Водитель смотрит в зеркало заднего вида, все еще ухмыляясь.
― Вам, пожалуй, стоит пристегнуться, мисс Спенсер.
Тут я выпускаю журнал, и он падает сквозь окошечко в перегородке, его приплющивает к ветровому стеклу.
― И еще, — говорит шофер. — Когда мы приедем на место, не трогайте прутья клетки. Они очень грязные.
Машина срывается вниз, ныряет, падает с невозможной быстротой, все ускоряясь в своем полете. Я сонно застегиваю ремень безопасности.
27
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Истории, рассказанные во втором лице, по своей сути напоминают молитвы. «Да святится имя Твое… Да будет воля Твоя…» Ты только не воображай, что я тебе молюсь. Ничего личного, но просто я не сатанистка. Правда, как бы ни старались мои родители, я и не светская гуманистка. Раз уж я нахожусь в послежизни, то не могу быть убежденной атеисткой или агностиком. В настоящий момент я не уверена, во что я верю. Я совершенно не собираюсь объявлять о своей приверженности какой-либо системе верований, потому что сейчас мне кажется, будто я ошибалась насчет всего, что до сих пор считала реальным.
Честно говоря, я даже не знаю, кто я.
Как сказал бы вам мой отец: «Если не знаешь, что будет дальше, хорошенько присмотрись к тому, что уже было». В смысле, если захочешь, прошлое подскажет будущему, что делать. То есть пора мне пойти обратно по собственным следам. Так что я бросаю работу в телемаркетинге и отправляюсь в путь в своих верных мокасинах, с новыми шпильками под мышкой. Надо мной летают черные мухи и жужжат густыми тучами черного дыма. Море Насекомых кипит вечно голодным хаосом, его мерцающая радужная поверхность тянется до горизонта. Колкие холмы обрезков ногтей растут и осыпаются царапучими лавинами. Под ногами хрустит Долина Битого Стекла. Растекается ядовитый Великий Океан Пролитой Спермы, постепенно поглощая весь адский пейзаж.
И да, я понимаю, что я тринадцатилетняя мертвая девочка, которая только сейчас начала осознавать, как тяжело ей доверять людям. Впрочем, лучше бы мне быть сиротой из какой-нибудь страны восточного блока, заброшенной и одинокой в собственном горе, никому не нужной, безо всякой надежды на спасение. Тогда я быстро сама бы стала безразличной к своим ужасным обстоятельствам. Или, как говорила мне мама: «Нудишь, нудишь… Заткнись, Мэдисон!»
Я к тому, что я построила всю свою личность на уме. Другие девочки, в основном всякие мисс Шлюхи ван дер Шлюхсон, выбрали привлекательную внешность. Очевидное решение, когда ты молода. Как говорила моя мама, в мае любой сад хорош. В смысле, в молодости все мы более или менее привлекательны. Соперничать с остальными своей физической привлекательностью — стандартный выбор. Другие девочки, те, кто обречен жить с крючковатым носом или дурной кожей, вынуждены культивировать в себе комичность. Третьи становятся спортсменками, анорексичками или ипохондричками. Многие выбирают горькую, одинокую пожизненную дорогу мисс Злюки фон Злючкинс, вооружившись злобным и острым язычком. Еще можно стать бойким и веселым политиком, школьной активисткой. Или вообразить себя мрачной поэтессой, вчитываться в собственные интимные стихи, пропускать через себя тоскливую мировую скорбь Сильвии Плат и Вирджинии Вулф. Однако, несмотря на такое обилие вариантов, я предпочла быть умной — этакой жирнушкой с блестящим интеллектом, круглой отличницей, которая носит удобную обувь и сторонится волейбола, маникюров и хихиканья.
Достаточно сказать, что до недавнего момента я была вполне довольна и удовлетворена своим выбором. Только в детстве можно быть настолько уверенной, что хочешь стать или спортсменкой, или злючкой, или поэтессой.
Но теперь, когда выяснилось, что я умерла не от передозировки марихуаны… И Горан — вовсе не мой романтический идеал… А мои макиавеллиевские планы причинили родным только боль… Оказалось, что не такая я умная. И это подрывает само мое представление о себе.
Даже сейчас я сомневаюсь, использовать ли такие слова, как «мировая скорбь», «культивировать» и «маккиавеллиевский» — так сильно поколебалась моя вера в себя. Моя гибель доказывает, что я идиотка, не Юная Умница, а самозванка, которая строила свою иллюзорную реальность из горстки умных слов. Эти словарные декорации были моей тушью, моим силиконом, моей физической координацией, моей уверенностью в себе. Эти слова служили мне костылями.
