Кот наш, когда она приходила в гости к теще, от своей беготни и прыжков балдел, тяжело дышал и, конечно, будучи мужчиной хотя и бывшим, обязательно валил ее на диван.
И все-таки о потерях на первом Гангутском рубле она нет-нет и вспоминала.
А я нет-нет приходил в ужас от того, в какую нравственную мышеловку попал, и из рук ее, сведенных кольцом не выпрыгну, ибо мне представлялось, что, находясь в сладостном возбуждении от своих финансовых удач, она когда-нибудь разговорится с человеком сведущим… А редкостный этот рубль (я ведь уже знал, что он очень редкий) наверняка вздорожал невероятно.
И что тогда?
Но все покамест происходило вот как.
Мы пока что обживали новую (не съемную, а построенную нами в Москве) кооперативную квартиру. К нам из Ленинграда наезжала наша мама (это от нее я узнавал о радостных изменениях облика Валентины Петровны). Моя высоконравственная суть (имеется в виду мой поступок с подаренным рублем) ей по-прежнему импонировала (хотя, раз он был подаренный, зачем было отсылать деньги?).
Между прочим, в Питере старел наш кот. В размеренной жизни его случались необыкновенные и непонятные события тоже. Нам это было ведомо по странным его проявлениям. То вдруг он уставится безумным взором в какую-нибудь точку на высоком потолке питерской комнаты, и взгляд его делается все ненормальнее и ужаснее. А на потолке что? А на потолке какое-то полутемное выцветшее пятно, которому сто лет. А он его что — раньше не замечал? То вдруг сползет боком со стула, на котором расположился, выгорбит спину, поднимет шерсть на хребте и зашипит — а это жена примеряет выданные в театре для работы балетные туфли и прошлась для проверки на пуантах, а он видел это уже сто раз, но не обращал внимания и вдруг обратил.
А жизнь его между тем шла и, значит, потихоньку уходила. И в конце концов ушла… Но про это потом…
А поскольку замечательное это рыжее существо играло в моей жизни огромную трогательную роль, то и в моем московском житье при воспоминании о коте появлялись щемящие ноты. У меня есть даже рассказ об этом, и когда я его перечитываю, то переживаю огромные сожаления, а как их избыть, не знаю.
Иногда я посещал по делам Питер. Без нас с женой город словно бы опустел. Сильней ощущалась (она ощущалась и раньше) его немосковкость, его пустынное настоящее и ожидаемое не менее пустынное будущее, его приверженность немосковским словам — “подъезд” назывался “парадная”, проездной трамвайный билет “карточка”, если человек жил на первом этаже, здесь говорили “в первом этаже”, а белый хлеб любого вида называли “булкой”.
Валентина Петровна несколько сдала и, хотя продолжала выглядеть “дамой в шляпке”, на самом деле выглядела “дамой не очень-то в шляпке”, хотя шляпка с нее никуда не девалась.
В один из моих приездов я волею обстоятельств оказался вовлечен в совершенно жуткую историю. И опять возник кот, но не тот, который давно уже жил в воспоминаниях, то есть во мне, а другой, сидевший на дереве напротив наших окон — то есть вовне. Он сидел довольно высоко в своем этом вовне и, боясь слезть, от страха страдальчески орал. Днем и ночью. Точнее, орал он уже три ночи. Никакие “кис-кис” не помогали.
Камушки, которыми в него кидались дети, не помогали, пожарные вешали трубку и не желали разговаривать, милиция угрожала выяснить, что за хулиганы звонят. На пятый день голос кота явно ослабел и воспринимался как замогильный.
Дерево, на развилке первой ветки которого он сидел, находилось в большом малолюдном сквере. Дорога через сквер пролегала по диагонали. Кот погибал на уровне четвертого этажа, и необходимо было действовать разумно. Вот я и вышел к дереву, чтобы организовать из пересекавших сквер прохожих тех, кто пожелает на дерево влезть.
Сам я этого, к сожалению, сделать не мог, ибо уже вышел из залезательного возраста.
Кот сидел в развилке и время от времени издавал свои отходные вопли, а люди, проходившие по диагональной дорожке сквера, останавливались у дерева и слушали мои сообщения о том, что он сидит уже пятые сутки и пятые сутки плачет, и шестых суток у него продержаться не получится.
Никто из небольшой собравшейся толпы не выражал желания влезать, да я и не верил, что на дерево можно забраться, но несмотря на это повторял:
— Вот залезть бы и снять.
— Как ты на него залезешь?.. — сказал кто-то и кинул камешек в кота, но промахнулся.
— Как?! Запросто! — обозначился в толпе некий паренек, подошел к стволу и безупречно по этому стволу полез, но едва приблизился к развилке и протянул руку к коту, тот пополз от развилки дальше по суку и замер в полуметре от ствола.
