– Он назвал цифры… несколько больших чисел, – медленно и тяжело, словно вытаскивал из доски клещами неподатливый гвоздь, проговорил Степан, от внутреннего напряжения он даже покрылся испариной. Когда его судьба решалась – не покрывался, а тут – на тебе. – Второе число – «четыре-четыре-четыре-пять», как сейчас помню. А первое – хоть ты тресни… – Он закусил губу. – Но тоже начиналась на «четыре»…
– И что это может быть? – скучным голосом осведомился Пантелей.
А староста вновь сдвинул брови.
– Мне-то какое дело? – спросил он с угрозой. – Каким боком это касается общины?
– Мало ли, – пожал плечами Степан. – А вдруг тут что-то по-настоящему важное? Да и одет был всадник как армеец. Вдруг это касается пришлых?
– Да ну, бред да и только, – отмахнулся Пантелей.
– Таких армейцев – полстепи! – добавил Кирзач с усмешкой. – Повсюду бандиты, а во что они одеты и чем вооружены – не значит ровным счетом ничего.
– Нет больше армейцев, как и самой Красной армии нет, Степа, – сказал староста весомо. – СССР нет, ничего нет, и нас скоро не останется. Только пришлые попируют на наших косточках. Иди бога ради, пока остальные не прослышали о том, что ты учудил. Ежели вся община захочет наказать тебя, то мы с мужиками умоем руки. Иди!
– Не поминай лихом, брат! – Вовик Щербина порывисто взмахнул рукой.
Он покинул общину. Не оглядываясь, не поднимая головы, глядя на то, как мыски сапог взрезают с каждым шагом циновку из пожухлого ковыля. Дозорные его не окликнули, наверное, решили, что охотник снова отправился на промысел.
Он шел легким торопливым шагом, сжимая в кулаке ремень ружья, а туман вокруг то редел, то густел, то разлетался клочьями в стороны, открывая степь до самого горизонта. Степан шагал, не ощущая внутри себя ничего, кроме гулкой пустоты, будто сама его личность сошла на нет, переродившись в механизм, способный лишь к одному действию – непрерывному движению вперед. Над головой хлопали крыльями и раскатисто каркали вороны.
Потом появилась обида. Степан четко понимал, что влетело ему поделом. И что староста его пожалел, он тоже понимал. Временное изгнание – отнюдь не самая суровая кара. Ваську-дезертира, например, протащили по степи за лошадьми. А прежнего мельника, в голод вздумавшего обогащать собственные закрома в ущерб общинным, староста собственноручно утопил в реке.
Но ощущения отчего-то были такие, словно его отлупцевали толпой. Причем – ни за что ни про что. Степан гнал это чувство, однако оно возвращалось с тем же упрямством, с каким распрямлялась за его спиной примятая трава.
Захотелось повернуть назад. Причем так сильно, что даже сердце защемило. Вот просто взять – и вернуться. Быт в общине был, конечно, суров, но Степан давно привык к такому укладу. Вспоминался сладковатый запах, который не хотел выветриваться из фруктохранилища, несмотря на то что оно давно не использовалось по назначению. Этот запах давно ассоциировался с домом. Колышутся на сквозняке ширмы-полотнища, делящие фруктохранилище на «квартиры», шумит на буржуйке чайник, мать и другие женщины под неспешную беседу тушат с овощами добытое на охоте мясо сайгака. И пока Степану не нужно в караул и нет иной работы, он может почитать в свете керосиновой лампы книгу. М-да… Он запретил себе оборачиваться, для этого понадобилось собрать волю в кулак.
То ли это так Мырчихин самогон выходил, то ли просто сказывалось нервное напряжение.
Когда-то он помышлял присоединиться к «Светлому пути», но туда теперь тоже нельзя.
Ждать две недели, как велел староста, и лишь потом, если все обойдется, у него появится право вернуться в человеческое общество. Да, если обойдется… Если не обойдется – у него есть ружье, и он знает, что сделать. А пока лишь ветер да вороны будут ему собеседниками, лишь скупое осеннее солнце одарит его теплом.
Тяжела доля изгнанника. До сего момента он не догадывался, что это так больно – быть отторгнутым своими.
Степан остановился. Сад и общинные дома давно скрылись за курганами. Теперь кругом – простор степи, местами подпорченный шрамами от минувших боев. Он уже протопал километра полтора, настала пора утереть сопли и определиться с дальнейшими действиями.
На земле лежал обгоревший хвост перехватчика «Миг-21», Степан присел на горизонтальное оперение, попытался перевести дух. Плохо, что он оказался без еды и, что еще хуже, без воды. Но ружье и патроны при нем, еще есть складной нож и огниво, так что ужином он себя обеспечит. Что же касается воды, источников поблизости не было.
