Звездный храм. К чему бы это? Ничто так не пугает человека, как непонятное. Почему-то и сам Хасан окружает себя мрачной таинственностью, пользуется сотней всяких ухищрений, чтоб устрашить простодушных людей. Но обсерватория?
Она представилась ему орудием сатаны. По ступеням секстанта султан норовит взойти на Аламут! Хасан верит в гадание по звездам. У него есть свой звездочет. Но, видит бог, звездочет Аламута не сможет один устоять против десятка звездочетов царских. И Меликшах точнее Сабаха будет знать, когда наступать, когда отступать. Что делать, чего не делать. И станет во сто крат сильнее секты.
Хотя он и без того опасен! Что же, что внес дань в казну Сабаха? Все вносят ее. И все лишь о том помышляют, как свернуть Хасану шею. И если кому-то - сохрани господь!- это удастся сделать, то, конечно, только Меликшаху.
...Но, собственно, при чем тут Меликшах? Он всего лишь темный сельджук, а сельджукским султанам доселе не было дела до звезд. Исправно платили секте, что положено - и занимались тем, что положено: пили, ели, жен целовали, воевали, молились. Звездный храм, конечно, затея Низама аль-Мулька. Умен, проклятый! Он хочет возродить во всей красе (руками туркмен) государство славных сасанидских царей, разрушенное арабами.
Вот он-то и впрямь опасен. Хасан его знает, учились вместе в Нишапуре. И вместе, при прежних царях, служили при сельджукском дворе. Пока Низам не прогнал Хасана прочь, уличив его в злостном сектантстве...
И здесь, наверху, скрипит колесо! Как серпом - по слуху.
- Кушать подано, наш повелитель.- Это уже в "эмпирее", где в потайной комнатушке Хасан вышел из подъемного приспособления. "Наш повелитель" чуть не захлебнулся слюной, накопившейся во рту. Он даже забыл о скрипучих колесах,- то есть не забыл, он ничего не забывает! - отложил расправу с рабами на после.
Горячий, нежный, рассыпчатый рис,- его бы, стиснув в руке, запихивать комьями в глотку, а не обсасывать по зернышку. И куропачье жирное крыло - оно тает во рту! Подлива - пахучая, пряная, но без острых специй, противопоказанных Сабаху. Разохотившись, он уже не мог оторваться от блюда и, махнув рукой на все страхи, очистил его до дна...
***
- Нет, так недолго и свихнуться!- Омар Хайям зашвырнул циркуль и линейку в дальний угол.- Друг Васити, скажи, чтоб нам принесли барана, целиком зажаренного на вертеле. И чесноку, и перцу, и разной острой травы для приправы. И вино, побольше вина! Я выпью пять чаш.
Он выпил десять. И побрел, шатаясь, искать крапчатую служанку. Искал и читал стихи:
Пред взором милых глаз, огнем вина объятый,
Под плеск ладоней в пляс лети стопой крылатой!
В десятом кубке, ей-же-ей, немного проку:
Чтоб жажду утолить, готовь шестидесятый. Но не нашел ее. И лег спать огорченный.
...Так что же Меликшах? Сытый, умиротворенный, Хасан выпил чашу вина, взял светильник и проник в сокровищницу, откинув настенный ковер и открыв длинным витым ключом железную дверь.
Золото делает хворых здоровыми. Даже Омар Хайям, самый бескорыстный человек в Иране, напишет в своей "Наврузнамэ": "Золото - эликсир солнца. Его лицезрение дает свет глазам и радость сердцу, делает человека смелым и укрепляет ум, увеличивает красоту лица, освещает молодость и отдаляет старость. Золото лечит любую рану".
***
Казна Хасана Сабаха совсем не походит на сокровищницы индийских сказок, где в глубоких волшебных пещерах, ослепительно сверкая, рассыпано грудами золото, серебро вперемешку с алмазами, жемчугом и бирюзой. Это просто глухое, без окон, помещение,- грот, вырубленный внутри утеса. Ценности здесь заботливо уложены в сундуки и корчаги. Каждый сундук тщательно заперт и поставлен у стены на другой, каждая корчага засмолена, опечатана. У скупого царя византийского нет, пожалуй, в казне такого порядка. На полу - полушки медной не увидишь.