— Ах ты сука! — рассердился парень и, каким-то образом избочась на суке, потянулся кота достать, но тот прополз по суку дальше, туда, где сук заметно утончался, а собравшиеся внизу специалисты загалдели: “Ну все, теперь его не взять!” — и стали кидать в кота чем попало. Один камешек в кота угодил, тот вздрогнул и прополз по ветке дальше, а ветка в этом месте была уже совсем тонка. Он попытался на ней расположиться, но это у него не получилось, задние его лапы сорвались, и он повис каким-то непостижимым образом — тонкая ветка пришлась ему под мышки. Народ ахнул, а кот стал душераздирающе призывать всех на помощь. Оказавшись на этом по сути дела почти пруте, он висел на подмышках передних лап, производя жуткие теперь свои стоны.
Парень между тем был уже на земле и сказал: “Ничего теперь не получится!”
— А если сук отпилить! — сказал я и поперхнулся словами. Больший сук с облетавшими по осени листьями летом бывал прекрасен. Глядеть на него из нашего окна было замечательно.
— Отпилить бы можно. Ножовка нужна!
— Сейчас принесу! — сказал я и минут через пятнадцать вернулся с ножовкой.
Парень был на месте. Толпа тоже никуда не разошлась. К ножовке привязали шнурок, который я догадался прихватить из дому, и парень, держа этот шнурок, снова быстро долез до развилки, встал на нее, кот, вися на лапах, закричал, а парень, держась за ствол одной рукой, начал пилить ветку…
Когда она стала от ствола отклоняться, кот, некоторое время повисев на лапах, оторвался, ударился оземь и — откуда после пяти дней пребывания на ветке у него взялись столь неимоверные силы — помчался заячьими прыжками в сторону сараев, где жильцы нашего дома хранили дрова (мы тогда отапливались печами).
Теперь к моим питерским смятениям на всю жизнь прибавилась погубленная большая заоконная ветка.
А Валентина Петровна, как было сказано, все еще оставалась в то время “дамой не очень-то в шляпке” и продолжала ходить на свою работу, извлекая из детсадовского фортепиано радостные звуки.
Мы с женой между тем давно проживали в Москве, и пребывания мои в Ленинграде, тамошние встречи, тамошние обитатели, скверы, граниты Невы и вся питерская неповторимость представлялись мне далекой, забывавшейся, можно сказать, дореволюционной порой, разве что место, где торчал огрызок отпиленной ветки, вызывало неутолимое огорчение.
И вот однажды к нам в Москву опять пожаловала наша мама. Как всегда с гостинцами — с ряпушкой, со снетками, с мариноваными миногами и саго, печь пироги.
— Я тебе от Вальки подарок привезла! — сказала она и протянула… Гангутский рубль.
Мышеловка захлопнулась.
Господи Боже мой! Да что же это такое? Как такое может быть, чтобы новенькая, словно только что отчеканенная, сияющая, сверкающая монета, сверкая и сияя, лежала на тещиной ладони?
Я был ошарашен. Откуда третий экземпляр, если и второго не должно было быть? Да и первый экземпляр этого невероятного редчайшего редкостного рубля был неправдоподобен!
Но мышеловка, тем не менее, захлопнулась, поскольку мне было ясно, что по прошествии долгого времени монета должна стоить совсем баснословных денег, а значит, я никогда не объяснюсь за две прошлые.
А теща между тем говорит: “Только уж эта монета твоя! Хватит Вальке наживаться”…
— Но, Наталья Григорьевна, как я могу это принять, она же стоит сумасшедших денег? Ведь когда Валентина Петровна узнает сегодняшнюю цену этой монеты — страшно подумать, что будет. Я вовсе не хочу прослыть обидчиком небогатой одинокой женщины, тем более вашей подруги…
— Тебе-то что моя подруга? Какой ты обидчик? Ты что взял себе хоть копейку? Ты же даже за подарок с ней расплатился. Словом, храни его у себя, обратно я не повезу!
— Наталья Григорьевна, вы меня делаете заложником этой кошмарной ситуации. Да и всех нас тоже!.. Ведь она, когда узнает его нынешнюю цену…
— Где она узнает! Нигде она не узнает! Ты что Вальку не знаешь? При чем здесь цена? Он твой — это подарок.
Вальку я, правду сказать, не слишком знал, зато твердо уже знал, что когда ситуация наихудшим образом разовьется, то…
Мысль о последствиях расстраивает меня ужасно, и я начинаю с ней существовать, думать об этом нелепом событии, предполагать, как это все может устроиться, возможно ли будет спокойное объяснение, и так далее.
