- И без вина может брякнуть.
- Ты бы сказал ему, только так, чтобы он не обиделся... после втроем посидим, сотворим холостяцкую пирушку...
- Шейх уль-ислам? - Омар, стиснув зубы, опустил голову.- Ведь это бывший главный шейх-наставник медресе? Знаю его. И он меня знает. Жив еще людоед? Это головорез! Он устроил избиение ученых в Нишапуре. Нет, если б меня даже позвал сам. султан, я не пошел бы на пир, где будет таращить глаза старый стервятник. Не то, что есть и пить с одной скатерти - одним воздухом с ним не смогу дышать! Пусть Газали, любимчик шейх ульислама, в его обществе пирует. Хотя куда ему, бедолаге? Ест за троих, спит за четверых и все равно чуть живой. Никак не растолстеет. Только и остается, что мусолить вопросы богословия. Мир вам! Счастливо пировать.
Он уехал в Бойре. Знойно. Небо утратило яркую синеву, точно выцвело, по краям - совсем белесое. Как будто на дворе уже месяц Льва (июль - август). Хотя солнце совсем недавно вышло из созвездия Тельца. Телец, Телец... Один - наверху, второй, бык-телец, внизу - подпирающий, по мусульманскому поверью, плоскую матушку землю.
Один Телец средь звезд сверкает в небесах,
Другой хребтом поддерживает прах,
А между ними,- только поглядите! -
Какое множество ослов пасет аллах... Дуракам, конечно, трудно с умными. Но - эх! - если б знали они, как трудно умному средь дураков. Доказывать им, что дураки, драться с ними? Их много, забьют. Остается только жалко усмехаться, когда они бьют, полагая, что это - тебе же на пользу.
Но... может быть, ты слишком придирчив? Может, глупость и есть норма, обычное человеческое состояние? А разум - болезнь, отклонение? Кто-то сказал: если власть возьмут горбатые, они перебьют всех прямых, объявив их калеками.
Не потому обиделся Омар, что ему не придется отведать тонких вин и редких яств. А потому, что в его лице оскорбили науку. Всякий святоша, от которого стране никакой совершенно пользы, бездарный поэт, шут-кривляка будет зван на богатый пир, даже рабы урвут свое, а для ученого, видишь, места у них не нашлось.
Ну, погодите. Придет когда-нибудь время, когда ханы, султаны уже не смогут без нас обойтись, будут бегать за нами, учеными, искать нас, просить, иначе сгинут без нас. Или их уже и не будет тогда, всех этих вождей, султанов и ханов?
Сухо было весною, не сухо - природа все же преобразилась. Тремя зелеными минаретами возвышается у Бойре тройка мощных тополей. Нет краше дерева, чем тополь. Омар долго сидел на горячем камне, вскинув голову. Струящийся на теплом ветру серебристо-зеленый шелк листвы. Там, наверху... сколько тайн там, наверху.
Тополь - это особый мир со своим птичьим населением, со своими преданиями. Крылатые вестники, облетев сады и поля, спешат к нему отовсюду и, щебеча, рассказывают сказки об уютном сумраке под лопухами, о чутких ежах в кустах ежевики, о запахе мяты, об одуряющем запахе, который источает рейхан, прогретый солнцем. У подножья - цикады, трава-мурава, муравьи, вьюнки бледно-розовые. Хочется влезть на тополь, укрыться в нем - и никогда не слезать.
Спокойный и мудрый, он тихо беседует с богом мягким шелестом листьев - далеко-далеко в голубой высоте, не доступной ни чертополоху, ни даже прекрасной розе. При всей ее красоте. Налетит ураган: как мечется, как упруго гнется тополь, как стонет, ропща на судьбу возмущенным шумом кроны, чуть не ложится на землю и - выпрямляется, не ломаясь. Четкий и ладный, в хризопразовом наряде, он весь, копьевидным стволом и ветвями, устремлен ввысь, к небу, к солнцу и звездам. Но корни-то у него в земле, крепкие корни, он питается земными соками...
Какой же нынче день?
