Сил хватало лишь на то, чтобы моргать и дышать. И холодно было так, что даже сердце замирало. Но он не мог позволить себе сдаться. Общины больше нет, пришлые ее выжгли, словно фашисты… И он должен был выяснить, стоили ли слова, произнесенные умирающим красноармейцем, того, чтобы за них лишили жизни его родных и соседей. Этой ночью погибли практически все, кого он знал. Если же он сдастся, не найдя ответы и не отплатив врагам по счетам, то душа его никогда не обретет покоя.
Он перевернулся на живот, поднялся на четвереньки и переполз под ближайшее дерево – молодую бузину. Придерживаясь за гладкий ствол, кое-как встал. Эти нехитрые усилия помогли одолеть оцепенение, кровь снова живо текла по венам, и сразу стало чуточку теплее. Степан скинул макинтош, со стоном стянул мокрую тельняшку, выжал, как мог, потом вытер ею торс, голову и снова выжал. Снял сапоги, вылил из них воду и снова надел.
Осмотревшись, он нашел ружье. Приклад – в щепки, патронник не открывается. Повертев в руках, он выбросил то, что осталось от верной двустволки, в крапиву. Туда же отправились испорченные патроны из подсумка. Степан еще раз вытер лицо, пошмыгал носом и поплелся на звон ручьев. Там, где яр почти смыкался, в одной из пещер в пористой известняковой скале скрывалось общинное убежище. Если кто-то смог уцелеть, то он непременно придет сюда.
Степан часто озирался, но неоновое свечение «блюдец» и багровое мерцание «глаз» механизмов-охотников не наблюдалось. Останавливаясь под деревьями, он вслушивался в звуки ночи. Он надеялся услышать голоса или шаги… ну, хоть что-нибудь, что указало бы на других выживших. Пищали летучие мыши, журчала вода, скрипели ветви, в отдалении гремело – это рушились догорающие общинные постройки. Но громче всего стучали его зубы.
Он шел и вспоминал, как мальчишкой бегал на заре босиком по росистой траве, как в крещенский мороз нырял на ставке в прорубь, как под дождем со снегом помогал заводить колхозное стадо в загоны, как собирал кормовую репу на ледяном ветру в поле, стоя по щиколотки в подмерзающей грязи. Как, уже будучи юношей, шел по следам сайгака в завьюженной степи, как рубил сухостой на дрова, сбросив с себя тулуп и рубаху, подставив голые плечи зимнему солнцу и снежку, падающему с ветвей. В общем, не был он городским неженкой, у которого и летом могут случиться сопли, если в кране нет горячей воды. И сейчас Степан говорил себе, что этот пробирающий до мозга костей холод – пустяки, неприятно, конечно, но ничего смертельного. Не май месяц, но и до декабря еще далеко.
Он тер плечи и выдыхал облака пара. Не обращая внимания на боль от ушибов, он старался двигаться как можно живее.
Но все это помогало мало. С каждым шагом Степан ощущал, как стынет в жилах кровь. И в его случае это не было иносказательным выражением.
Забрезжил тревожный свет. Степан глухо застонал и бросился под ветви плакучей ивы. Обхватив себя руками, он ждал, когда его мучениям придет конец. Будет ли это испепеляющий луч из энергетической пушки, или струя высокотемпературного пламени, или иной смертоносный привет от пришлых… Но время шло, свет над яром тускнел, и становилось все холоднее.
Степан раздвинул ниспадающие до земли ветви, выглянул наружу. Сквозь тучи виднелись три огонька, три «блюдца» удалялись, набирая высоту. Степан показал им вслед неприличный жест.
Возле пещеры-убежища он унюхал запах табака. Закружилась голова, в груди разлилось приятное тепло: все-таки кто-то уцелел! А он уже почти и не надеялся…
Степан бросился на штурм склона, поскользнулся на мокрой от ночной росы траве, но продолжил подъем – правда, уже ползком.
Вход в пещеру чернел распахнутой в немом крике пастью. Скалистый козырек походил на выпяченную верхнюю губу, а заросли прижившегося там шиповника – на куцые усы. Соседние пещеры были точно норы, в этих неглубоких карстовых впадинах жили летучие мыши. В довоенное время каменские мальчишки играли здесь в первобытных людей. Кто мог тогда подумать, что вскоре им на самом деле предстоит стать дикарями. В большой пещере играть детям не разрешали, назывались разные причины: непрочный свод, опасный подземный колодец, в котором уже угробились несколько оболтусов, древнее скифское проклятье… Каменную горловину сразу за входом раньше перекрывал деревянный забор. Естественно, эта преграда не могла остановить жаждущих приключений пацанов. Там, во тьме, действительно обнаружился колодец. Вовик и Серый – это который потом утонул в ставке при странных обстоятельствах – спустились туда на веревке и нашли гору старых костей, принадлежащих разным животным. Возможно, в могильнике были и человеческие кости, но пацанам на глаза такие не попались. Степан же обнаружил под самым сводом пещеры едва различимые бледные изображения. Люди и звери были нарисованы неумело, словно рукой первоклассника. Все какие-то палочки-черточки: длинные руки, длинные ноги, длинные копья, длинные рога, длинные лапы… Все неестественное и грубое. Первобытное.
