Так или иначе, я громко кричу: «СТОЙКА!» – потому что посыльные, в два раза пьянее, чем вчера, демонстрировали друг другу на мобильном телефоне видеозапись чужого полового акта или описывали собственные. Кроме того, в фойе царил шум и гам, и мне пришлось приложить усилие. Поэтому я рявкнул: «СТОЙКА!», – и при первом звуке приятель Брайан подскочил на полметра в воздух, снова приземлился с выражением ужаса на лице, и глаза его покраснели, как будто он вот-вот заплачет.
– Ради бога, простите, мистер Уилсон, – сказал я, наклоняясь, руки вытянулись в доверительном жесте, как будто для того, чтобы Брайан понюхал их и стал доверять мне. – Мне очень жаль, сэр. Очень приятно, что вы здесь, – закончил я, дежурно улыбнувшись двум его поверенным.
Я всегда произношу веское «приятно видеть вас у нас», когда говорю со знаменитостью, или редкое «для нас большая честь принимать вас у себя», когда это действительно честь, но вообще-то у меня никогда не получается произносить это хорошо.
Господин Уилсон сделал наш отель своим нью-йоркским домом на следующие несколько лет. Я стал понимать, как он себя на самом деле чувствует, и неоднократно отмечал, что он никогда не был один. Его всегда сопровождали не менее двух мужчин-помощников, и он никогда ни с кем не говорил, только отходил в сторонку; как правило, одет он был в спортивные штаны и не всегда выглядел несчастным. Он всегда был спокоен, как большое озеро с редкой случайной рябью (если, конечно, его не охватывало какое-то сильное чувство, в данном случае – СТРАХ).
В один прекрасный весенний день я застал Брайана и его парней выходившими из лифта; парни шли впереди, а Брай Гай как бы придерживал шаг за ними, идя бодрой походкой. Его большие руки качались, словно маятники, и я слышал, как он напевал какую-то красивую песенку, непрерывно; очевидно, она завладела его головой и придавала ему этот сумасшедший позитив. Слушая его мычание, я шел за ним столько, сколько мог, через фойе и даже на улицу через вращающиеся двери, сняв бейдж на всякий случай, чтобы кто-то из помощников не подумал, что за Брайаном увязался «хвост». Хотя за долгие годы эти небрежно одетые господа стали считать меня «симпатичным» или, может быть, единственным, кто знал, как важен их клиент, или хотя бы знал, кто он, черт возьми, вообще был. Кроме того, за эти годы консьержка Энни, ставшая моим хорошим другом (да, хорошим другом-консьержем – «Если я могу измениться, и ты можешь измениться, значит, все могут измениться». – «Роки-IV»)), научила меня любить и уважать музыку Beach Boys, но потом ее уволили.
Это увольнение особенно запомнилось и в конечном итоге стало историческим. Оно случилось однажды утром после сильной метели. В случае метели (или, как раньше, отключения электричества) отель предлагает любые свободные номера персоналу, чтобы мы не покидали здание и были готовы к работе, если большая часть сотрудников не сможет добраться сюда из-за погоды и сбоев в движении поездов. Так чем же занимается персонал после смены в номерах собственного отеля? Мы устраиваем вечеринку, брат. Мы наполняем ведерки льдом и засовываем туда пиво «Будвайзер». Кладем свежие полотенца под двери и курим травку. А что сделала мой друг Энни со стойки консьержей? Она заказала по телефону кокаин с доставкой в четыре часа утра, и дилер подошел к рецепции (выглядел он ну очень похоже на продавца наркоты) и спросил Энни. Он даже не знал ее фамилии. На следующее утро – именно эта часть вошла в историю – Энни, которая не ложилась спать и вдыхала одну дорожку за другой (видимо, слушая «Полет валькирий», как она позже мне рассказала), испытала эмоциональный срыв и позвонила начальству, чтобы отпроситься с работы по болезни. Она сделала это за десять минут своей смены. Она позвонила, чтобы сказаться больной, из гостиничного номера пятью этажами выше своего рабочего места! К сожалению для меня, но не без оснований, ее «отпустили».