Быть может, лучше признать, как ты заблуждалась, в юности, чем утратить иллюзии в среднем возрасте, когда тебя покидают красота и молодость, когда ты уже не настолько сильная и энергичная. Быть может, и лучше, что сарказм и презрение еще не привели меня к полной изоляции от сверстников. И все же такая экстремальная поправка психологического курса мне кажется… жутко болезненной.
Осознав собственный душевный кризис, я иду по своим следам. Я возвращаюсь в камеру, где впервые появилась в аду. Мои руки болтаются, бриллиантовый перстень, подаренный Арчером, сияет мрачным ворованным блеском. Я больше не могу выставлять себя авторитетом по смерти, так что я удаляюсь в свой загон из грязных прутьев, чтобы искать утешения за замком, с которого соскребла грязь и ржавчину острая булавка мертвого панк-рокера. Мои проклятые соседи понурились, обхватив головы руками. Одни так давно застыли, словно кататоники, в позах жалости к себе, что их уже опутала паутина. Другие меряют клетку шагами, бьют воздух кулаками и что-то бормочут.
Нет, я еще успею стать смешной или артистичной, смогу энергично скакать по гимнастическим матам или декламировать меланхоличные шедевры. Однако, раз потерпев поражение в выбранной стратегии, я уже никогда не смогу соотносить себя с одной-единственной ролью. Стану ли я спортсменкой или стоунершей, стану улыбающейся физиономией с коробки пшеничных хлопьев или заливающей глаза абсентом авторессой, эта новая персона всегда будет казаться мне такой же фальшивой и нарочитой, как пластиковые ногти или татушки-переводки. Всю послежизнь я буду чувствовать себя такой же фальшивой, как «маноло бланики» Бабетт.
Соседние души так погрузились в ужас и отчаяние, что не могут даже отогнать мух, ползающих по их грязным рукам. Мухи свободно бродят по замурзанным щекам и лбам. Черные мухи, жирные, как изюмины, ходят по остекленевшей поверхности их застывших, одурманенных глаз. Никем не замеченные, мухи заходят в раззявленные рты, а потом выходят из ноздрей.
За прутьями других клеток души таскают себя за волосы. В гневе они разрывают на клочки и лоскутья свои тоги и ризы, свои горностаевые мантии, саваны, шелковые платья и твидовые костюмы с Сэвил-роу. Некоторые из них, всякие римские сенаторы и японские сегуны, умерли и были прокляты задолго до моего рождения. Они стенают от пыток. Они брызжут слюной, и от этих брызг в гнилом воздухе повисает туман. Их пот стекает ручейками по лбам и щекам, светится оранжевым в огненных сполохах ада. Жители Гадеса, они трясут руками и ежатся, грозят кулаками пылающему небу, бьются головами о железные прутья, пока их не ослепляет собственная кровь. Другие раздирают себе лица до мяса, выцарапывают глаза. Их надтреснутые хриплые голоса завывают. В дальних клетках, и в клетках за ними, и в следующих… Проклятые души сидят в клетках до самого пылающего горизонта во всех направлениях. Бесчисленные миллиарды мужчин и женщин в отчаянии вопят, выкрикивают свои имена, называются королями, порядочными налогоплательщиками, представителями угнетенных нацменьшинств или законными домовладельцами. В этой какофонии ада вся история человечества разбивается на протесты отдельных личностей. Они требуют своего права по рождению. Они настаивают на своей праведности и невинности, потому что они христиане, мусульмане или евреи. Филантропы или врачи. Мученики, или кинозвезды, или политические активисты.
В аду нас терзает именно привязанность к своей конкретной личности.
* * *Вдали по тому же пути, которым я совсем недавно вернулась, плывет ярко-синяя искра. Синее пятнышко, такое яркое на фоне оранжево-алого пламени, синий нимб, покачиваясь, протискивается между клетками с их кричащими обитателями. Голубая искра минует скрежещущих зубами мертвых президентов, игнорирует забытых императоров и монархов. Кусочек синего исчезает за горами ржавых прутьев, мелькает за толпами безумных бывших римских пап, скрывается за рыдающими низвергнутыми шаманами, отцами города и изгнанными хмурыми дикарями, а через мгновение возникает снова, становится еще немного больше и ближе. Синий предмет продвигается зигзагом по лабиринту отчаяния и безнадежности. Ярко-синий ныряет то в одно, то в другое густое облако мух. И все же он появляется снова, все больше и ближе, пока не превращается в волосы, поставленные в гребень на бритой голове и выкрашенные в синий цвет. Голова подскакивает на плечах в черной кожаной мотоциклетной куртке, которую несут вперед две ноги в джинсах и в черных ботинках. На одном из ботинок звякает цепь.