Омар подозвал главу Бойре, старика Хушанга, спросил. И тот назвал... его день рождения. Э! Омар подтянул подпругу у лошади, собираясь отбыть.
- Куда, ваша милость? - поразился Хушанг.- А как же... работа?
- Я, наверно... поеду сейчас в Нишапур. Что-то грустно, отче.
- Эх! Если вам, большому человеку, тягостно жить на свете, то что же сказать о нас, несчастных? Дочь моя, Экдес,- старик отер слезу,- плохо с нею.
- Что такое?
- После того... захворала.- Старик стукнул себя двумя пальцами по виску.- Никого не хочет видеть, ни с кем не хочет разговаривать. Забилась в юрте за полог целый день молчит. Правда, поет иногда, но лучше б не пела: сердце рвется на части от таких ее песен.- И, в слезах, Омару: - Посмотрели б вы ее, а, ваша милость? Ведь вы, я слыхал, не только звездочет, но и лекарь хороший. Визиря за месяц поставили на ноги. Посмотрите, а? Может, лекарство какое дадите. Может, ей полегчает, а?..
- Что ж, пойдем. Посмотрю.
- Нет уж, сударь! Идите сами. При мне она вовсе дуреет. Возненавидела. А за что? Я-то чем виноват? Утром нож в меня метнула. Идите сами, юрту нашу знаете.
...Кружась между юртами, откуда-то прилетел и ужалил Омара в сердце чей-то печальный зов. Он замер у входа, как никогда расположенный нынче к тоске и жалости. И понял: зов доносится из кибитки. Казалось, ребенок, оставленный матерью, устав кричать и плакать, тихо, икая и всхлипывая, продолжает тоненьким голосом скулить, изливать обиду.
Это поет Экдес. Кашлянув, он откинул входную завесу. Пение сразу прекратилось. Ему почудился легкий приторный запах. Будто здесь курили хашиш. Принюхался - нет, показалось. Если и курили, то давно.
За пологом - судорожный вздох.
- Экдес...
Ни звука. Он отвернул полог. Она скорчилась у старого облезлого сундука, натянув на лицо чадру в чернобурых пятнах. Ту самую. Которой вытирала окровавленный камень.
- Экдес...
- Уйди, проклятый! - глухо крикнула она из-под чадры.
- Это я, Омар.
- Омар?! - Она вскочила, сбросила чадру, кинулась ему на шею.- Омар, милый... тебя еще не убили?
- Кто и за что? - Он отер ладонью слезы с ее бледной худой щеки.- Почему меня должны убить?
- А как же! Обычай у них - убивать всех хороших.
- Ну, не такой уж я хороший, чтобы стоило меня убить,- усмехнулся Омар, продолжая гладить ее по щеке, плечу, по голове.- Ты почему плачешь?
- Ты хороший! Ты лучше всех. Пожалей меня, Омар. Пожалей...- Ей лет пятнадцать. Она схватила его ладонь, жадно прижала к себе. У него помутилось в глазах, он сделал шаг назад - убежать.
- Уйти хочешь? - зашипела она со змеиной яростью.- Даже ты, умный и добрый, не хочешь меня понять. Да, конечно, ты добрый. Тебе совестно воспользоваться моей слабостью? Не бойся. Я не сумасшедшая. Они сами все сумасшедшие. Весь этот темный мир. Рождаются сумасшедшими, живут сумасшедшими и умирают, так и не узнав, что весь век свой перебивались в бреду. Нет уж, милый, просто так я тебя не отпущу! - Она засмеялась, глухо и загадочно, со светлой радостью вожделения, сверкая разными глазами, обольщающе и обещающе, с великой правотой своего назначения.- Пожалей меня! Пожалей.
Ну, пожалел он ее. Она - его. Пьяный от любви, как от вина, он вышел из юрты, враждебно взглянул на город. Веселитесь? Что ж, веселитесь.