— Наталья Григорьевна, вы меня делаете заложником этой кошмарной ситуации. Да и всех нас тоже!.. Ведь она, когда узнает его нынешнюю цену…
— Где она узнает! Нигде она не узнает! Ты что Вальку не знаешь? При чем здесь цена? Он твой — это подарок.
Вальку я, правду сказать, не слишком знал, зато твердо уже знал, что когда ситуация наихудшим образом разовьется, то…
Мысль о последствиях расстраивает меня ужасно, и я начинаю с ней существовать, думать об этом нелепом событии, предполагать, как это все может устроиться, возможно ли будет спокойное объяснение, и так далее.
Идет время, ничего в моей голове не проясняется, в делах моих происходит множество событий, вокруг меня случается многое: и хорошее, и так себе, и скверное. Я придумываю ответ, которым отвечаю на вопрос “Как поживаешь?”. Ответ из одного слова: “Прихотливо!” Конечно, я о моих нумизматических терзаниях в каждодневной жизни то и дело забываю, но ведь и вспоминаю тоже! И холодею, и настроение портится, и, между прочим, всегда думаю о том, насколько же повысилась цена музейного этого рубля.
Кроме того, узнаю подробнее о его появлении в России.
Это была последняя царская чеканка серебряных денег, потому что началась Первая империалистическая война и серебряные монеты чеканить прекратили, а весь тираж Гангутского рубля переплавили. Как с ними было дальше, я узнаю только в наши дни и расскажу, что узнал об этом, позже.
Так как же я поживаю?
Прихотливо я поживаю.
В Питере между тем идет, как я уже сказал, житье без нашего кота. Умер он от старости, а не от своих диванных похождений. Его алюминиевая солдатская тарелка, в которой он поедал свою обманную камбалу (с подмешанным моченым хлебом, помните?) больше не звякает в темном коммунальном коридоре. Звук этот, заставлявший возникать его даже из-за штабеля дров, куда он тщательно прятался на ночь, полагая, что его там не обнаружат, а ночью он выйдет, вальяжно пройдется на кухню и там пооткрывает все кастрюли с супом, оставленные шестью хозяйками на восьми конфорках, как бы крышки кастрюль ни были намертво прикручены веревками (холодильников еще в обиходе не водилось). Да зачем нам сообщать сбивчивые сведения, если все уже нами описано в давнем нашем рассказе:
“Кот крал у соседей. Не для пропитания, а чтобы напакостить. Потом куда-нибудь прятался. Потом бывал скандал. Потом расстроенная владелица кота отыскивала его, допустим, в дровах, сложенных штабелями в нескончаемом коридоре, и колотила шлепанцем, потому что о громадного кота можно было отбить руку. Кот под не очень беспощадным шлепанцем прижимал уши, вжимался в пол, в общем, страдал, но по тому, как шлепанец отпрыгивал, было видно, что воровскую натуру хлопаньем, напоминающим аплодисменты, не переделать”.
Следует напомнить, что он, наш замечательный кот, умел развязывать любые узлы, а если учесть, что Питер город портовый, морской, то и морские узлы кот знал досконально. Знали их и жилички коммунальных квартир, и всякий день применяли от своих котов какие-нибудь новые. Коты, конечно, бабьи эти узлы быстро расковыривали. Те применяли что-нибудь новенькое. Коты опять разгадывали и т. д.
Происходило все вот как. В коридорной тьме наш кот неслышным шагом домушника идет к посвечивающему дверному кухонному проему. Там посветлее, потому что есть окна. Он знает, что ночью люди, как слепые котята, ничего не видят, и поэтому никто его приход на кухню заметить не может. Однако же осторожность не помешает. Важно сделать вид — мол, прохаживался и зашел. На плите в кухонной полутьме он видит кастрюлю с прикрученной веревками крышкой. В умудренной его голове появляются предположения насчет возможных узлов, а знает он их множество. “Кровавый” узел — он даже вздрагивает от ужаса — ну это вряд ли. “Стивидорный” узел, “Юферсный” узел, “Устричный” узел — эти тоже вряд ли. Это узлы портовые. О них рассказывал, причем было похоже, что врал, один тамошний котяра — любимец чердачных кошек и портовый раздолбай, однажды забежавший с вонючей черной лестницы. Ходят слухи про “эшафотный” узел (он опять вздрагивает). А вот “затягивающуюся удавку” лучше бы не вспоминать вообще.