Панк-рокер Арчер подходит к моей клетке.
Под локтем, затянутым в кожу, Арчер несет конверт. Панк запихнул руки в передние карманы джинсов, а конверт зажал между локтем и бедром.
Кивнув прыщавым подбородком в мою сторону, он говорит:
― Привет!
Арчер бросает взгляд на окружающих. Те утонули в своих страстях, ханжестве и похоти. Отрезали себя от всякого будущего, от любых новых возможностей, заползли в раковину своей прежней жизни.
Арчер качает головой и говорит:
― Ты хоть не будь, как эти лузеры…
Ничего он не понимает. Ведь на самом деле я еще даже не подросток, я мертва и невероятно глупа — и к тому же меня навсегда сослали в ад. Арчер смотрит мне прямо в лицо и говорит:
― У тебя глаза красные — что, псориаз совсем замучил?
Я врунья. Я говорю ему:
― Вообще-то у меня нет псориаза.
― Ревела?
Я такая врунья, что отвечаю:
― Нет.
Хотя не я одна виновата в том, что попала в ад. В свою защиту добавлю, что отец всегда утверждал: Сатана — это памперсы.
― Смерть — долгий процесс, — говорит Арчер. — С тела все только начинается.
В смысле, потом должны умереть твои мечты. Потом — ожидания. И злость из-за того, что ты всю жизнь учился всякой лабуде, любил людей и зарабатывал деньги, а в результате получил полный ноль. Нет, правда, смерть физического тела — это еще самое простое. Потом должны умереть твои воспоминания. И твое эго. Твоя гордость, стыд, амбиции и надежды, все это Супер-Личное Дерьмо может отмирать веками.
― А люди видят только то, — продолжает Арчер, — как умирает тело. Есть такая Хелен Герли Браун [25], так она изучила первые семь этапов того, как мы отбрасываем коньки.
Я переспрашиваю:
― Хелен Герли Браун?
― Ну, ты в курсе. Отрицание, торговля, гнев, депрессия…
Он имеет в виду Элизабет Кюблер-Росс [26].
― Видишь, — улыбается Арчер, — какая ты умная… Не то что я.
Главное, что ты остаешься в аду, пока не прощаешь себя.
― Облажался — и ладно. Геймовер, — говорит Арчер. — Теперь просто расслабься.
Хорошо, что я не выдуманный герой в плену печатных страниц вроде Джен Эйр или Оливера Твиста. Для меня теперь возможно все. Я могу стать кем-то другим, не под давлением, не от отчаяния, а просто потому, что новая жизнь — это прикольно, интересно или весело. Арчер пожимает плечами.
― Малышка Мэдди Спенсер мертва… Может, пора на новые приключения?
Из-под его локтя выскакивает конверт и падает на камни. На коричневой бумаге конверта красные печатные буквы: КОНФИДЕНЦИАЛЬНО.
Я спрашиваю:
― Что это?
Наклоняясь за конвертом, Арчер говорит:
― Это? Результаты теста на спасение, который ты сдавала.
Под каждым его ногтем темнеет серпик грязи. По лицу разбросана целая галактика прыщей, сияющих разными оттенками алого.
Под «тестом на спасение» Арчер имеет в виду тот странный тест на детекторе лжи, когда демон спрашивал меня, что я думаю об аборте и однополом браке. То есть в конверте написано, должна я быть в раю или в аду. Или даже лежит разрешение вернуться к жизни на земле. Я невольно тянусь к конверту, я не могу устоять, я говорю: дай сюда.
Бриллиантовый перстень, тот самый, который Арчер украл для меня, сверкает на пальце моей вытянутой руки.
Держа конверт за прутьями моей клетки, так, чтобы я его не достала, Арчер говорит:
― Обещай, что перестанешь кукситься!
Я тяну руку к конверту, стараясь не касаться грязного металла.
Ничего я не куксюсь, говорю я.
Арчер трясет конвертом прямо перед моими пальцами.
― У тебя муха на лице! — смеется он.
Я отмахиваюсь и даю честное слово.
― Ладно, — говорит Арчер, — сойдет для сельской местности.
Он расстегивает свою огромную булавку и вытаскивает из щеки. Как раньше, он просовывает острый кончик в замочную скважину моей камеры и вскрывает древний замок.
Дверь распахивается, я выхватываю у него результаты. Обещание еще не остыло у меня на губах, еще отдается эхом в ушах. Я разрываю конверт.
И победителем становится…
28
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Подумай, не стоит ли скорректировать знаменитый лозунг, который сейчас ассоциируется со входом в ад. Вместо «Оставь надежду, всяк сюда входящий…», как мне кажется, гораздо полезнее написать «Оставь всякое чувство такта». Или «Оставь элементарные правила вежливости».