Хасан, чуть пьяный от легкого вина, спустился, мутно улыбаясь, по каменным ступеням к сундукам, склонился к зеленому, самому ближнему. Здесь дар Меликшаха. Открыл, торопясь, задыхаясь. Отраженный свет полыхнул из сундука, будто не золото в нем, а груда пылающих углей. И в золотом этом зареве Сабах стал еще больше походить на индийского истукана - на золотого истукана, сошедшего ночью в храме со стены. Даже борода у него сделалась золотой.
Хорошее золото, чистое. И это-лишь первый взнос! Нет, все-таки надо ладить с Меликшахом. В хранилище еще немало места...
Сабах, блаженно облизываясь, сунул правую руку в груду монет. И дико вскричал, будто в руку ему вцепилась кобра! Страшный, с лицом, слева от нижней челюсти к правому виску, передернутым болью, рыча сквозь косо сцепленные зубы, он скорчился над сундуком, стиснул, шалея, горсть монет и прижал их к животу.
Монеты со звоном посыпались сквозь желтые скрюченные пальцы. Хасана вырвало прямо в сундук. Боясь умереть в одиночестве над этими мертвыми сокровищами, он, чуть отдышавшись, тихо побрел наверх. И сундук зеленый Хасан не закрыл, и монеты, что раскатились по подземелью, так и остались лежать, где какая, покрутившись, легла.
Он кое-как запер дверь, дополз до тахты. Раб, явившись на слабый зов, поднес господину кальян с хашишем. От ядовитого дыма лицо у Сабаха сделалось вовсе шафранным. Зато боль в животе притупилась.
Но совсем она его еще не отпустила. И соответственно ей слагались его размышления. Хасан - из тех, кто из-за своей изжоги способен сжечь родное селение. Нет, Меликшаха не следует трогать. Но в страхе надо держать. И посему - сделать ему предупреждение. Он выпил чашу холодной воды, настоянной на сырых рубленых яблоках, сказал рабу:
- Где Змей Благочестия?
- Я здесь, наш повелитель!
Из-за черной шелковой завесы, расшитой золотыми листьями, вывалился, опираясь на костыль, человек, совершенно необыкновенный с виду. Казалось, сшили его из разных кусков, второпях подобрав на поле боя от кого что пришлось: отдельно голову, глаз, тулово, руку, ногу. Вкривь и вкось по его лицу, шее и телу, обнаженному до пояса, расползались глубокие зубчатые рубцы от старых ран. Однажды их подсчитали, оказалось пятьдесят четыре.
Хасан сделал движение бровью. Раб исчез. Калека, бросив костыль, легко и ловко опустился на черный, с желтыми цветами, мягкий ковер.
- В подъемнике скрипят колеса. И внизу, и здесь, наверху. Трудно смазать? Рабы обленились.
- Скоты! Я их сейчас...
- Зачем? Не так уж их много у нас. Побей,- ну, слеп"а, для устрашения. Пообещай смазать колеса их кровью-.
- Может, Рысбека пустить на смазку? Сколько жира в нем. Хе-хе! Он внизу уже всем надоел.
- Да, назойлив сельджук! Назойлив и глуп. Потомуто и назойлив, что глуп. Но не смей его трогать!
- Что же с ним делать, с ним и его людьми? За что и чем их кормить?
- Овечками, которых они же сами и пригнали. Не обижай их. Пока. Пусть несут службу в дозоре на дальних подступах к Аламуту. Посмотрим после, что с ними делать. Кто от нас в Исфахане?
- Влюбленный Паук.
- Негоден, сменить, отозвать.
- Будет сделано, наш повелитель.