Трудно ожидать и “кошачью лапу”. Здешние домашние хозяйки ее не применяют. “Тещин” узел тоже вряд ли. Кастрюля явно не наша. Не тещей завязанная. Скорей всего будут воровской, польский, калмыцкий, боцманский или коровий узлы. Эти узлы ему известны. К ним он готов и мягко прыгает с пола на плиту, где тихонько приступает к покраже. Господи! Да это же простейший “бабий” узел! Ну да, что еще можно ожидать от здешней невзыскательной публики? И он начинает любоваться собой со стороны. В исковерканном оскоплением, но все еще мечтательном его мозгу мелькают неясные видения. Кто-то, обычно являющийся в видениях, но целиком непредставимый, вожделенно мягкий с пушистым хвостом — или нет! — с гладким, не пушистым, но теплым и уютным — восторженно взирает во все глаза, как он действует, как распутывает завязанную веревку. И вот узел разгадан и мастерски обезврежен. Сдвинув крышку и высокомерно поглядывая на незримое ласковое существо, которое тихонько и сладострастно мурлыкнуло, он достает одним когтем суповое мясо, потом встряхивает лапу и уходит в свое укрывище, полагая, что покража обнаружена не будет. Но она обнаружена будет. Обязательно будет. И в дровах он будет обнаружен, а если и не будет, достаточно будет шевельнуть алюминиевую солдатскую тарелку, она звякнет, и наш незабываемый рыжий дурачок, как ни в чем не бывало, степенно появится из воздуха и, будучи ухвачен за шкирку, зажмурит глаза, прижмет уши и будет бит тапочком, но что такому ворюге хозяйкин тапочек!
Что же это я все про котов и про котов?
А это я тяну время — тяну кота за хвост. Это потому что близится развязка рассказа, а мне ох как не хочется, чтобы она вскорости произошла.
Но она происходит. В некий день какой-то неведомый коллекционер раскрывает Валентине Петровне глаза! Причем цену уплывших сокровищ явно завышает, потому что сам в отчаянии, такие богатства ушли, и злорадно мстит — огорчает ее — помните, в начале было про старушку и автограф Пушкина? Бедная Валентина Петровна! Не хотел бы я услышать, как она плакала, не хотел бы узнать такое по поводу своих оплошностей.
Валентина Петровна устраивает нашей маме невероятный скандал. А ведь я, оказывается, — обманщик и подлец. “Но Валька, он же у тебя ничего не просил! Ты же сама! Третью монету тебе вернут!” (Третий рубль был незамедлительно возвращен.) Скандал ужасный. Обидный для нашей мамы. Тем более что она незамедлительно вспоминает эпизод из молодости, когда Валька увела на танцах ее кавалера, хотя Валька тоже помнит этот эпизод, но в варианте обратном. А это, между прочим, была история бессовестная и совершенно недостойная.
И хотя кавалер оказался никудышный, досада от тогда произошедшего не избылась. Коварный Валькин поступок не забылся. Словом, они обе разрыдались, наговорили друг дружке массу неприятного, сверкали взглядами, швырялись одна в другую всеми доступными женщинам обидными словами и никогда уже не помирились, не пили больше друг у друга чай, на улице не раскланивались и третьим лицам говорили одна про другую самое нехорошее.
P.S. Последней юбилейной монетой, чеканенной в Российской империи, был рубль — к 200-летнему юбилею победы русского флота в морском сражении при мысе Гангут, вблизи финского берега. Для Российского флота эта победа равносильна победе русской армии под Полтавой. Этот рубль сильно отличался от предыдущих юбилейных монет. На лицевой стороне — портрет Петра I, на оборотной стороне — орел, держащий в клюве и когтях карты, символизирующие четыре моря. Отчеканено было 30 300 шт. На июль 1914 года были намечены празднества, но началась Первая мировая война, парад не состоялся и тираж почти полностью пошел в переплавку.
В 1927 году Советская филателистическая ассоциация отчеканила определенное количество новоделов. Отличить их от оригиналов 1914 года очень сложно. Сегодня «Гангутский» рубль стоит… долларов.
Но есть сведения, что… Да вы сами поинтересуйтесь в Интернете, глазам не поверите…
Ворота рая
Входя в бизнес-терминал, N как всегда ощутил характерное предполетное умиротворение — все заранее предопределено, от него ничего не зависит и можно, забыв на пару полетных часов о делах, поразмышлять о постороннем и внеслужебном, тем более что в командировку N летел с новой сотрудницей, приглашенной в фирму за убедительные внешние данные.
Взял он сослуживицу с собой, тоже имея в виду явные ее прелести, поступившие неделю назад в полное его распоряжение.
Перед рамкой металлодетектора она, взбудораженная выпавшей ей в жизни удачей, зашептала: “А спиралька не зазвенит?” Обслуга металлодетектора, шепот приметившая, въедливей обычного стала копаться в ее ручной клади. “М-да…” — подумал N при виде вывернутого на стол содержимого дамской сумочки, никак не совместимого с респектабельностью богатого и влиятельного человека, улетающего к высокопоставленным партнерам, с которыми предстоит оговаривать неслыханные дела, пить драгоценные вина, поедать редкостную еду, словом, прожить неделю в некаждодневной обстановке важных переговоров.