Алексей шел, глубоко дыша; прихваченная морозцем осенняя прель и особенная ясность воздуха веселили его молодую душу.
Красногрудые и желтогрудые птахи порхали по веткам, вызванивая краткие песенки. На верхушке одного кедра, возле самой дороги, сидел глухарь — килограммов пять одного мяса — и презрительно косился на Алексея Деннова, который шагал лесом без ружья.
Однако в лесу была и иная жизнь.
Тянулся вдоль дороги телефонный провод, подвешенный к живым столбам: вдоль обочины оставили по дереву через каждые полста шагов, на корню, только ветки стесали, приколотили белые чашечки, подцепили коммуникацию. Некоторые такие столбы даже расцветают по весне.
Затем Алексей увидел вырубку. Двое рабочих моторными пилами выкашивали ельник, а трелевочный трактор волочил в сторону большие, прогибающиеся как прутья стволы. Получалась посреди тайги обширная такая голая площадка.
Километр спустя он увидел еще одну площадку, уже расчищенную, а на ней плотники, играя топорами, мастерили помост, вроде сцены в театре.
Еще километр пройдя, Алексей увидел такой же, но уже готовый помост, а на помосте с помощью разнообразных механизмов громоздили четвероногую железную конструкцию.
Такая же конструкция замаячила потом вдали, над верхушками деревьев. В прозрачном воздухе обозначились тросы, которые удерживали на земле рвущуюся в небо вышку.
«Высокая, метров тридцать пять», — смерил глазами Алексей.
И то ошибся: сорок два.
Дальше дорога кончилась, и Алексей догадался, что пришел на одиннадцатую буровую.
Там была кладбищенская тишина. В этой тишине очень громко простучали шаги Алексея, когда он стал взбираться на деревянный помост у подножья вышки.
На его шаги вышел широкий человек в телогрейке, а поверх телогрейки еще в брезентовом пиджаке. Толстомордый и краснолицый. За ним вышли еще несколько человек, все тоже в брезентовых пиджаках.
— Здравствуйте, — сказал Алексей, скидывая с плеча чемодан.
— А может, вы не на ту улицу попали? Или номер дома спутали? — с грустью спросил толстомордый. Остальные весело захохотали.
— Мне нужно бурмастера Аксюту. Я по распоряжению товарища Храмцова, — ответил на это Алексей Деннов.
— Тогда адрес правильный, — краснолицый закусил зубами рукавицу, стащил ее, а оголившуюся руку протянул Алексею. — Аксюта.
Остальные тоже по очереди здоровались с Алексеем и называли фамилии. Смотрели на него с интересом, вполне дружелюбно, немножко прицениваясь: мол, интересно узнать, что ты за человек?
Помолчали.
— А в чемодане вашем, случайно, не глина? Может, попутно прислали малость из конторы, еж ихнюю курицу? — снова с грустью спросил бурмастер.
Все опять захохотали, но на этот раз, как показалось Алексею, совсем невесело: если бы, например, на похоронах было заведено смеяться, то вот так бы и смеялись.
И насчет глины, и насчет этого странного смеха Алексей ничего не понял. Поэтому он, обиды не показывая, с достоинством сказал:
— Глины в моем чемодане нет. Подарки купить я тоже позабыл.
— Ладно, сынок…
Бурмастер короткой толстой рукой обнял Алексея за плечи и, не торопясь, повел через скрипучий помост.
— Идем, с дизелистом познакомлю. Зовут тебя как?
Позади вышки вплотную примыкало к помосту сооружение. Туда вела дверь. Они открыли дверь, спустились по лесенке.
Алексею Деннову почудилось, что он вступил в заводской цех. Просторно. Выстроились в ряд дизель-моторы: таких огромных еще никогда не видел Алексей. Пять штук. И еще более огромные насосы. Широкие ленты передач.
— «Шкода»? — спросил Алексей, пошлепав ладонью прохладный корпус дизеля. — Чехословацкие?
Бурмастер категорически завертел головой, ткнул пальцем в табличку с заводской маркой.
— Наши это. Новые. Называется «Уралмаш-5Д». Тысяча пятьсот лошадиных сил…
И вдруг сморщил лицо, затосковал:
— И стоят. Стоят, еж ихнюю курицу, четвертый день стоят!..
Тут только понял Алексей Деннов, почему при входе в этот машинный зал у него пробежал холодок по спине, как при входе в музей; почему так холодна и бестрепетна сталь дизелей и почему такая кладбищенская, такая кричащая тишина окружала эту таежную вышку: здесь не работали…
— Авария, что ли? — посочувствовал Алексей.
— Какая там авария, — досадливо отмахнулся Аксюта. — Глины нет, понимаешь? Для бурения глина нужна — у нас пласты дырявые. А глина кончилась. Стоим.