Если бы вы спросили мою маму, она бы сказала: «Мэдди, жизнь — это не конкурс популярности».
Ну, я бы отпарировала, что смерть тоже.
Те из вас, кто еще не умер, пожалуйста, обратите на это особое внимание.
По словам Арчера, мертвые постоянно посылают живым сообщения — и не только когда колышут занавески или приглушают свет. Например, всякий раз, когда у вас урчит в животе, кто-то из послежизни пытается с вами связаться. Или когда вам внезапно захотелось съесть что-то сладкое. Еще один распространенный способ связи — когда вы чихаете несколько раз подряд. Или когда у вас чешется голова. Или когда вы резко просыпаетесь среди ночи от сильной судороги в ноге.
Простуда на губах, нервный тик, вросшие волосы… Если верить Арчеру, все это методы, которыми мертвые пытаются привлечь ваше внимание, выразить привязанность или предостеречь о надвигающейся опасности.
На полном серьезе Арчер утверждает, что если вы, живое существо, услышите песню «Ты то, что мне нужно» из мюзикла «Бриолин» три раза за день — хоть в лифте, хоть по радио, хоть в телефоне — это означает, что до рассвета вы точно умрете. С другой стороны, фантомная вонь подгоревших тостов всего лишь означает, что ваш любимый покойник продолжает следить за вами и вас защищать.
Когда у вас из ушей, ноздрей или бровей начинают расти непрошеные волосы, значит, с вами пытаются связаться покойники. Задолго до того, как легионы мертвецов начали звонить живым во время ужина и проводить опросы о потребительских предпочтениях растительных сливок, до того, как мертвые начали поставлять в Интернет порноконтент, души почивших находились в постоянном контакте с миром живых.
Пока Арчер все это мне объясняет, мы бредем по Великой Долине Битого Стекла, переходим вброд Реку Бурной Рвоты, идем по огромной Впадине Старых Памперсов. Арчер показывает мне темную кляксу на горизонте. Над ней низко вьются канюки, грифы и прочие падальщики.
― Болото Выкидышей, — говорит Арчер.
Мы задерживаем дыхание и идем дальше, огибая эти ужасы стороной. Мы идем в головной офис ада.
Арчер говорит: хватит пытаться всем нравиться. Всю жизнь, уверенно заявляет он, родители и учителя заставляли меня быть милой и дружелюбной. Мои веселость и энергичность постоянно поощрялись.
Шагая вперед под пылающим оранжевым небом, Арчер говорит:
― Может, кроткие и наследуют землю, но в аду они хрен собачий что получат…
Раз всю жизнь я провела в попытках быть хорошей, в послежизни стоит попробовать вести себя наоборот. Звучит иронично, но, как говорит Арчер, никакому хорошему человеку не дают столько свободы, сколько заключенному убийце, приговоренному к смерти. Если бывшая «хорошая девочка» хочет начать все с чистого листа и попробовать, как это — угнетать других и стервозничать, а не сушить зубы и вежливо слушать… Что ж, в аду вполне можно пойти на такой риск.
А вот как Арчер попал в ад. Однажды миссис послала его украсть в магазине хлеба и памперсов.
Миссис не в смысле «жена», а в смысле «мать». Ей нужны были подгузники для его младшей сестрички, а денег у них не осталось, так что Арчер рыскал по соседнему бакалейному магазину, пока не решил, что никто на него не смотрит.
Мы идем вдвоем, шаркаем по шелушащейся, восково-бледной Пустыне Перхоти, пока не доходим до группки проклятых душ. Их не больше, чем посетителей на ВИП-вечеринке в топовом ночном клубе Барселоны. Все смотрят куда-то в центр толпы. Там стоит и трясет кулаком какой-то тип.
Арчер пригибается ко мне и шепчет:
― Вот и потренируешься!
Центр их внимания определяется безошибочно. Среди грязных рук и нечесаных лохм слушателей виднеется узкоплечая фигура с косой темной челкой над бледным лбом. Мужчина молотит вонючий воздух обеими руками, бешено жестикулирует, бьет и режет что-то невидимое. Кричит по-немецки. На верхней губе дрожат каштановые усики не шире его раздутых ноздрей. Лица слушателей расслаблены, как у кататоников.
Арчер спрашивает меня: ну что плохого может случиться? Он говорит, что я должна научиться командовать другими. Надо растолкать людей и пробраться вперед. Распихать их локтями. Сыграть роль задиры. Он пожимает плечами, хрустнув черными кожаными рукавами, и говорит:
― Выбор твой…
С этими словами Арчер прикладывает ладонь к моей пояснице и толкает меня вперед.