Тут боль как-то сразу отпустила Сабаха. О блаженство! Есть, значит, счастье на свете. И Хасан подумал с грустью: о чем он хлопочет? Зачем и к чему? Что толку в этой кровавой игре ради денег? Но у него уже не было сил и охоты докопаться до ясного ответа самому себе, зачем, и к чему, и что толку.
- Нет, оставь его,- передумал Хасан.- Это может вызвать у визиря подозрение. Один из дворцовых служителей вдруг исчезает. Почему? И как мы сумеем пристроить на его место другого? В Исфахане все теперь настороже. Нет, оставь. Пусть наш человек посмотрит: нельзя ли купить их нового звездочета.
- Велю.
- Сколько у нас молодцов, прошедших девять ступеней посвящения?
- Пятнадцать, наш повелитель.
- Их надо беречь. Для иных, более важных затей. Нам пока никто не угрожает, правда? На сей раз нужен кто-нибудь попроще,- чтобы сделать султану предупреждение. Ну, скажем, прошедший пятую ступень. Неприметный с виду, но крепкий, проворный. И хитрый, конечно. Особенно хитрый.
- Есть подходящий.
- Кто?
- Скорпион Веры.
- Хорошо. Сойдет. Переведи его в "обреченные".
- С пятой ступени - сразу в "обреченные"?- удивился подручный.
- Да!- Сабах вновь схватился за живот и завыл, испуская пену, сквозь косо сцепленные зубы:- Ды-ы-а-а! Приготовишь, покажешь мне... он... о-о-у...
***
- Приметы?
- Особых нет. Лицо простое. Обыкновенное. Все - как у всех. С виду он совсем зауряден.
- Почему же ты думаешь...
- Глаза! Глаза... слишком умные.
- Экий болван! Каждый встречный с умными глазами - злоумышленник?
- Нет, конечно. Я... неверно сказал. Не то, что бы слишком умные, а есть в них что-то такое... слов не найду, скрытность, затаенность. Ну, чует мое сердце, есть в них что-то опасное. Его светлость может мне поверить. Утверждать, что он злодей, я, конечно, не смею. Кто его знает. Мое дело - обратить на него ваше проницательное внимание.
- Экий болван! Каждый встречный с умными глазами - злоумышленник?
- Нет, конечно. Я... неверно сказал. Не то, что бы слишком умные, а есть в них что-то такое... слов не найду, скрытность, затаенность. Ну, чует мое сердце, есть в них что-то опасное. Его светлость может мне поверить. Утверждать, что он злодей, я, конечно, не смею. Кто его знает. Мое дело - обратить на него ваше проницательное внимание.
- Где ты его засек?
- В Бушире, у моря.
- Как, если человек из-под Казвина, он может оказаться в Бушире, минуя Исфахан?
- Ну, это просто. По западной дороге. Каэвин - Хамадан, Ахваз - Абадан, морем - в Бушир, чтобы запутать след и зайти к нам с юга, через Шираз.
- Все может быть. Надо проверить. Сам разберусь. Я оденусь простолюдином, пойду, погляжу. А ты беги, предупреди звездочета и всех там других, чтобы меня не величали светлостью, яркостью и прочее. Скажем, я - руководитель работ. Будь со своими людьми поблизости,
Незаметный, в простой, но чистой одежде, визирь, уходя в Бойре, приказал начальнику стражи пока что никого не впускать во дворец без его личного указания. И не вьшускать. Никого. Даже султана.
***
Пятый постулат. Ох! Пятый, распятый, растреклятыи постулат. Чертов старик Эвклид, заварил кашу. Пусто у Омара в голове. Едва пригреешь мысль, с натугой вымучив ее,- тотчас же спугнет кто-нибудь. Он сидел на ветру, постелив кошму на камень, и следил за работами в Бойре. Никогда, наверное, здесь не было так шумно, как теперь. Жители Бойре ломают хижины, сносят камень к подножью бугра. Сколько слез у них пролилось, уговоров для них понадобилось, чтобы склонить их к этому.
- Ты хочешь оставить нас зимой без жилья?- кричал староста с яростью.- А еще - ученый...