И опять упомянул насчет ежа.
Алексей посмотрел на свои сапоги, заволновался и внес рационализаторское предложение:
— Так ведь тут рядом, на дороге, — сплошная глина. Еле продерешься.
Все опять прискорбно засмеялись, а бурмастер строго посмотрел на Алексея:
— Нам особая глина нужна. Тампонажная. Карьер — за тридцать километров. Без дороги ее как возить? Как ее возить без дороги?..
Тут Аксюта совсем расстроился и стал тыкать пальцем в табличку «Уралмаш» на корпусе дизеля:
— Они нам вот это, значит, с Урала. А мы им, заместо газа, что? Что?
Тихо на одиннадцатой буровой. Скрипят кедры в лесу.
— Ну, айда отсыпаться, помощник, — сказал один из брезентовых пиджаков. Он-то и был дизелистом.
Дизелист привел Алексея в домишко, неподалеку от буровой. Уютное такое, сборно-щитовое гнездышко. В гнездышке оказалось народу, как сельдей в бочке. Человек двадцать пять. Некоторые спали на раскладушках, а некоторые играли в домино, гремя костьми.
Дизелист подошел к одной раскладушке, сдернул одеяло и закричал на того, который прежде был под одеялом:
— Сэмэн! Вахту проспал…
Сэмэн вскочил, одной рукой ухватился за сапог, а другой стал яростно лохматить затылок.
— У нас тут все посменно, — объяснил дизелист. — Одна вахта работает, другая спит, третья «козла» забивает. А потом наоборот… Давай, помощник, устраивайся.
Сказать по правде, после путешествия по трубе, после ночевки на болоте у сырого костра, после того, как отмахал с тяжелым чемоданом на плече столько километров до одиннадцатой буровой, спать Алексею очень хотелось. Но как-то вроде неудобно начинать работу с лежки на боку. А тут еще, выходит, выгнал человека из-под одеяла, чтобы залезть самому…
— Стучу. Проехал, — огорчился кто-то в углу. И постучал о стол.
В нерешительности Алексей переступал с ноги на ногу, оглядывался.
Должно быть, не так истолковал дизелист его, Алексеево, топтание. И сказал смущенно:
— Тесно, конечно, живем. Нету благоустройства… Но это временно. Скоро еще два дома будут, тогда разживемся с удобствами. Семейным по комнате дадут: можно, значит, жену привезти, у кого есть…
— У мэнэ, як раз, нэмае — вэзы швыдче, — отомстил за раннюю побудку лохматый Сэмэн.
В окошко Алексею видны были два дома, сверкающие свежим тесом крылец, волнистым шифером крыш.
— Так ведь совсем готовые? — удивился он.
— Готовые, — кивнул дизелист. — Только без печей. Кирпича нету. Вот дорогу достроят — привезут…
И задумался. Все задумались, даже стучать по столу дублями стали реже, а спящие, стали тише храпеть. Поскрипывали кедры за окном.
— Мы без этой дороги, как на дрейфующем полюсе… — сказал дизелист.
— Заперто, — объявили в углу, ударив костью.
Алексей, не торопясь, застегнул крючки шинели и вскинул на плечо чемодан.
9
— А Гогот?
Когда Алексей спросил: «А Гогот?», ему не сразу ответили. Все сначала посмотрели на пустую койку в глубине вагончика, потом друг на друга, а потом уже Марка-цыган зло сверкнул зубами:
— Удрал… Вчера ночью удрал. Мы спали.
И опять все посмотрели друг на друга. Как будто все они были виноваты в том, что Гогот удрал. Не виноваты они, конечно, тем более — спали. Но уже во всех вагончиках, наверное, особенно в тех, где кадровые живут, обсуждают это происшествие и, может быть, даже говорят:
— Один к одному… На толкучем рынке, что ли, их оргнабор нанимал? Это же не рабочий класс, а сплошная шпана…
Скорей всего, так и говорят.
Алексей сдвинул брови:
— Поймать его надо. В милицию заявить, что вор. Получил деньги и удрал. Быстро поймают.
— Заявляли уже, — махнул рукой Степан Бобро. — Мы сами и заявили. Сразу. А прораб говорит: не первый это, дескать, подобный случай, и все равно милиция ловить его не станет…
— Почему? — удивился Алексей. — Деньги ведь он украл — государственные?
— Украл. Две тысячи… А чтобы его поймать, нужно делать союзный розыск. А союзный розыск, знаешь, сколько стоит? Раз в десять дороже. Вот милиция и отказывается ловить.
— Чуднό, — сказал Алексей Деннов. — Выходит, так он и будет ездить и воровать, а его ловить не будут?
— Выходит — так…
Помолчали.
— А школа на Джегоре есть? — спросил Марка.