Обидно! Если уже сейчас, в двадцать семь, его боятся позвать на пир, чтобы он не испортил им удовольствие, то что же будет дальше? Заклеймили. И черт с ними! У него нынче тоже праздник. Праздник Экдес. Давно такого не случалось. Он думал еще вчера: "Лучше Ферузэ не было и не будет,- лучше Ферузэ и Рейхан. Все остальные - совсем не то. Так себе". Но, оказалось, бог припас и для него утешение.
Омар усмехнулся, довольный, покачал головой. Он вернулся в юрту. Экдес, успев ополоснуться, на корточках, сосредоточенно разжигала очаг. В такую жару?
- С этим кончено.- Скомкав чадру в сухих кровавых пятнах, девушка сунула ее в огонь не поднимая глаз, но всем своим доверительно-покорным, принадлежностным видом щемяще-беззащитно выражая верность, любовь - и жаркую готовность.
Он хотел оставить ей денег. У нее дрогнули губы. Все так же, не поднимая разноцветных загадочных глаз, она прошептала с болью:
- Не... обижай. У нас - любовь за любовь. Омар наклонился, поцеловал ее в мочку уха с небольшим, почти незаметным надрезом и ушел без слов, пристыженный. Наверное, она была бы хорошей женой.
***
- Почему бы тебе... не жениться, а? - сказал с хитрецой Меликшах.
Втроем: царь, визирь и звездочет, они укрылись в одной из дальних комнат дворца и похмелялись после вчерашних возлияний.
Им прислуживал мальчуган лет десяти, из детей эмиров, очень хорошо прислуживал. Умело, сноровисто. Видать, не первый раз приходилось ему угождать сильным мира сего. Что и отметил вслух Омар.
Султан - снисходительно:
- Происхождение! Цыпленок, вылупившийся из яйца, сразу клюет зерно.
- Всякий великий вдохновлен! - кисло восхитился Омар его словами. И, уже горько, подумал: "Может, и впрямь у них, высокородных, это в крови - угождать, блюдолизничать?" - Что касается женитьбы... зачем это мне?
- Как зачем? Чтоб испытать счастье супружества, семейной жизни. От холостяцкой неприкаянности все твои сумасбродства.
"Какие, например? - хотел спросить Омар.- Чем это я никак не могу вам всем угодить? Не такой, как вы? А вы-то сами такие, как надо?"
"Какие, например? - хотел спросить Омар.- Чем это я никак не могу вам всем угодить? Не такой, как вы? А вы-то сами такие, как надо?"
Но не спросил. И без того ясно.
- Обзаведешься детьми,- поучал Меликшах,- остепенишься.
"За дурачка-мальчишку, что ли, он принимает меня?" - потемнел Омар. И сказал угрюмо:
- Что-то я не вижу счастливых семей.
- Ну! Я, к примеру, счастлив со своими женами. Особенно - кхм - с божественной Туркан-Хатун.
- В самой с виду благополучной семье таится хворь былых или будущих разногласий.
- Ого! - Меликшах похолодел. "Неужели Туркан-Хатун бесплодна? Почему до сих пор не тяжелеет? Не хочет?"
- Я математик, государь. Дважды два - четыре, не больше и не меньше. А у женщины: утром дважды два - три с половиной, днем - четыре с четвертью, к вечеру - пять, ночью - семь. И ничем ей не доказать, что это не так.
"Если я и женюсь, то только на Экдес. Эта хоть знает свое место и назначение".
- Ox, эти поэты, ученые! Мы найдем тебе невесту, воспитанную в строгих правилах. Послушную. Скромную. Дочь эмира, шейха или даже одну из младших царевен.- Султану, видать, очень хотелось привязать Омара душистой женской косой к своей колеснице.
- Еще хуже! Породнившись с людьми знатными, я буду обязан вести их образ жизни. Содержать богатый дом. Ораву слуг. Лошадей. Каждый день принимать гостей, самому ездить в гости. Пить, объедаться. Вот уж тогда - прощай, математика, не загорайтесь, звезды! И сверх того помогать любезному тестю во всех его плутнях?
- Зато и он будет тебе прочной опорой.
- Пока не попадет в опалу? Слетит и меня за собой увлечет.
- Э, как ты дрожишь за свою голову!