Ах, эти "а еще!" А еще - поэт... А еще - ученый... Будто у поэта или ученого только и забот, чтобы всем, кто ни есть, угождать.
Омару не терпелось поскорее начать великую стройку.
- Вас в Бойре всего-то сто пятьдесят человек. Поставим тридцать суконных шатров, все в них разместитесь.
- Мы не бродяги, чтоб жить в шатрах!
- Курды живут круглый год и довольны. В них теплее, просторнее, чем в убогих ваших лачугах, где вы ночуете вместе с овцами и козами.
Омар попросил у визиря толику денег в счет годового жалования и послал гонца в Нишапур, в отцовскую мастерскую. Посланец привез один шатер. Вместе с печальным известием, что Ибрахим совсем отстранился от дел, мастерская хиреет, мать просит найти хорошего управляющего.
Зачем ей мастерская? Через нового порученца он велел старухе продать ее и переехать с Голе-Мохтар к нему в Исфахан. Не едет. Не может, видно, покинуть свой дом любезный,- наконец-то заполучив его назад. Ну, мать - бог с нею. Она никогда не была ему другом. Ни ему, ни Ибрахиму. Он не хочет оставить сестренку. Ладно, Омар сам поедет в Нишапур и все уладит.
А для жителей Бойре поставили тридцать добротных тюркских войлочных юрт. Юрты понравились жителям Бойре. В них уютно, тепло. Но больше всего, конечно, им понравилось то, что царский звездочет считается с ними. Жилье им дал, работу и кормит хорошо. Ведь другой бы прогнал их вон без разговоров. Но спасибо ему почемуто они не сказали.
Нет, он не должен сам заниматься досадными повседневными мелочами. Они отвлекают его от раздумий. Ему нужен добрый помощник, умный и дельный руководитель работ.
Итак... ну-ка вспомним Аристотелево четвертое исходное положение,- без него Эвклида не одолеть.
"Две сходящиеся прямые линии пересекаются, и невозможно, чтобы две сходящиеся прямые линии расходились в направлении схождения".
Значит... два перпендикуляра к одной прямой... не могут пересекаться, так как в этом случае,- Омар наклонился, набросал острием ножа чертеж на мерзлом белом песке,- они должны пересекаться в двух точках по обе стороны от этой прямой. Отсюда следует, что два перпендикуляра к одной прямой не могут сходиться.
Далее. Эти два перпендикуляра...
- Дозвольте обратиться, ученый друг?- услыхал он над ухом чей-то вкрадчивый голос. Вскинул глаза: Абдаллах Бурхани. Совсем захирел, несчастный. Чем он болен? Эти два перпендикуляра не могут и расходиться, ибо должны б тогда расходиться друг от друга по обе стороны от этой прямой.- Не гневайтесь, что оторвал вас от ваших мудрых размышлений. Но дело мое не терпит отлагательства. Это дело государственной важности.- Поэтому... как же им, этим двум перпендикулярам... не находиться...- Оно, да будет вам известно, ученый друг, имеет прямое отношение к вашему Звездному храму.
- Да?- очнулся Омар.
Бурхани извлек из-за пазухи тугой белый свиток.
- Потрясенный... великим замыслом царя царей Джелаледдина Абуль-Фатха Меликшаха - да не иссякнет над ним покровительство божье!- возвести небывалую в веках и тысячелетиях обсерваторию...
- Бывало, все бывало,- зевнул Омар.
- Разве? Но в нашей стране...
- Было и в нашей стране,- вздохнул Омар.- Все было.
- Хм. Я, тем не менее, охваченный ярким пламенем неугасимого восхищения, осмелился сочинить по сему блистательному случаю касыду. Но, поскольку плохо разбираюсь в звездах, и поэт я, честно сказать, в сравнении с вами ничтожный, то решил отдать оду на ваш беспристрастный суд. Не сочтет ли наш высокоодаренный друг за не слишком великий труд перелистать ее и, где нужно, внесети поправки своей благословенной рукою? Ваш смиренный раб был бы век благодарен. И в случае чего...