Пришла в голову простая и смелая мысль – вернуться в брошенную Каменку. Там можно было найти и колодец, и крышу над головой. Пилить туда – километров шесть по прямой: через степь, молодые лесопосадки и заросшие бурьяном колхозные поля. Если он поторопится, то заночевать сможет в старом родительском доме. Там же он проведет две недели карантина. Как говорится, дома и родные стены помогают – бог даст, минует его костянка.
Почему община до сих пор не вернулась в село?.. Староста Иван утверждал, что расположение Каменки невыгодно, что там они – как на ладони и что село слишком удалено от прочих общин. Дед Бурячок пророчил новые налеты пришлых, а Вовик рассказывал, что видел странные следы, которые появились там уже после того, как ушли жители, мол, кто-то рыскал по домам и огородам, и это был явно не человек. Степан и сам несколько раз по поручению взрослых совершал вылазки в Каменку: за утварью, за топливом для керогазов, ламп и примусов, за одеждой или за оставленными в подвалах домашними консервами. Следов пришлых он не обнаружил, хотя ему очень хотелось бы на них посмотреть. Может быть, Вовик соврал, а может – кто-то подчистил эти следы. Дед Бурячок говаривал, что есть такой вид пришлых – специально созданный для зачистки следов нечеловеческого присутствия.
Захрустел сухой ковыль, Степан мгновенно подобрался. Кто-то приближался со стороны общины. Напрасно все-таки он не оглядывался, теперь, считай, врасплох застали. И ловко же это было сделано, по сторонам-то Степка смотрел, но боковым зрением у себя за спиной никого не замечал. Таились, значит. Причем таились со знанием дела.
Ремень ружья соскользнул с плеча, Степан мягко спрыгнул на траву, одним плавным движением обошел хвост самолета, вскинул оружие и приставил стволы к голове преследователя.
– Дядя Саша! – изумился он, увидев перед собой пузатого пасечника. – Зачем вы идете за мной?
– Ты чего не здоровкаешься, Степа? – пробурчал Сан Саныч.
– Здоровался я уже. – Степан опустил винтовку, теперь оба ее ствола смотрели пасечнику ниже пояса. – Дважды здоровался… Так какими вы судьбами?
– Зачем ты ушел из общины? Куда тебя отправил староста? – спросил Сан Саныч, не обращая внимания на направленное на него оружие. Тут Степан заметил, что дыхание у пасечника нисколько не сбилось, хотя, чтоб догнать юного охотника, тому наверняка пришлось хорошенько выложиться. И это – в его возрасте да еще при излишнем весе.
Степан почувствовал себя так, словно за шиворот ему забралась гадюка. Он сглотнул и сделал шаг назад. От омерзения вкупе с ощущением предельной опасности свело скулы, а глотку стиснул спазм.
– Я слышал о красноармейце, – без обиняков сказал пасечник. – Тебя послали с каким-то заданием?
– Как вы догнали меня? – через силу проговорил Степан. – Вам же ноги и спину отбило под Киевом…
– Хотел дать тебе в дорогу медку. – На лице пасечника появилась широкая, как клинок охотничьего ножа, улыбка. Сан Саныч показал руки, они были пусты: ни банки, ни другой емкости для меда.
– …или вы не помните? – договорил Степан.
«Но он много не помнит о себе, о других и о жизни в целом. И по этой особенности узнать его не слишком трудно, потому что рано или поздно, но обязательно он проколется!» – говаривал дед Бурячок. Причем – совсем недавно.
Сан Саныч плюнул. Степан отшатнулся, слюна попала на толстый воротник макинтоша и совсем немного – на нижнюю челюсть. Пахнуло жженым, к коже будто раскаленный прут приложили. Степан бы вскрикнул, да времени на это не оказалось. Так же, собственно, не было времени удивляться или бестолково моргать. Пасечник схватился за ружье Степана, рванул в сторону; грянул выстрел, и дробь вспахала грунт. Второй рукой Сан Саныч потянулся к Степкиному горлу, но тот успел вцепиться в запястье и удержать пасечника.
Борьба длилась несколько секунд, Степан сразу понял, что проиграет. И откуда взялось столько силищи в рыхлых руках пасечника?..
Он отпустил двустволку; Сан Саныч, не глядя, отшвырнул оружие метров на десять в сторону. Он отпустил запястье Сан Саныча, и тот сейчас же потянулся раскрытой пятерней к его горлу. Но Степана уже не было на прежнем месте, он вертко ушел в сторону, схватил пасечника за плечо и швырнул его через бедро незамысловатым борцовским приемом, который был отшлифован до автоматизма на импровизированных тренировках с Вовиком Щербиной.