- Не за голову! А за то, что в ней есть. Это не только мое достояние. Я и хочу сохранить его для.всех. Оттого, пожалуй, и терплю, молчу, когда надо мною издеваются. А то бы... при моей-то отваге...
- Хитер! - прыснул царь.- Вполне можешь быть придворным. Причем великолепным. Лукавства у тебя, я вижу, хватит.
- О государь! - вздохнул ученый с горечью.- Поэт, настоящий поэт и ученый, в качестве придворного - такая же нелепость, как ручной медведь. Который, будучи способен одним ударом вдрызг сокрушить укротителя, все же пляшет, как скоморох, кривляется, изображая разных лиц на потеху сбежавшейся толпе. Жалкое зрелище! Это противно его естеству и потому - отвратительно. При доме хорошо домашнему животному: козе, барану, ослу. Дикий же зверь... ему бы жить - и пусть он живет - в пустыне, в лесу и в горах.
Султан - озадаченно:
- А-а! Хм...- И выжидательно взглянул на визиря.
- Жена - что попугай,- важно, однако не совсем уже к месту, изрек великий визирь.- Друг, пока в клетке. Открой клетку, оставь - больше ее не увидишь.
А думал он свое:
"Хворь былых и будущих разногласий? Наш чудакзвездочет... куда острее и дальновиднее, чем мы полагаем. Эта Туркан-Хатун - надо к ней присмотреться, к чужачке".
***
...На вершине бугра в Бойре взлетает к небу косой белый парус солнечных часов. Подойдя к обширной площадке циферблата, выложенного из светлых и темных мраморных плит и долек, увидишь, что на нем обозначены не только часы и минуты, но и секунды. Ниже по склону - круглая главная башня обсерватории, и к ней от подножья взметнулся большой секстант Звездного храма.
Строители - греки, персы, армяне, китайцы, арабы, которых Низам аль-Мульк и Омар Хайям собрали со всей сельджукской державы, от Кашгара до Палестины,- возвели поистине великолепное, как по отделке (четкость линий, изразцы, орнамент), так и по точности, измерительное приспособление.
Многие сооружения оставались еще незаконченными, или к ним даже пока не приступали. Но Омар, дописав геометрический трактат, вместе с Исфазари, Васити и другими, пользуясь тем, что уже есть в Звездном храме, а также ручными инструментами Абу-Рейхана Беруни, теперь, уже который год, корпел над астрономическими таблицами и новым календарем. Было установлено:
лунный год состоит из 12 оборотов Луны вокруг Земли, и равен 354 суткам 8 часам 48 минутам 36 секундам;
солнечный год - один оборот Земли вокруг Солнца - равен 365 суткам 5 часам 48 минутам 46 секундам.
Разница между ними - примерно 10 дней, так что на 100 солнечных лет приходится 103 лунных года. В нихто, в этих десяти недостающих днях с часами, и заключается главный изъян чисто лунного арабского календаря. Он слишком укорочен.
Не лучше и юлианский календарь, которым пользуются в Европе. Он слишком удлинен. По христианскому календарю год длится 365 дней 6 часов - на 11 минут 14 секунд дольше, чем один оборот Земли вокруг Солнца. Из ежегодных мелких погрешностей за 128 лет набегают лишние сутки.
Куда их девать? Церковники против изменений в календаре, утвержденном еще Юлием Цезарем 1125 лет назад. Ведь известно, что самые тупые люди на земле - богослужители.
Омар вернул год к Наврузу, празднику весеннего равноденствия - 21марта, когда Солнце в полдень вступает в созвездие Овна.
Здесь, в Звездном храме, Омар доложил визирю:
- Мы предлагаем календарь с 33-летним промежутком времени, из которых 25 будут иметь 365 суток каждый и 8 по 366 суток, что означает продолжительность года в 365 суток 5 часов 49 минут 5,45 секунды. Високосными годами должны быть четвертый, восьмой, двенадцатый, шестнадцатый, двадцатый, двадцать четвертый, двадцать восьмой и тридцать второй. Ошибка всего в один день наберется теперь за пять тысяч лет. Для повседневной.человеческой деятельности, ваша светлость, один день в пять тысяч лет не имеет значения.