- В случае чего?
- Ну, мало ли что! Мы все - под богом и царем.- Он протянул свиток Омару.
Будь это шестью-семью годами раньше, Омар непременно полез бы в драку. Чтоб не мешал думать. Но теперь он серьезнее, спокойнее. Если и злее, то основательно злее, упорнее. В глазах - внимание, пытливость. И не может он обидеть человека хворого.
Он только и сказал с неловкостью:
- Почему здесь?
- А где же вас еще можно застать? Зайдемте в шатер.
В шатре Омар развернул свиток и пробежал глазами посвящение:
"Во имя аллаха милостивого, милосердного, к которому мы обращаемся за помощью!
Хвала и благодарение всевышнему богу, который... озарил страны ислама прекрасной справедливостью и совершенньм благородством...
...справедливейшего царя, благороднейшего султана, великого и справедливейшего эмира вселенной, победоносного победителя...
...М-да-а...
...славы царей других народов...
...повелителя страны тюрков...
...Ирана и Турана...
...покровителя... ох... веры, защитника людей, сияния державы, блеска религиозной общины... ы-ы... убежища народа... красы царства... а-а... венца царей тюрков... ф-фу... столпа мира и религии... и-и..."
Господи, помилуй! Омар с вожделением взглянул на костер, пылавший в шатре. Нет, зачем же. Он видел в Самарканде, как делают бумагу. Тяжелый труд.
- Все хорошо,- вернул он свиток Абдаллаху.- Превосходно. Не нужно никаких поправок.
- Но вы не соизволили дочитать?- удивился Бурхани.
- Зачем? И так все ясно. Можете смело поднести касыду его величеству султану Меликшаху. Он вас достойно наградит.- Омар ощутил дурноту. Его охватил неясный страх. Будто в шатер на миг заглянула смерть.
Что происходит на свете?
Из чтения умных книг - а прочитал он их много больше, конечно, чем сей славный "эмир поэтов",- и сурового опыта у него сложилось представление о жизни как о вещи серьезной, именно серьезной, с непроглядно глубоким содержанием. Где же она? Вокруг себя он видит иную жизнь. Не жизнь, ту - высокую, а ее нелепое подобие.
Которая же из них настоящая, та или эта? Где суть, а где - ее отражение?
Никому на земле нет пощады, ни малым, ни старым. Человек, рождаясь не по своей воле, и живет не так, как хочет. Мечется, бьется, точно затравленный, пока не зачахнет. Зачем? Население изнемогает от поборов, вымирает от скудной еды и неведомых болезней. И все - в угоду богу, которого славит с пеной на губах. Какой в этом смысл? Куда уж серьезнее...
А Бурхани пишет хвалебные поэмы.
Может, это и есть то настоящее, чему положено быть? А он, несчастный Омар Хайям, со всеми своими раздумьями, со своей обсерваторией, звездами, алгеброй, геометрией и прочей заумью,- он-то и есть шут, одержимый, вредный мечтатель, оторванный от подлинной жизни и мешающий ей идти своим путем?
Может, ей нужнее Бурхани?
Может, ему, Омару, и впрямь надо руки отсечь, чтоб не мутил воду?
Но ведь алгебра, геометрия, физика, метафизика и вся прочая заумь - они ведь тоже есть.
Как же их увязать, то и другое, как совместить несовместное?
- Победоносный победитель говоришь? - пробормотал он, как пьяный.- Повелительнейший повелитель Справедливейший справедли... тель. Ну, что ж. Сойдет! Раз уж это кому-то нужно. Ступай, приятель.
- Но тут еще... о звездах, о небесах,- не отставал Бурхани.
Ах, о звездах? Ну уж, нет! Хватит. Уж звезды-то вы не трогайте. Это не ваше поле. Тут весь его бунтарский дух, который позже назовут, жалея, невыносимо дурным, скверным нравом, шибанул Хайяму в голову. Осел ты этакий! Я тебе покажу.