До увольнения Энни записала мне несколько альбомов, «Friends», «20/20», «Wild Honey» и «Smiley Smile». Я все их перетасовывал на своем айподе шестьдесят дней подряд и почти сошел с ума от счастья какого-то темного, безумного свойства. И я искренне считаю, что Брайан Уилсон – особенный человек, гений, и он поплатился за это.
Мне кажется, что Брайан Уилсон умер за наши грехи.
Было удивительно общаться с человеком, которым я стал восхищаться лишь со временем. Вскоре мне довелось общаться со многими знаменитостями, вызывавшими мое восхищение. И с теми, кто его не вызывал. И с теми, о ком я никогда даже не слышал, но кто приводил за собой полное фойе орущих девочек-подростков.
И все это начинается сейчас.
Глава десятая
Посыльный Бен подошел к столу. Отель был мертв как всегда, поэтому я занимался созданием новых произведений «канцтоварного искусства». На прошлой неделе я сделал триптих на рукавах из толстой бумаги для выездных квитанций. Я развинтил синие и черные ручки, отрезал верхушки от чернильных стержней, затем обмакнул развернутую скрепку в густые чернила. Складывая конверт из бумаги вокруг «кисточки» из скрепки, я вытягивал окрашенный чернилами кончик и водил им, оставляя на панели резкие порезы, похожие на ветви. Затем, после тщательного и безвозвратного уничтожения маркера и использования крошек внутреннего губчатого стержня для впрыскивания яркого цвета на темных чернильных штрихах, я разбавлял картину, брызгая дезинфицирующее средство для рук на еще влажные чернила, потом прокатив пустую трубочку от маркера по этому средству для рук, которое уже разрушалось и пузырило чернила, создавая смешанные и разбавленные красочные круги на темных ветвях. По завершении триптиха эмоциональным разбрызгиванием белой замазки все части походили на творчество пациента дурдома. Или – что, полагаю, синонимично – на работу сотрудника рецепции. Но это не значит, что они не были великолепны. Я даже продал одну контролеру распределения номеров за пять долларов. («Каждый день я кручусь». – Рик Росс).
Но сегодняшний проект канцтоварного искусства был совершенно другим, больше похожим на поделку: я взял походный швейный набор и решил сделать вышитую подушку из двух салфеток, а потом набить ее бумажными платочками. Для украшения верхней части бумажной подушки я израсходовал все нитки в наборе, и она выглядела довольно красочно.
Именно в этот момент Бен и потревожил художника за работой.
– Ты слышал новость, засранец?
Бен называет меня засранцем, потому что мы теперь близкие друзья. Чем больше жители Нью-Йорка любят вас, тем больше они вас оскорбляют. У нас недолго проработал менеджер из Японии, который каждую смену трясся в отчаянии и говорил: «Нельзя ли хотя бы на один день спокойно и вежливо общаться и прекратить оскорблять друг друга?» Весь бэк-офис, не переставая громко обзывать друг друга, попытался объяснить, что мы на самом деле прекрасно себя чувствуем и замечательно ладим.
– Которую? – спросил я, проверяя мягкость своей хрупкой бумажной подушки.
– Что это такое? Подушка для твоего крошечного члена?
– Ха. Ну, моему члену понадобится основательный отдых после целой ночи…
– Не делай этого, Том.
– …секса с твоей матерью.
– Ой-е, он все-таки сделал это. Ладно, ты слышал, что отель продали? Серьезно.
– Что? Кто его купил?
– Какая-то закрытая акционерная компания, – ответил Бен загадочно. – Хрен его знает, что это.
Гостиницы и рестораны схожи в одном: новости распространяются со скоростью героина, попавшего в вену. Знает один – знают все. Неважно, идет ли речь о том, что какой-нибудь менеджер обрюхатил диспетчера номеров, или что кого-то отстранили от работы. Мы бесконечно обсуждаем все, что происходит с каждым, потому что безумно устаем (см. также: Office Supply Art).