В падении Сан Саныч снова плюнул и попал едкой слюной на собственное пузо. Ткань задымилась, почернела, скукожилась, как жженая бумага. В тусклом свете угасающего дня блеснула серо-стальная чешуя, которой, оказывается, был покрыт объемистый живот пасечника.
Степан выхватил из-за пояса нож, открыл лезвие. Он старался не пускать в голову лишние мысли, тем более – панику, сконцентрировавшись только на своих действиях и на движениях противника. Малейшая ошибка означала смерть или тяжелое увечье, он не имел права позволять себе ошибаться.
Сан Саныч перекатился через голову, словно колобок, встал на ноги одним гротескным, нечеловеческим движением: так кипяток из кастрюли выплескивается или тесто поднимается в горшке, а не люди двигаются. Степан встретил его ударом в область печени. Острие ножа с хрустом пробило чешую и плотный, как толстая резина, слой мышц, нащупало под этим живым доспехом нечто мягкое.
Пасечник рванул к Степану, не обращая на рану ни малейшего внимания. Глаза Сан Саныча были отрешенными, стеклянными. Он даже, кажется, не моргал.
Степан ударил его лбом в переносицу, затем коленом в пах. Но это было все равно, что бревно пинать. Тяжелые руки пасечника сомкнулись у него за спиной, жарко повеяло густым медовым духом… а затем Степан услышал, как трещат его собственные кости. Он заорал – сипло, во всю глотку, выпуская наружу накопившийся гнев, обиду, тоску, страх, словно пар из перегретого котла. Вороны, которые наблюдали за схваткой, сидя на хвосте «Миг-21», взмыли в воздух. Степан схватил пасечника за пояс, заерзал сапогами, зарываясь каблуками в землю для лучшей опоры. Он с глухим отчаянием пытался опрокинуть одержимого пришлого, прежде чем тот сломает ему хребет. В глотке Сан Саныча заклокотало, пасечник запрокинул голову, Степан понял, что тот сейчас снова харкнет. В этот миг Степка, собрав остатки сил, пихнул противника в бок, подставив ему под каблук мысок своего сапога.
Они рухнули вдвоем. Голова Сан Саныча дернулась: заросли ковыля скрывали мелкий валун, на который пасечник приземлился затылком. Смертоносная хватка ослабла. Степан ушел перекатом в сторону, бросил взгляд на врага: пришлый лежал, пялясь в низкое небо остановившимся взглядом. На его толстых губах пузырилась, дымясь, едкая слюна. С краев раны на животе медленно сползали рубиновые капли. В следующий миг Степан понял, что это не кровь вовсе, а что-то вроде крупной смородины… а точнее – вроде икры.
Его передернуло. На четвереньках, словно зверь, он кинулся к ружью. Когда до двустволки оставались считаные метры, Степка ощутил, как дрожит земля. Это пасечник пришел в себя и так же – на четвереньках – бросился вдогонку. Степан потянулся к ружью и в тот же миг ощутил, как твердокаменные пальцы Сан Саныча сомкнулись на его сапоге. Рывок! – и он выдернул ногу из сапога, схватил двустволку, перекатился на спину…
Пасечник приблизился почти вплотную, он протянул руку, собираясь поймать ружье за стволы. Степан выстрелил. Дробь разворотила Сан Санычу кисть, прошила вдоль и поперек бледное, похожее на театральную маску лицо. Степка отпрянул на локтях, судорожно переломил ружье, вытряхнул гильзы, нащупал в подсумке пару патронов.
Его противник ерзал на животе, вытянув в сторону Степана руку – изувеченную и похожую на клешню вареного рака. Было видно, что он стремится дотянуться до юнца, однако тело больше не слушалось пасечника: скорее всего дробь повредила спинной мозг. Все, на что оказался способен Сан Саныч, – это мелко подергиваться и сверлить Степана взглядом.
Пальцы дрожали неимоверно, и один патрон Степан выронил. Очевидно, он дошел до своего предела. Выдержал бой с настоящим пришлым, и теперь все – амба. Но дело нужно было завершить.
Приложив усилие, Степан закрыл патронник, приблизился на трясущихся ногах к пасечнику. За Сан Санычем тянулся след из склизкой икры, вывалившейся из порезанного брюха.
«Нет! – поправил себя Степка. – Не Сан Саныч! Не пасечник, а пришлый – нелюдь! чудовище! – замаскировавшийся под члена общины, фронтовика, немного странного, сварливого, но щедрого и трудолюбивого настоящего человека».
Он двумя руками поднял ружье, приставил ствол к виску разбитого параличом врага и нажал на спусковой крючок. Пахнуло горелым жиром. Череп лопнул, как трухлявый орех, но внутри него не оказалось ничего похожего на кровь или на мозги. Только серая неведомая органика, слизь, какие-то замысловатые структуры из кости или хрящевой ткани.
