Они закрыли ресторан. Закрыли бар. Отменили услугу заказа еды в номер. Закрыли внутреннюю прачечную. Закрыли чертово фойе.
Что такое отель без всего вышеперечисленного? Просто номер. Поэтому можно было подумать, что они закрыли и сам отель, но насчет итогового баланса у них была идея получше.
В конце концов я сообразил. Они знали одно: как только двери вновь откроются, цены вырастут вдвое. То, что раньше стоило двести девяносто девять долларов, теперь будет стоить шестьсот девяносто девять. Планируя столь резкое повышение цен, они справедливо предположили, что клиентура сменится. Бизнесмены и семейные туристы, которые поддерживали «Бельвью» на плаву двадцать лет, уйдут и станут искать другой отель в своем финансовом диапазоне. Позвонив с целью забронировать номер и услышав двойную цену, они будут говорить: «Простите? Но я всегда платил вдвое меньше. Эта цена выше, чем то, что моя компания выделяет на командировки. Я просто не могу останавливаться в отеле «Бельвью» по этой цене. Вы можете мне чем-то помочь?»
Нет.
Ладно. Это справедливо. Жизнь не стоит на месте, отели ремонтируются, цены взлетают, и люди уходят в другие отели. Однако перед открытием отеля, когда многих из нас уволили, а в здании нельзя было заказать даже картошку фри, частная инвестиционная компания, знавшая, что скоро клиентура изменится, не посчитала нужным сообщить гостям, уже забронировавшим номера, в каком состоянии находится отель.
– Да, у нас есть номера по вашей обычной цене, сэр. До следующей недели.
Клиенты входили через вращающуюся дверь в помещение, где вовсю шел ремонт – потолок забит фанерой и все такое, – пробирались по узкому коридорчику через фойе под звуки пил и перфораторов, привносивших веселье в атмосферу. Потом они ехали в лифте на второй этаж, где располагались залы для заседаний; там мы открыли импровизированную стойку регистрации – крошечный стол посреди пустыни. Ни диванов, ни музыки, ни картин, ничего. Конференц-зал с одиноким агентом за столом, смотревшим из окна на Девятую авеню. Чертовски грустно. А потом стало еще хуже.
– Это фойе?
– Да, сэр.
– То есть у вас нет фойе.
– Нет, сэр.
– Ресторана или бара тоже нет?
– Нет, сэр.
– Ну хотя бы фитнес-центр открыт.
– О… да. Нет, сэр.
В этот момент гости начинали кипятиться.
– Почему мне не сообщили об этом? Почему цена та же? Когда я делал заказ, меня ни о чем не предупреждали. Кто будет за это отвечать? Я хотел бы донести до сведения руководства, что больше никогда в жизни здесь не остановлюсь.
Руководство было в курсе. В том-то и дело. Оно решило, что этот гость все равно больше не вернется из-за цены, так почему бы не высосать из него денег напоследок. Тогда он может преспокойненько, ну знаете, пойти нахер.
В то время работать за стойкой было непросто. Я уже познакомился и подружился со многими из постоянных клиентов, и мне больно было видеть, как их прижимают к стенке, обманывают и унижают. Это было нечестно. А потом стало еще хуже.
В шесть часов утра.
Когда началось это чертово сверление.
Казалось, что мы в Бейруте.
По правде говоря, жалоб стало меньше. Это было связано исключительно с тем, что наши гости, выходя из здания, не проходили мимо стойки регистрации – а шли прямо из лифта в туннель в «доме развлечений». Я бы сказал, что девяносто процентов всех жалоб в отеле проходят по разряду «ну ладно, я тоже умею жаловаться». Человек идет мимо стойки регистрации, бросает взгляд на нас, замедляет шаг, поднимает вверх указательный палец и подходит со словами: «Вы знаете, я не собирался жаловаться, но…»
Мы находились в холле конференц-зала, вокруг не было тех, кого обычно называют «вестибюльными ящерицами» – то есть гостей, которые весь день просиживают в фойе, якобы ожидая кого-то, кто никогда не приходил; шелестят газетой, слушают наши личные разговоры и иногда донимают посыльного болтовней о таких особенностях Нью-Йорка, которых на самом деле ни черта не знают.
– Это самая известная пиццерия в Бруклине, называется «Гримомо’с». Это, насколько я помню, на углу Мэдисон и тридцать первой улицы. О, я знаю Бруклин.