— Есть. Для взрослых. Потому что детей там еще нету. А родильный дом уже есть. И амбулатория. Клуб тоже есть. Там, на Джегоре, жить можно. Без дороги только нельзя…
В это время раздался звонкий удар: это прораб ударил ломом по рельсу, подвешенному к сосне.
— Пошли, — поднялся Степан.
Все поднялись.
Участок строительства уже отдалился от вагончиков на шесть километров. Туда ехали в тех самых крытых грузовиках, в которых их привезли сюда дождливой ночью. Те же самые люди и сидели в кузовах.
Кроме Ивановых, оставшихся в городе из-за маленького Олежки. Кроме Рытатуевых. Кроме Гогота.
Все остальные — девятнадцать человек — были.
Алексей со всеми поздоровался, и все с ним тоже поздоровались — очень радостно, как будто его тут по крайней мере целый год не было или как будто он отсюда очень далеко уезжал, а потом вернулся.
Дуся Ворошиловградская тоже была в машине, и когда Алексей с ней поздоровался, она ему приветливо кивнула головой. Кивнула и отвернулась к соседке — продолжать интересную беседу.
Позади машины оставались зеленые и желтые елки, оставались свежие километровые столбы.
— Мы на каком сегодня? — спросил Степан прораба.
— Двести сорок седьмой километр.
— Вчера двести сорок шестой был, — сказал Марка-цыган.
— Дороги измеряются километрами. А строятся метрами.
Три бульдозера встали в ряд: нож к ножу. Три бульдозериста докурили свои папиросы — три окурка полетели за окошки. Взревели моторы. Бульдозеры ринулись вперед.
Они атаковали лес в три ножа, сокрушая таежную целину, продираясь сквозь колтун стволов, ответвлений, веток. Стоял сухой непрерывный треск, как от распарываемой ткани.
Лес поддавался. Когда же он не поддавался, когда на пути вставала кряжистая ель, цепко вцепившаяся корнями в грунт, — один бульдозер отходил в сторону. Два других съезжались под углом и сразу два ножа вонзались в этот ствол. Звонкий трепет пробегал по стволу. И ель рушилась, подминая всякую сухостойную мелочь…
Там, где проходили бульдозеры, оставалось широкое земляное полотно.
Алексей даже не сразу догадался, о каких таких особых трудностях говорил главный геолог Храмцов. Почти все самые тяжелые работы здесь выполняли машины. И только потом понял.
В стороне от дороги, например, заготовляли жерди для настила. Моторной пилой «Дружба» — ладной и легкой, как балалайка. Ее зубастая цепь запросто входила в древесину и, урча, в несколько секунд перегрызала ствол. Хорошая пила.
Но обок дороги, там, где росла эта жердь, было топко. В те же несколько секунд, пока перепиливалось дерево, трясина надежно заглатывала человека вместе с его моторной пилой «Дружба». Насилу выдирая сапоги из гнилого месива, хватаясь за сучья, цепляясь, как за соломинку, за только что сваленное дерево, — передвигались люди.
Или, например, кюветы. Считалось, что их роет многоковшовый экскаватор, похожий по виду на аттракцион «чертово колесо». Он их и рыл, конечно. Только каждые пять минут прораб созывал народ выкапывать из грязи это чудо техники, годное для строительства всех дорог на свете, кроме джегорской.
На жердевой настил, уложенный только что, въезжала самосвалы и, задирая кузова, ссыпали шуршащий, пыльный гравий.
Его-то и надо было ровным слоем разбрасывать по полотну, равнять лопатами с загнутыми совками.
Именно новеньким доверили эту нехитрую, но пыльную работу. В том числе — Алексею Деннову, Степану, Дусе, Марке-цыгану.
Марка-цыган, между прочим, старался больше всех. Он орудовал своей лопатой яростно, скалил зубы, вертелся волчком — будто плясал. Спине стало жарко — стащил рубаху. Рукам стало жарко — стащил рукавицы…
— Кирюшкин! — тотчас же закричал на него, устрашающе шевеля усами, прораб. — Надень назад рукавицы, сию же минуту надень. Намозолишь ладони — кто за тебя работать будет?
Марка испугался и стал разглядывать свои ладони. Мозолей на них еще не было. Никогда еще не было мозолей на цыганских ладонях.
— Пускай будут, — засмеялся Марка. И не надел рукавиц.
Так дело и шло: впереди бульдозеры крушили лес, а позади оставалась уже готовая широкая дорога с гравийным покрытием и километровыми столбами.
Дело шло бы еще быстрее, если бы хватало гравия. Но его не хватало. Гравий возили медленно. Через час по чайной ложке. И приходилось курящим и некурящим очень часто устраивать перекур.
— Машин не хватает, что ли? — подосадовал Алексей, прикуривая от прорабской трубки.
— Машин хватает, — отозвался прораб, и усы у него при этом уныло поникли. — Вчера пять новых получили. Ездить некому. Водителей нет… И так уж за руль всех посажали, кто в детстве на велосипеде катался. Донюхается автоинспектор — большой будет разговор. Слава богу, что нюх у него до Джегора пока не достает…
Алексей покосился на Степана Бобро. Но Степан разговора этого, должно быть, не слышал, хотя и скреб лопатой гравий в двух шагах. Прилежно так скреб.
— Тащится один наконец… — увидел кто-то.
До того всем надоело ждать сложа руки, что каждый самосвал встречали уже не приветственными возгласами, а иными. Поминали кислое молоко, деревню-матушку и родителей того шофера.
— Да я — что? — оправдывался на этот раз курносый шофер. — По такой дороге разве скорость возьмешь? К тому же чихает она у меня, самосвал…
— Я вот тебе чихну! — грозился прораб. — Ссыпай — и поезжай скорее.
Курносый ссыпал. Что же касается скорее поезжать — это у него не получалось.
Мотор и вправду простудно чихал, туберкулезно кашлял, обиженно фыркал и, пофыркав, дох. Курносый вылезал из кабины с заводной ручкой, влезал с ней обратно в кабину и опять вылезал. Попутно давал разъяснения:
— Я ж говорю — в капитальный ремонт надо. Чихает она, самосвал…
И ни с места.
А люди стояли, облокотившись о черенки лопат, и, может, подсчитывали в уме: на сорок или на шестьдесят пять процентов выполнят они сегодня норму из-за таких порядков с автотранспортом?
— Дали бы мне новую, из тех, что вчера получили, я бы вам с милой душой возил. Так ведь нет, не дают…
Машина в ответ на это чихала: дескать, правду говорит человек — не дают.
Степан Бобро положил лопату на землю и вразвалку, не торопясь, пошел к машине.
Он уверенно, одной рукой, поднял капот. Другой стал вывинчивать свечу: не первую, не четвертую, а именно вторую.
— Запасной свечи у меня все равно нету, — небрежно заметил курносый, следя за действиями Степана. Вроде бы он и сам отлично знает, что мотор барахлит из-за неисправной второй свечи, но вот, к сожалению, не оказалось запасной.
— Да? — посочувствовал Степан, разглядывая свечу. — А пакли клок найдется?
И, не спрашивая разрешения, полез в кабину, разворошил сиденье. Похоже, что он разбирался не только в самих машинах, но и имел представление, где у шофера лежит пакля, где гаечный ключ, а где граненый стакан — так, на всякий случай…
Степан поджег паклю и стал коптить свечу. Когда же она прогрелась, огонь притушил подошвой, а свечу начисто отер рукавом. И ввинтил туда, откуда вывинтил.
В кабину забрался с шоферским щегольством: первый шаг — на подножку, второй — на педаль. Теплая дрожь прошла от фар до кузова. Мотор больше не чихал и не кашлял — дышал.
— С капитальным ремонтом можно еще погодить, — поделился Степан с курносым своими впечатлениями. — Годика два.
И пошел прочь от машины, ни на кого не глядя. Подобрал лопату и заскреб гравий.
— Нет, не дам безобразничать! — взвизгнул прораб, и усы у него встали дыбом. — Не позволю! А ну, садись за руль…
— Не сяду, — хмуро отозвался Бобро. — Заставить не можете.
Но прораб подбежал к Степану и за рукав потащил его к самосвалу:
— Разве я тебя заставляю! Я тебя прошу — и только. Все тебя просят. А ну, садись без никаких разговоров!
Степан оглядывался исподлобья.
— Садись, изверг, садись, родной… Сейчас я тебе напишу бумажку — и получай машину. Какую хочешь бери!..
Прораб так разволновался, что, вместо карандаша из-за уха, вытащил трубку из кармана и трубкой намеревался писать. Но потом трубку сунул обратно и стал писать карандашом.
— Держи! Чтобы через час ты тут был с гравием. Ясно?
Самосвал развернулся круто, как волчок. Степан Бобро, весь рыжий и красный от растерянности, держал увесистые ладони на баранке, раскинув плечи во всю кабину, так, что курносого притиснул к самой дверце.
Разворачиваясь, он высунул голову в окно и смущенно улыбнулся ему, Алексею.
Алексей поймал эту улыбку и стал махать Степану брезентовой рукавицей. Но, обернувшись, вдруг понял, что Степанова улыбка, оказывается, предназначалась не ему, Алексею.
Она, оказывается, предназначалась Дусе Ворошиловградской, которая, распахнув глаза, смотрела вслед отъезжающей машине и тоже махала брезентовой казенной рукавицей.