Забор, что перекрывал вход, давно сгнил, в колодце прямо под старыми костями оборудовали схрон на крайний случай. Чем сегодняшнее происшествие – не крайний случай? Уж «крайнее» не бывает…
– Стой! Стрелять буду! – рявкнули из темноты, едва Степан ступил под нависающую над входом известняковую «губу». Послышался щелчок: кто-то взвел курок. – Назови себя! Быстро!
– Степан я Стариков! А ты кто?
– А-а… – протянули глубокомысленно. – Степан-хулиган. Привел за собой пришлых?
В темноте замерцал малиновый огонек, остро повеяло крепчайшим табаком.
– Никак нет, – ответил Степка настолько твердо, насколько это позволяли стучащие зубы и онемевшие от холода мышцы лица. – Мне погреться надо.
– Ишь ты… погреться ему… – Во тьме хмыкнули. Ярко вспыхнул электрический фонарь, и Степан отпрянул, прикрыв лицо рукавом. Когда зрение вернулось, он увидел деда Бурячка, тот сидел, свесив короткие ноги, на бочке с соляркой. В одной руке – фонарь, во второй – взведенный револьвер, в зубах – чадящая трубка. Кроме деда, в пещере не было никого, если не считать летучих мышей.
Степан едва удержался, чтобы не взвыть от досады. Неужели из всех мужчин, женщин и детей общины удалось спастись только старому маразматику?
– Чего пришел? – зло осведомился дед, не выпуская изо рта трубки. Одновременно он продолжал светить Степану в лицо и целиться. Револьвер в его узловатой руке сидел как влитой.
Степан вздохнул, тяжело уселся на скальный пол.
– Ну, давай – начинай, – проговорил он устало. – Есть такой вид пришлых, дескать, неотличимый от людей… Только, дескать, мерзнут, суки, и полудохлые на вид. Ну! – Степан с вызовом посмотрел в выпяченные от прилива непонятных эмоций дедовы глаза. – Начинай, давай, свою песню!
Дед переложил фонарь на бочку, перехватил револьвер двумя руками.
– Да я сейчас в тебя стрельну! – пригрозил он глухим голосом.
– Стреляй, – пожал плечами Степан.
– Мазурика нашел, да? Потешаться надо мной вздумал? – продолжил дед, вскочив на ноги. – Ты хоть знаешь, что я повидал? Что я пережил, знаешь? Нет! Ты не можешь знать! Потому что никто об этом не знает!
– Мне все равно, – слабо улыбнулся Степан, ему казалось, что каменная плита, на которой он сидит, выпивает из него жизнь, обращает в такой же бесцветный известняк. – Почему погибли все… мамка… Вовик – старый друг и сосед… староста… все – понимаешь? Все…
– Я предупреждал, предупреждал! – замахал руками дед Бурячок. – Я всегда говорил, что они придут! И что они живут среди нас! А кто меня слушал? – Он аккуратно снял револьвер со взвода, запихнул оружие за свой солдатский пояс. – Ты слушал? Нет! Друг твой – шалопай – слушал? Тоже нет! Староста слушал?
– Что ты мелешь? – спросил, прикрыв глаза, Степан. Голос деда доносился как будто издалека.
– Не тыкай мне! Растыкался! Молокосос! – Дед Бурячок чем-то громко зашуршал; Степан уже толком не соображал, что происходит, беспамятство накрывало его волнами – одна другой темнее. Но когда рядом с ним упало что-то мягкое и теплое, сознание включилось снова. Степан понял, что держит в руках провонявшую табаком дедову телогрейку.
– Надень вот! – сварливо распорядился старик. – И это тоже! – Он стянул с головы ушанку и швырнул вслед за телогрейкой. Приладил дрожащей рукой разметавшиеся седые волосенки к лысине и заходил от одной стены пещеры к другой. Остался дед в кургузой латухе и стеганых штанах, Степану даже стало жаль старика, но присваивать его вещи навсегда он не собирался. Скинув холодный, точно лягушачья кожа, макинтош, Степка торопливо нырнул в теплую телогрейку, потом нахлобучил на голову и засаленную ушанку с красной звездой. Переполз под криво уходящую к своду стену и привалился к ней спиной, подсунув макинтош под зад, чтоб не так жестко было. Внезапно он представил себя древним охотником, вернувшимся израненным и без добычи; в темноте пещеры его дождался лишь один никчемный старик, а остальное племя погибло: от болезни ли, от голода, от рук головорезов из другого племени – не суть важно.