О гостях тоже можно сплетничать, и иногда с ними случаются самые сочные истории. Я лично никогда не был против отвлечься от работы хорошей сплетней, поэтому меня стали называть Том Дженнингс.
– Данте, ты слышал о мистере Хокштейне?
– Ду-да-ду-ду-ду-да-ду-ду-ду. Прямой репортаж Тома Дженнингса из «Бельвью». Клянусь, дружок, ты всегда говоришь чушь.
– Я же главный редактор «Обозревателя Бельвью»? Последние новости от нашего корреспондента в баре, менеджера стойки регистрации Келли Мэдисон: новая вспышка ротового герпеса? Подробности за обедом.
Мистер Хокштейн, как я уже говорил, стал постоянным гостем «Бельвью» еще до того, как я начал трахаться. Ростом с мусорную корзину, с тщательно причесанными на пробор и сильно напомаженными черными волосами, он не разговаривал ни с кем, даже с посыльными, которые были мастерами разрушать оборону гостей (так легче получить чаевые). Хокштейн обычно приезжал в понедельник с небольшим багажом или вообще без него и выезжал в пятницу, часто даже не останавливаясь у стойки, и в этом случае мы автоматически рассчитывали его по карте, данные которой хранились у нас в файле, а затем в следующий понедельник звонила его секретарша и просила прислать счет по факсу. Через год или два я начал узнавать его и решил относиться к нему так, как и следовало (на мой взгляд): то есть отдавать ему предпочтение. Парни вроде него пользуются одной и той же кредиткой каждую неделю, поэтому, если у стойки образовалась очередь и он был в хвосте, я находил его бронь, просил впередистоящих дать мне минутку, объяснив, что пытаюсь найти для них люкс получше (ЛОЖЬ), и получал достаточно времени, чтобы скопировать и вставить данные кредитки Хокштейна, зарегистрировать его в хороший номер и выдать ключи.
– Простите, один момент, мистер Каквастам, я только переговорю с посыльным о комнате, который у меня есть для вас и вашей семьи. Я должен убедиться, что это самый большой номер из имеющихся. – Мистер Каквастам был впечатлен, хотя я ровным счетом ничего для него не делал, но не так впечатлен, как, полагаю, Хокштейн, когда я скользил в конец длинной очереди и протягивал ему ключи.
– Я просто авторизовал вашу карту с прошлой недели, сэр. Вы слишком лояльный клиент, чтобы ждать в очереди со всеми этими туристами. Желаем вам приятного отдыха.
Он мне улыбнулся? Нет. Он выдернул ключи, схватил накрепко завязанный пластиковый пакет, стоявший у его ног, повернулся ко мне спиной и направился к лифту. Что это было? Это сервис, о котором пишут в книгах. Какую-нибудь старушенцию он заставил бы описаться от счастья. Но этому, по-видимому, было наплевать.
– Я был прав, мистер Каквастам! Вашей семье очень понравится этот номер. – Я через все фойе крикнул Бену, который чесал новую татуировку на запястье в честь «Янки». – Бен, спасибо за ценный совет!
Бен поднял глаза, совершенно не понимая, о чем я, черт меня дери.
– Мистер Каквастам, это посыльный Бен, который рассказал мне о вашем люксе! Помашите ему, семья Каквастам!
Вся семья обернулась и помахала рукой. Как только они снова сосредоточились у стойки, Бенни показал мне средний палец, но не мог удержаться от смеха. К тому же он должен помогать стойке, и, хотя я не сделал для мистера Каквастама абсолютно ничего, он был уже благодарен Бену, а это сулит крупные чаевые.
Но что там с Хокштейном? Холоден как лед! В тот момент я решил, что буду и дальше обслуживать его по высшему разряду, начну переводить его в номера получше, предварительно регистрировать его каждый раз и хранить его ключи в кармане пиджака, чтобы, увидев его входящим в дверь фойе, я мог протянуть их ему, как ясновидящий джинн-ключник. Кто бы отказался от такого? Но он, казалось, не хотел общаться с людьми, так что можно подумать, будто он оценил, как я провел его через фойе быстрее, чем японского бизнесмена, опаздывающего на встречу.