Простой календарь, ваша светлость, стройный, очень удобный. Конечно, над ним стоит еще подумать. И мы подумаем о високосах, внесем со временем в них уточнения.
Но народ, ваша светлость не может ждать. Ему надо пахать и сеять, снимать урожай. Надо жить. Пусть великий визирь напишет указ о новом календаре. Назовем его "Летосчислением малики или джелали" в честь нашего славного султана. Он будет доволен. Через десять дней как раз наступает солнечный новый год, праздник весеннего равноденствия. Удобно сразу ввести новый календарь.
- Э! - уныло скривился визирь.- Минуты, секунды. Что могут решить на земле какие-то дохлые секунды?
- Как? Из них, секунд, слагаются часы и сутки. Годы, Века, тысячелетия. Вечность, сударь, состоит из секунд.
- Указ, конечно, нетрудно написать. Однако...
- Что значит - однако? Нужно! Вы же сами затеяли это дело. Для чего же тогда мы старались?
- Вот именно: для чего?- вздохнул визирь.- Изменить календарь - это мы можем. Но ни секунды, ни минуты, ни века, ни тысячелетия ничего не меняют в человеческой природе.
И вправду!
Омар видел мир земледельцев, которые с детства знают: не посеешь - с голоду умрешь и в поте лица, по слову писания, добывают хлеб. Для себя и для других.
Видел он и мир мастеров, создающих все необходимое: топор, мотыгу, молот, нож, посуду, ткани, украшения.
И видел мир ученых, врачей, художников, зодчих, поэтов, учителей, певцов, канатных плясунов - их умение тоже служит человеку.
Но где-то возле них и средь них, вокруг и над ними копошится мир иной, плохо известный Омару: мир бездельников, дельцов-ловкачей, умелых льстецов, неумелых работников, скользких выскочек, проныр-краснобаев, убогих писак и всякого рода толкователей всякого рода явлений, которые, не производя на свет ничего, кроме хворых и глупых детей, все же - живут и живут, по слухам, припеваючи.
За счет чего? И зачем? Бог весть. Они все казались ему проходимцами и мошенниками. Таким не нужен точный календарь. С любым календарем им хорошо.
Ну, что ж. Где растет гордый рис, в той же почве, в той же воде благоденствует и поганый ручейник. И это неотвратимо. Нет никакой возможности удалить сорный злак. Лишь тогда, когда нужно приготовить плов, хозяйка, терпеливо перебирая зерно, отделяет мелкие глянцевито-зеленые семена ручейника и выбрасывает их вон.
Зря горюет визирь! Хозяйка-жизнь когда-нибудь сумеет отделить подлинно низких от истинно благородных и выкинуть их на свалку. Может быть, сумеет. Ручейник живуч, он-то, пожалуй, считает себя злаком более ценным, чем рис...
Омар - осторожно:
- Что-нибудь случилось?
- Эта чужачка Туркан-Хатун... служанки у нее только из заречных племен: ягма, халлух, аргу, чигили. Она ненавидит нас! Смеется над нами, над нашим древним языком, нашей пищей. Даже над огузским говором своего супругатюрка. И разве ты не заметил, сколько молодых здоровых заречных тюрков объявилось в нашей дворцовой страже? И гости к ней зачастили из Бухары. Царица ведет дурную игру. Султан же ей во всем потакает. Любит, видишь, ее. Это тебя не тревожит?
Омар прилежно оберегал свой звездный мир от дворцовых дрязг.
- Если верить астрологическим бредням,- сказал он с усмешкой,- звезды еще как-то влияют на судьбы людей. Но сами-то звезды,- это уж всем известно,- для людей недостижимы.
- Зато для этих людей,- свирепо оскалился визирь,- легко достижимы те, кто занимается звездами! Разумеешь, ты, несчастный математик, физик-метафизик? Над нами сгущаются черные тучи. Как бы не грянул гром и не развалил твой Звездный храм.