Теперь, поскольку мы расположились в бывшем конференц-зале, у нас было огромное окно во всю стену с видом на улицу, и я часами глядел на окружающее безумие. Я начал замечать одного и того же жирного грязного бомжа, волочившего черный мешок для мусора на запад около полудня и обратно на восток – после двух часов дня. На противоположной стороне улицы была парковка, и старик-латиноамериканец каждый день шаркал по дороге много часов подряд и махал оранжевым флагом приближающимся машинам, пытаясь развести их на двадцатку в час за парковку. К концу долгого дня его энтузиазм истощался: старик уже не вертел флагом, а только поднимал и опускал его. Эта картина почему-то всегда повергала меня в уныние.
Я продолжал совершенствоваться в создании произведений из канцтоваров и даже разработал игру в боулинг с использованием перевернутых спичечных коробков вместо кеглей, расположив их в конце длинного мраморного подоконника. Если взять ключ от номера и потереть его как следует о форменный пиджак, он будет замечательно скользить, как хоккейная шайба по льду, с нулевым сопротивлением на мраморе. Поэтому отполированная карточка-ключ стала шаром для боулинга, и мы по очереди запускали ее по длинному подоконнику, так, чтобы она врезалась прямо в выстроенные спичечные коробки, – и радостно вопили, когда получалось. Спичечный боулинг снискал популярность у посыльных, и, разумеется, они открыли тотализатор.
Посыльные, конечно, могли себе позволить убивать время. На самом деле они даже могли пытать его до смерти. При крайне ограниченном количестве доступных номеров к нам не приезжало больше пятидесяти гостей в день. И сорок из них отказывались от помощи. Причем пятеро из остальных десяти отказывались давать на чай только потому, что их не проинформировали о состоянии отеля.
Но каждый день посыльным приказывали прекратить смотреть в свои пустые кошельки и начать смотреть в будущее. Вскоре отель снова откроется, цены резко вырастут, а клиенты будут из тех, кто не может отличить двадцатидолларовую купюру от сотенной – так зачем напрягаться?
Через несколько месяцев всех сотрудников перевели обратно на первый этаж и торжественно открыли фойе. Прохладный транс звучал из встроенных динамиков, все мы поели копченого мяса, выпили безалкогольного пунша и оглядели свой новый дом.
Джей, который работал в отеле с момента его открытия, помогал «закладывать гребаные кирпичи», как он выражался, бродил туда-сюда, потягивая пунш так, будто туда плеснули чего-то покрепче. Он взял кусок мяса, затем бросил обратно на блюдо:
– Мда, ребята, похоже, они спустили на наше фойе десять миллионов долларов.
Оно было полностью отделано темным мрамором, зону отдыха освещали красные огни, все выглядело стильно и сексапильно, но казалось тесным. Картина на стене, огромный абстрактный монстр, была единственным ярким пятном в фойе; в самом ее центре был изображен череп из мягких золотых облаков. Золотой череп напоминал мне о деньгах. О частном капитале, который ни о ком не заботится и работает сам по себе и ради себя самого. Это не те деньги, что люди тратят на продукты или билеты в Диснейленд, а сатанинские деньги, которые никогда не тратятся, а лишь копятся, копятся, как желтое ядовитое облако, пока не образуют жутко страшный череп и начинают выжигать людям глаза и оставлять детей умирать от голода.
На следующий день начались увольнения. На следующий день дети начали голодать.
Прибыл новый генеральный, Барри Тремблей, – возник из ниоткуда. Нет, он, конечно, где-то когда-то родился – но сейчас был просто толстой жадной марионеткой частного капитала. Видимо, у него был некоторый опыт в производстве продуктов питания и напитков, но на этом все. Мы ждали кого-то элегантного, ловкого и умелого, лощеного и навощенного, как наше фойе. Но Тремблей был похож на толстого мальчишку из средней школы, на которого много лет все плевали и который теперь нашел себе должность по одному-единственному принципу: возможность плевать на других. Тремблей при ходьбе отклячивал зад так, будто его кто-то тянул вперед за колени. Он носил дорогие костюмы; но, как ни наряжай баклажан, элегантным он не станет. Когда Тремблей разговаривал, казалось, что его язык слишком пухлый и не помещается в рот, слова получались мокрые, как бьющаяся на столе рыба.
По-видимому, первым, что он произнес, было: «Уволить всех, кого можно».
Маленький желтый профсоюзный билет, подписанный мной рядом с писсуаром, спас меня от безработицы. Все, кто не состоял в профсоюзе, были уволены немедленно. В первую пятницу после открытия фойе, когда мы все вернулись на первый этаж, всех сотрудников отдела безопасности созвали в конференц-зал. Они думали, что это знакомство, вероятно, с новым генеральным, который хочет лично им представиться и рассказать, насколько важна их роль в отеле.
Тремблей уволил всех; сказал людям убираться ко всем чертям и вручил им чеки с двухнедельной зарплатой. Спасибо за двадцать лет службы. Вот половина аренды за следующий месяц. Ищите новую жизнь.