Вскоре я выяснил, в чем причина такого поведения Хокштейна. В следующий четверг Террелл, парень из прачечной «Бельвью», пришел в фойе, чтобы забрать кое-что для химчистки, и наклонился над моим столом, широко улыбаясь.
– Че делаешь? Как поживаешь? Слушай сюда, Томми, гость в 3205 забыл пакет в номере, так? Там оставался только пакет, и когда горничная бросила его в мусорное ведро, как думаешь, что там оказалось? Секс-игрушки. Фаллоимитаторы, собака. Даже одна надувная баба! Ух! Вы, белые, такие психи! В этом здании одни суперпридурки.
Прежде чем он добрался до середины рассказа, я уже нашел карточку номера 3205.
О черт. Хокштейн, Хокштейн, Хокштейн. Хренштейн. Смотрите, уже началось.
– Эй, Террелл, я знаю этого чувака. Он никогда ни с кем не разговаривает. В следующий раз, когда я его увижу… блин.
Затем, как по волшебству, через вращающуюся дверь вошел Хокштейн, не трогая толкателя, просто приложив ладонь к стеклу, что меня бесит, потому что теперь моему приятелю Танглету придется чистить его снова. К тому же никто не знает, что на руках этого человека. (Видите? Началось, и теперь становится все хуже.) Опустив лицо в пол, он рванул к лифту.
– О нет, – сказал я.
– Че такое?
– Вон он идет.
– Чувак с дилдо? Он возвращается в номер? О нет. На фиг, на фиг. Я валю отсюда. Пойду поглажу себе рубашку или типа того.
Через пять минут Хокштейн был в конце очереди, лицо полыхало, вены пульсировали, кулаки сжимались, губы сжались так плотно, что он был похож на рыбу на ветру.
– Чем могу помочь вам, сэр? – Я инстинктивно чувствовал, что сейчас не лучший момент называть его имя.
– ГДЕ МОИ ЛИЧНЫЕ ВЕЩИ. ПОЧЕМУ ИХ УБРАЛИ ИЗ МОЕГО НОМЕРА, – разъяренно проговорил Хокштейн. Он тряс головой так, что показалось, будто она сейчас оторвется.
– Простите, сэр?
– Я ОСТАВИЛ В НОМЕРЕ ПЛАСТИКОВЫЙ ПАКЕТ. ВСЕГО ОДИН ПАКЕТ, И ТАМ КТО-ТО БЫЛ И ВЫБРОСИЛ ЕГО. Я ВЫЕЗЖАЮ ОТСЮДА ТОЛЬКО ЗАВТРА.
У него появилась прекрасная возможность обматерить меня. Так или иначе, он этого не сделал, и это было еще страшнее. Парень, казалось, вот-вот взорвется. Я слышал скрежет его зубов.
– Ну, сэр, возможно, если в номере оставался только один пакет, горничная, вероятно, решила, что вы выехали, и попыталась сэкономить вам плату за лишние сутки.
– Я каждую неделю живу здесь до пятницы, костюмы держу в офисе. Где, – зашипел он, и мне показалось, что я слышал, как у него треснул зуб, – вещи, которые я оставил в номере?
– Скорее всего, пакет выброшен прямо в мусорное ведро, сэр.
Глядя мне в глаза, Хокштейн начал успокаиваться. Он глубоко вдохнул, успокаивая себя мыслью, что, возможно, никто не смотрел в пакет, и даже если заглядывал, то не свяжет содержимое с его словами – по крайней мере, визуально. Меж тем история уже стала достоянием общественности. На том конце фойе Данте на моих глазах рассказывал ее Трею. Данте склонился над жестким еврочемоданом, став боком, и Трей начал изображать возвратно-поступательные движения гостиничного зонта в задницу Данте и из нее.
Господи Иисусе. Но я больше не смеялся. Теперь я был профи: мог целый день смеяться внутри себя, даже если гости ОРАЛИ на меня, показывали мне задницу и несли уморительные нелепицы, я научился сдерживаться. Теперь я смеялся только про себя. (Когда не плакал в помещении для длительного хранения.)
Данте вернулся за стойку, идя враскорячку, как будто у него травмирован зад.
– Я еще раз прошу прощения, сэр, – сказал я достаточно громко, чтобы услышал Данте.
А потом я поистине вышел на новый уровень мастерства: взял блокнот и приготовил ручку:
– Если вы предоставите мне подробный список содержимого пакета, сэр, мы возместим эти предметы в течение часа. – Это было классно.
Хокштейн теперь осматривал Данте, понимая, что к разговору присоединился новый собеседник.
– Нет, ничего. Ничего не нужно. Просто запишите, чтобы ко мне никогда не приходили убирать заранее. Возможно, я поищу новый отель, – сказал он и ушел.
Как бы не так. Он продолжал приезжать в «Бельвью». Никто больше не доставлял ему дискомфорта. Мы вообще о нем забыли. Но в том-то и штука, если говорить об отелях. Все все знают. Он решил, что мы не узнали, а между тем народ стал звать его Хренштейном или Взадштейном – второе всем казалось смешнее (ты выиграл, Джей). В тот же день Террелл вернулся к стойке и сообщил нам, что надувная кукла была продезинфицирована, одета в униформу горничной и в настоящее время находится в шкафу для хранения на десятом этаже, можно полюбоваться. Или воспользоваться.
Итак, все еще держа в руке подушку из салфеток, я понял, что уже не первым слышу о том, что некая частная акционерная компания купила «Бельвью»; за пять минут новость облетела всех. Мы только не понимали, что все это значит для нас.
Через три недели мы начали в полной мере осознавать предстоящие перемены.
Только-Для-Мужчин, казалось, убит горем. Рид спускался в лобби, уже далеко не такой энергичный, далеко не такой пьяный, как прежде. Как будто он был слишком печален, чтобы оставаться алкоголиком. Мне хотелось обнять его.
Однажды, в понедельник днем, закрыли фойе. Как правило, если в отеле ремонт, его могут делать на нескольких этажах одновременно. Закрыть 20 – 22-й этажи на реконструкцию, а с ними – 19-й и 23-й для шумового буфера. В данном случае это было невозможно, так как частная акционерная компания планировала полномасштабный переворот: разбирали и выкидывали все, кроме названия (некоторые говорили – и персонал тоже). Нормально было бы перевести нас всех на пособие по безработице, заблокировать двери, отремонтировать здание и снова открыться как можно скорее. Но не тут-то было. Этих ублюдков (извините, этих ублюдочных мудаков) волновало одно: итоговый баланс. И все. Эта компания была машиной, питавшейся деньгами и не считавшей людей людьми, будь они сотрудниками или – вот тут-то дело дошло до абсурда – даже гостями.
Они закрыли ресторан. Закрыли бар. Отменили услугу заказа еды в номер. Закрыли внутреннюю прачечную. Закрыли чертово фойе.
Что такое отель без всего вышеперечисленного? Просто номер. Поэтому можно было подумать, что они закрыли и сам отель, но насчет итогового баланса у них была идея получше.
В конце концов я сообразил. Они знали одно: как только двери вновь откроются, цены вырастут вдвое. То, что раньше стоило двести девяносто девять долларов, теперь будет стоить шестьсот девяносто девять. Планируя столь резкое повышение цен, они справедливо предположили, что клиентура сменится. Бизнесмены и семейные туристы, которые поддерживали «Бельвью» на плаву двадцать лет, уйдут и станут искать другой отель в своем финансовом диапазоне. Позвонив с целью забронировать номер и услышав двойную цену, они будут говорить: «Простите? Но я всегда платил вдвое меньше. Эта цена выше, чем то, что моя компания выделяет на командировки. Я просто не могу останавливаться в отеле «Бельвью» по этой цене. Вы можете мне чем-то помочь?»