, подобрал с земли корявую жердь,- одну из тех, которыми в конце лета подпирают ветви, усеянные тяжелыми плодами,- и попытался достать заветное яблоко. Но жердь оказалась короткой. Бросил ее, взял ком сухой земли, кинул - мимо! Второй - мимо! Мухтар не утерпел, присоединился к нему.
Но зловредное яблоко никак не хотело падать. Шуму было, смеху! Причем Омар смеялся, забавно выпятив больные губы: гю-гю-гю!- и уже одно это вызывало неудержимый смех у других. Страж, сопровождавший вместе с землемерами судью судей, сжалился над молодежью, привстал на стременах и сбил упрямое яблоко острием копья.
Веселые, румяные, вновь взобрались на лошадей.