Многие плакали. Леонард, который показал мне видео с Хулио столько лет назад, только что заплатил первоначальный взнос за дом в горах Поконо. Он плакал. Рафаэль, как всегда, исполненный достоинства, подошел к новому генеральному, пожал ему руку и сказал: «Ёб твою мать, ты просто несчастный кусок дерьма», – а затем гордо вышел из здания. За ним последовали все бывшие сотрудники отеля; а на улице, выстроившись вдоль периметра здания, стояли те, кто пришел им на смену: охранная бригада восемнадцатилетних неподготовленных юнцов, готовых получать в час по восемь долларов и меньше. Думаю, в кинотеатрах на Сорок второй улице вообще не осталось билетеров; теперь они слонялись по фойе отеля, одетые в костюмы слишком большого размера, молясь за то, чтобы в «Бельвью» не было ни пожаров, ни бомб.
С точки зрения сервиса это не имело никакого смысла. Рафаэль мог назвать лучшие рестораны в радиусе двадцати кварталов, рассказать о каждом шеф-поваре и выдать вам уйму интересных фактов об истории Мидтауна. Леонард мог подсказать, как лучше добраться до стадиона «Янки» и, взглянув на ваш билет, узнать, что вам будет видно со своего места. Все эти знания и профессиональный сервис ушли, их сменил постоянно меняющийся клан пугающе невежественных детей, сотрудников, которые отвечали на любой вопрос гостя бесполезным и неудовлетворительным: «Че? А, да? Не, я не знаю».
Никто не понимал, зачем все это. Корпорация лишила нас друзей из отдела безопасности, не дав нам даже попрощаться, и двадцать лет дружбы мгновенно смыло в Манхэттен. В этом не было смысла, кроме экономии денег. В гостиничном бизнесе, если вы поднимаете цены – надо поднимать и качество сервиса. Ресторан тратит тысячи долларов на покупку новых хрустальных аэраторов вина не для того, чтобы потом наполнить их виноградным лимонадом. Красивый концертный зал строят не для того, чтобы заставить его табуретами из «Уоллмарта»
Неспособные уволить нас, они все же хотели нас заменить. Особенно рецепцию. В черных глазах Тремблея читалось ощутимое отвращение. Моментально возникшая нелюбовь к каждому из нас. И мы отражали этот свет прямо ему в лицо.
Вы когда-либо встречали человека, который грубо шутит о вашей личной жизни в первый же день знакомства? Или человека, который требует уважения, вместо того чтобы заслужить его?
С этого момента все изменилось. Началось противостояние профсоюзов и нового руководства. Война, полная ненависти. Новые хозяева установили везде камеры видеонаблюдения и начали считать деньги в наших кассах каждую неделю. Они обыскивали наши шкафчики по произвольному выбору. Поскольку единственным способом уволить отдел, вступивший в профсоюз, было выплатить пособия по выслуге лет всем его сотрудникам (а это огромные суммы), главной директивой нашего нового руководства стали дисциплинарные взыскания за все. Выговоры вывешивались на стене. Превратим их жизнь в ад – и они уйдут сами. Черт возьми, как же они были неправы.
Но изменилось и кое-что еще: наша клиентура. Отремонтированные номера снабдили телевизорами с плоским экраном, доками для айподов, двойными душами, плюшевыми диванами, а комнаты стали в два раза больше, чем в среднем отеле Манхэттена. К нам приезжали генеральные директора компаний. Пентхаус бронировали знаменитости. У дверей фойе поселились папарацци. Нам часто приходилось давать подписки, потому что у нашей рецепции снимались реалити-шоу, и мы все участвовали в премьере следующего сезона «Кто хочет стать каким-то хером».
Однако наш моральный дух не соответствовал блистательной внешности. Начальники ходили за подчиненными в уборные и стояли снаружи в коридоре, как охранники в тюрьме. Они записывали все перерывы до секунды и собирали жалобы гостей на сотрудников, нарушая негласную заповедь гостиничного бизнеса. Правило (древнее и святое) гласит: «Мы всегда противостоим Им. Отель – постояльцам». Да, обслуживание – очень важно, но во многих случаях отель – это бизнес, а его надо защищать. Некоторые из гостей приходят, чтобы что-нибудь сломать, пожрать, солгать, украсть и уйти безнаказанным, а мы здесь – чтобы отбиваться от масс, вежливо намекать, отказываться снижать цену и отрицать всю бредовую ложь, которую такие гости льют на нас через стойку. Руководство знает об этом. Их задача – поддержать нас, извиниться, протянуть визитную карточку и выдворить лживую массу из нашего фойе. В «Бельвью» такого больше не было. Менеджеры перешли на другую сторону баррикады, встали за спинами гостей и, шепча извинения за ужасный персонал, массировали плечи клиентам, пока те кричали на нас.