– Я, скажу честно, про прилетенцев этих раньше остальных узнал, – продолжал дед Бурячок возбужденно, было видно, что его распирает желание выговориться. – Сразу после войны с немцами это случилось, в сорок шестом! Людей вроде меня собирали по всему Союзу. У нас было особое видение, как нам говорили. Нас можно было спросить про вещи, о которых мы слыхом не слыхивали, о том, что происходило или только произойдет, и у нас всегда какой-нибудь ответ находился. Вроде как дар был, вникаешь? Нас привезли в саму Москву! В секретный институт, где занимались такими делами, о которых даже теперь я не имею права разглашать… – Он бросил взгляд на Степана, словно желая проверить, слушает ли юноша.
Степан слушал вполуха. Он рассеянно трогал рану на нижней челюсти, прожженную едкой слюной пришлого-шпиона, и смотрел на свет фонаря. По мере того как ему становилось теплее, все сильнее давала знать о себе боль. Лицо, шея, ноги, плечи, спина – нигде не осталось живого места.
– Меня спрашивает, значит, важный такой, усатый полковник: что представляет наибольшую опасность для СССР? – продолжил дед Бурячок. – Я ему как на духу отвечаю: прилетенцы с Луны! Он морщится, значит, с недоверием относится к моим словам. Потом опять спрашивает: а как эта напасть себя выразит? Я отвечаю: как только советская мечта разобьется об Луну, так прилетенцы и появятся среди нас.
– И что было дальше? – спросил Степан, но больше из вежливости.
– А ничего. – Дед Бурячок перестал ходить туда-сюда и с горечью махнул рукой. – Полковник сказал, что я ни на что не гожусь, кроме как навоз за кобылами убирать, и мне купили обратный билет в плацкартном вагоне. Но они ошибались! – Он понизил голос, горячо зашептал, словно одержимый: – И вы тоже ошибались! Думали, что я шифрейник! А я не шифрейник! Я, как мог, старался предупредить вас!
До Степана не сразу дошло, что означает «шифрейник», а когда сообразил, то кое-как сдержался, чтоб не усмехнуться: рану на лице не хотелось тревожить, да и вообще – не к месту сейчас какие-то улыбки. Ну, скажите, пожалуйста: что в общине должны были подумать о человеке, который во всем пытался разглядеть козни пришлых? Что он – шизофреник. Уж в этом дед Бурячок точно не ошибся.
– Деда, а можешь тогда подсказать, что делать нам? – спросил Степан. Он не верил в особый «дар» или провидение, просто в этот тяжелый момент ему хотелось услышать добрый совет или просто слова поддержки.
– Что делать… что делать… Спохватились! – пробурчал старик, встопорщив бороденку. – Что делать тебе – понятно и коню. Не мне умирающий армеец перед смертью душу изливал. Узнай, откуда он направлялся и куда. И тогда станет ясно: сколько на самом деле стоят его слова.
Степан хмуро кивнул, поморщился от боли в шее.
– Найди село Степное, где была военная часть твоего отца, – неожиданно сказал дед Бурячок. – Может, там отыщется его след. Может, заодно поймешь, кому нужно передать слова армейца.
– Но отец… – Степану вдруг стало тяжело говорить, вернулась дурацкая, пронзающая все тело дрожь. – Он ведь давно погиб…
– Не погиб, а без вести пропал, – поправил его дед Бурячок. – Похоронку вам никто не приносил. Просто ты давно надеяться перестал и сам записал батю в покойники.
– И кому я передам эти проклятые слова? – продолжил, не услышав старика, Степка. – Даже если в них есть смысл… Давно нет ни армии, ни флота, ни даже партизанского движения.
Дед Бурячок сердито хекнул, снова заходил по пещере, хрустя коленями и потирая то одну ногу, то другую.
– Не лезь в бутылку, малец! – прикрикнул он. – Если ты ничего, кроме степи, в жизни не видал и полагаешь, будто дальше Каменки – обрыв, то это не означает, что все на самом деле так и есть. Союз огромен! Кто знает, что сейчас творится в Москве! В Ленинграде! В Сибири или на Дальнем Востоке! Вот ты твердо знаешь, что Красной армии больше нет?
– Но все так говорили, – устало возразил Степан.
Старик снова хекнул.
– А кто говорил? – Он поднял седые клочковатые брови. – Наш староста Иван, который делал навар на Обменах? Или Трофимов – бывший председатель колхоза – говорил? Так у Трофимова теперь собственная коммуна, «Светлый путь» называется, и в ней он – то ли царь, то ли султан. А может, атаман Ермаков из Старого Режима говорил?