Степан сплюнул, обошел поверженного пришлого по кругу, не ощущая, как сухая трава впивается в босую ступню. Затем он повесил ружье на плечо, подобрал сапог, вытряхнул из голенища оставшуюся там портянку, сел на землю и начал переобуваться.
В голове вертелась одна и та же мысль: он встретился лицом к лицу с пришлым и победил его! Вот хвост, оставшийся от «Миг-21», пилот перехватчика в свое время бросил вызов «блюдцу», но не смог выйти из этой схватки живым. Отец бился против пришлых и тоже не вернулся… А он одолел, хоть это и было нелегко. До сих пор сердце норовит из груди выпрыгнуть, дыхалка как у паровоза, руки и ноги отваливаются, словно мешки с цементом пришлось разгружать.
Каменские тешили себя наивной мыслью, что они не привлекут внимания врага, если будут жить, как дети природы – без сельского хозяйства, машин, электричества, радиосвязи. Но не тут-то было, один засланный казачок уже выявился. Кто знает, сколько таких прилетенцев живет среди них еще?
Обувшись, Степан собрался затоптать рдеющие то тут, то здесь икринки, однако не смог пересилить отвращения.
Постепенно дрожь отступала, а в мыслях появилось некое подобие порядка.
Пришлый раскрыл себя. Он оставил общину, в которую был внедрен, и последовал за Степаном. Им двигало лишь одно подозрение: враг решил, что умирающий от костянки солдат поведал Степану что-то важное и что из-за этих сведений староста отправил юного охотника с каким-то заданием…
Но куда мог послать его Иван? Насколько Степке было известно, не существовало никакого сопротивления или подполья. Пришлые победили окончательно и бесповоротно, Красной армии нет, как нет больше вооруженных сил других стран. Самих стран тоже нет, а то, что осталось, – это очаги полупервобытной жизни, обреченные на деградацию и вымирание.
Тогда чего опасался пришлый? Нужно было вернуться в общину, вызвать через дозорного старосту и доложить ему о случившемся. Показать, если потребуется, труп лжепасечника. Община должна знать, какой опасности подвергалась все это время и какой может подвергнуться в ближайшем будущем.
Нужно было спешить!
Степан двинул в сторону поселения самым быстрым своим шагом. Иногда он переходил на бег, но усталость после боя не позволяла поддерживать скорость. Степка задыхался, хватался за бок, часто сплевывал пересохшим ртом. Темнота с каждой секундой становилась гуще и непрогляднее, туман глушил звуки. В тишине, нарушаемой лишь прерывистым дыханием и барабанной дробью сердца, Степан сосредоточенно пытался вспомнить слова умирающего всадника.
Он назвал его солдатом. Он велел слушать, а потом произнес несколько чисел и осведомился, все ли запомнил Степан.
Давным-давно они с Вовиком играли в разведчиков: учились маскироваться на местности и бесшумно красться, тренировались на собственноручно созданной полосе препятствий, кроме этого они придумывали секретные коды и норовили с ходу запомнить затейливые шифровки, состоящие из текста и чисел… Увы, последний навык в степи был не особенно нужен, умение растерялось. Но когда-то ведь он удерживал в памяти гораздо более сложные фрагменты, чем проклятые восемь цифр, названные красноармейцем. Причем последние четыре цифры не составило особого труда запомнить – четыре-четыре-четыре-пять. Ничего сложного. Первая группа цифр была поразнообразнее, но тоже в принципе не слишком замысловатой.
– Четыре… – сипло произнес Степан. Курганы, за которыми скрывалось поселение, выступили из тумана. – Семь… – Он услышал ток собственной крови, шумящей в голове от внутреннего напряжения. – Три… – К нему пришло второе дыхание; давление, стискивающее грудную клетку, ослабело. Он даже вроде снова различил прерывистую речь сраженного костянкой незнакомца, как будто тот, находясь за пределами бытия, все равно стремился помочь юноше. – Один! – прокричал он курганам, а потом перешел на бег. Эта легкость, пришедшая за осознанием того, что он смог выудить из памяти нужные сведения, окрыляла.
– Четыре-семь-три-один! – в голос произнес Степан. – Четыре-четыре-четыре-пять!
Небо над курганами посерело. Туман располосовали призрачные голубоватые лучи. Затем сквозь хмарь пробился свет трех колючих звезд, расположенных равносторонним треугольником.
Степан остановился. От изумления он невольно открыл рот. А звезды тем временем опустились ниже, словно желая прильнуть к земле, и тут же послышался вкрадчивый гул мощной, превосходно отлаженной машины.