Ремонт был показухой. Отделка – дешевая; зеркала падали и разбивались на тонком ковролине; ручки душей отделялись от плитки в ванной по собственной прихоти и падали на ноги гостям. Диваны были красивые, но жесткие, как скамейки в парке. Наша новая форма износилась через месяц, и мы сами чинили ее.
Больше не было рождественских праздников, церемонии «Сотрудник месяца». Нам всем повезло, что у нас вообще была работа, и, если нам не нравилось, мы могли выметаться к чертовой матери; новые хозяева были более чем счастливы заменить нас дешевой рабочей силой.
Настали черные дни. В принципе, мы не могли больше гордиться своим отелем. Новые хозяева отняли его у нас. Работали мы теперь исключительно ради зарплаты, а когда такое происходит, первым падает сервис.
Благослови Господь профсоюз работников нью-йоркских отелей и мотелей.
AFL–CIO, сука[30].
Мы окопались, потому что, ну… а почему они должны победить?
Глава одиннадцатая
Вот как я получил свою докторскую степень по надувательству.
Отель «Бельвью» стал похож на Райкерс-Айленд[31], и, поскольку больше никому не разрешали прогулок во дворе за хорошее поведение, мы считали, что вправе выпивать в туалете.
Не было ни единой причины стремиться «выше и дальше», к идеалу в обслуживании клиентов. Выше и дальше? Ни за что. Они выписали мне выговор в первую же неделю.
Определение термина «выговор»: существительное – например, «Я не подпишу этот чертов выговор»; означает получение официального документа о дисциплинарном взыскании; за первым устным выговором следует первый письменный, за первым – второй письменный, за вторым – последний, за последним – отстранение, за отстранением – увольнение. Игра окончена.
Первый выговор от нового руководства я получил потому, что потратил лишних десять минут на перерыве. Десять минут, когда я беседовал с гостьей, зажавшей меня в углу возле лифта (как они это часто делают), когда я шел в кафетерий для сотрудников, и жаловавшейся на iDock в своем номере. «Кто-то поставил будильник на пять утра, и он звонит каждое утро». («Сколько гостей до нее молча пережили это, – подумал я. – Герои».) Я поднялся с клиенткой на лифте в ее номер, обошел груду пакетов с покупками из магазинов на Пятой авеню, и после того, как гостья как бы между прочим убрала бриллиантовый браслет с ночного столика, на всякий случай, чтобы он мне «не мешал», я стал разбираться, как работает док-станция и как отключить будильник. Нас даже не обучали пользоваться техническими новинками. В номерах установили сенсорные телефоны, и нам постоянно названивали гости, не понимавшие, как снизить яркость подсветки на ночь. Но никто за стойкой даже не видел такого телефона. Поэтому мы несли абсолютную чушь, например: «А может быть, там есть кнопочка яркости? Допустим, нарисовано солнышко? Что происходит, когда вы нажимаете «Настройки»? Что там написано?» – о ДА! Отличный сервис! А изучать эти телефоны нам следовало в свое свободное время. Я провел лишние десять минут своего перерыва, помогая клиенту, но нового менеджера рецепции, нанятого фирмой с частным капиталом, не интересовали мои «изобретательные оправдания». Как любезно с их стороны. Я даже сопротивлялся и просил их просмотреть видеозапись и проследить за моими перемещениями от фойе до номера 4714 с гостем на буксире.
– Не получится, Том. Эти видео не для личного пользования. Распишись, пожалуйста.
Я отказался подписать выговор. Отказ был моим правом члена профсоюза. Мантра профсоюза: не подписывайте ничего, кроме зарплатной ведомости; но, так или иначе, это не имело значения. Выговор шел в мое дело, которое распухало как губка, впитывая каждый мой маленький неверный шаг. Новые хозяева называли это «производительность труда». Чтобы уволить члена профсоюза, нужно было накопить выговоры по ряду аспектов, и если вы набрали их достаточно в одной категории (похоже на идиотскую телеигру, да?), вас вполне могли уволить. Поэтому они стали называть все «производительностью труда». Раньше, если в кассе не хватало трех долларов, это как бы не замечалось: аудитор выходил «глотнуть водички», прежде чем пересчитать деньги снова, давая сотруднику достаточно времени, чтобы доложить недостающее из своего кармана. Если расхождение было слишком большим и аудиторы вынуждены были подавать отчет, его не регистрировали официально, так как существовал миллион способов ошибиться при ста с лишним операциях в день. Но все изменилось. Теперь все называлось «производительностью труда» и все тонули в выговорах.