– Да понял я, понял! – отмахнулся Степан. Было не очень приятно слышать такие слова от «шифрейника». Никогда раньше он не смотрел на степную жизнь под таким углом. Неудивительно, что дед Бурячок умом тронулся – постоянно видеть перед собой темную изнаночную сторону происходящего.
Степан начал выбираться из дедовой телогрейки.
– Ты чего? – удивился старик. – Взопрел уже?
– Да, согрелся, – сухо ответил Степка. – Спасибо.
– Оставь себе! – Дед Бурячок выставил сухие ладони, словно защищаясь. – А вдруг ты заразный!
И снова Степан изумился.
– Да тебе же… сто лет в обед! – На середине фразы его горло осипло.
– И что? Я, может, пожить еще хочу! – вспетушился в ответ старик. – Не нужна мне твоя зараза!
– А как же… – Степан указал на телогрейку.
– Носи на здоровье, – позволил дед. – А я завтра обыщу развалины, может, найду приличный тулупчик…
Степан повернулся лицом к выходу из пещеры. Снаружи задувало зябкой свежестью, слышался шелест воды. Степан начал кашлять, длился приступ долго, а когда он закончился, юный охотник понял, что силы его окончательно иссякли. И сон вроде бы не шел, и назвать бодрствованием то, что с ним происходило, язык тоже не поворачивался.
Дед что-то еще побурчал и, когда понял, что беседа останется без продолжения, принялся возиться. Он ушел в глубь убежища, спустился в колодец, похожий на пищевод каменного чудища. Оттуда он вернулся с вязанкой старых костей. Кости бросил посреди верхнего зала пещеры, к ним добавил ветвей кустарников и сухих стеблей, которые удалось наломать возле входа. Затем дед выковырял из бочки с соляркой пробку, щедро плеснул на кучу, зачиркал обломком напильника по кремниевому кругляшу, высекая искры.
Костер получился жарким и донельзя вонючим. Черная и жирная копоть мгновенно перекрасила свод и стены пещеры в траурный цвет. Степан, лежа на боку, наблюдал, как под пленкой из сажи исчезают рисунки древних людей. Ему казалось, что худые, собранные из тонких палочек люди сгорают в пожаре. Вроде того, что бушевал сегодня в саду.
Забытье превратилось в еще одну пытку. В горячечных снах он метался, уворачиваясь от проникших туда механизмов пришлых. Он заново вспоминал названные всадником числа и плакал, как ребенок, когда ему чудилось, что теперь они вырваны из его памяти навсегда. Во сне пришла мысль обыскать карманы покойника, ведь он скорее всего заразился, так что теперь не имело особого смысла осторожничать. Ему снилось, что он выудил из карманов всадника целый ворох бумаг и каждая из них была – на вес золота. Документы хранили важнейшие данные о расположении войск советской армии, о численности и составе подразделений, списки радиочастот для связи с ними, направления предполагаемого наступления. На фоне этого какие-то несколько чисел, названных умирающим, теряли свое значение, становясь лишь частью ценнейшей находки… Потом приходило понимание, что это всего лишь сон, что на самом деле он не додумался проверить карманы и что необходимо как можно скорее вернуться в степь и восполнить это упущение, пока труп не разорвали волки. Или, чего пуще, пока его не подобрали пришлые.
– Прекрати орать! Ненормальный, что ли? – будил его недовольным хриплым голосом дед Бурячок, который лежал, прикрывшись латухой, по другую сторону остывающего костра.
Степан же закрывал глаза и мгновенно проваливался в очередное горячечное сновидение.
Глава 2
С первыми лучами солнца Степку отпустило. По-прежнему было холодно, и боль, возможно, стала еще сильнее, но он проснулся с мрачной решимостью действовать. Незавершенные дела звали в дорогу.
А дело перво-наперво предстояло тягостное: нужно было вернуться в общину и похоронить всех, кого он найдет.
Дед Бурячок уже был на ногах. Старый насобирал в балке сырого хвороста, снова, не скупясь, плеснул соляры и зачиркал огнивом. Степка, ступая осторожно, будто поменялся с Бурячком возрастом, спустился к ключам, умылся и попил вкусной чистейшей воды. В брюхе заурчало и забулькало.
– Живая вода, – проговорил он, с трудом двигая обожженной слюной пришлого челюстью.
Вернувшись в пещеру, он обнаружил, что дед Бурячок греет на углях две открытые банки с тушенкой. Аппетитно булькала юшка, под закопченным сводом висел густой мясной дух. Тут же в видавшей виды жестяной кружке закипала вода.
– Может, заберешь все-таки свои вещи? – хмуро спросил Степан, он запаха тушенки его вдруг стало мутить.
Старик помотал головой: