– Так, и что же вы сделали?
– Я доложила консилиуму, что у товарища Жданова инфаркт миокарда в области левого желудочка и межжелудоч-' ной перегородки, а они на меня накричали, что я не умею диагностировать ЭКГ и никакого инфаркта у товарища Жданова нет. Они меня тут же отправили обратно в Москву.
Но на следующий день, то есть 29-го, мы узнали, что у товарища Жданова сердечный припадок, и я тут же вылетела на Валдай. Но Виноградов и Егоров не дали снять кардиограмму в тот день, сказав, что это успеется и завтра, но заставили меня изменить в истории болезни мой диагноз.
– Как это – «заставили»?
– Но товарищ Хрущев! – затараторила Тимашук, оправдываясь.
– Ну, кто я, и кто Егоров с Виноградовым!
Я простой врач, а профессора Егорова лично товарищ Кузнецов перевел заведовать кремлевской больницей из Ленинграда.
Вы же помните процесс 1938 года правотроцкистского блока? Ведь суд за неправильное лечение Горького, Куйбышева и Менжинского приговорил к расстрелу врачей Левина, Казакова и Плетнева по заключению академика Виноградова.
Суд Виноградову поверил, а не им.
– Там и других доказательств было много…
– Все равно, без заключения Виноградова их бы не расстреляли.
Так как сравнивать мое слово с его словом?
Но товарищ Хрущев, я ведь не бездействовала! Когда я узнала, что консилиум прописал товарищу Жданову гулять по парку, ходить в кино, я немедленно написала письмо начальнику Егорова – генералу Власику, в котором указывала, что товарищу Жданову нужен постельный режим и терапия инфаркта. Я предупреждала, что такое лечение убьет товарища Жданова. Я тут же, в этот же день передала товарищу Власику это письмо через майора Белова.
– Та-ак! – удивился Хрущев. – Значит, начальник кремлевской охраны генерал-лейтенант Власик знал, что Жданова лечат неправильно?!
– Знал!
– И что же он сделал?
– Для спасения жизни товарища Жданова – ничего.
Егоров по-прежнему предписывал товарищу Жданову увеличивать физические нагрузки, вечером у товарища Жданова был еще один приступ, начался отек легких, и 31-го он умер.
– Но я хорошо помню заключение, врачебной комиссии, и в этом заключении ничего об инфаркте не было, там было что-то такое про болезненное изменение сердца.
– Вот именно! Вот поэтому я и обратилась к вам, – обрадовалась Тимашук, что Хрущев хорошо запомнил те события.
– В момент смерти товарища Жданова я находилась на Валдае и была очевидцем всего. Умер такой большой человек, один из вождей партии и народа. Тело его должны были немедленно самолетом перевезти в Москву и там, в современной операционной, в присутствии консилиума лучших патологоанатомов сделать вскрытие и установить причину смерти. Так ведь?
Хрущев попытался вспомнить.
– А разве было не так?
– Вот именно! Не тело товарища Жданова перевезли в Москву, а в санаторий прилетел патологоанатом профессор Федоров с помощником, и в темной ванной комнате они произвели вскрытие тела товарища Жданова. Как какогото бродяги-алкоголика! И при вскрытии присутствовал не консилиум патологоанатомов, а Кузнецов, Вознесенский и Попков.
– Все трое? – уточнил Хрущев, но Тимашук пропустила мимо ушей его вопрос, в желании рассказать главное.
– И Федоров зачем-то описал инфаркт словами, которые не каждый врач поймет: «некротические очажки», «фокусы некроза», «очаги миомаляций» и тому подобное. А это был инфаркт! Но его скрыли и сообщили, как вы правильно сказали, о смерти от якобы постепенного болезненного изменения сердца.
Никита тут же понял, зачем заговорщики изменили диагноз.
Ведь Сталин знал, что в СССР есть яды, вызывающие инфаркт, и, узнав, что у Жданова инфаркт, он мог бы потребовать провести анализ тканей тела Жданова на наличие яда.
– Я тогда работал в Киеве и ничего этого не знал… – задумчиво покачал головою Хрущев, – Вернее знал, что Политбюро назначило Кузнецова присутствовать на вскрытии тела товарища Жданова, но вот то, что вскрытие происходило в какой-то ванной комнате и что на нем почему-то присутствовали еще и Вознесенский с Попковым, этого я не знал.
«Не сказал Кузнецов об этом, докладывая на Политбюро о результатах вскрытия, не сказал!» – подумал Никита, и уточнил:
– Так получается, что этот Федоров обманул Кузнецова?
– Нет, Кузнецов все знал.
– Почему вы так уверены? – удивился Хрущев.
– Я написала об этом Кузнецову.
– Как?! И ему тоже? – Хрущев был искренне поражен этим врачом.
– Да. Уже после смерти товарища Жданова товарищ Власик передал мое заявление для рассмотрения Егорову.
Я в заявлении жалуюсь на Егорова, а он Егорову и передал на рассмотрение мою жалобу! Это противозаконно! Егоров и Виноградов сняли меня с работы и перевели в районную поликлинику. Тогда 7 сентября я написала жалобу товарищу Кузнецову, в которой указала, что у товарища Жданова был инфаркт. И меня восстановили в Лечсанупре.
– И фотокопия этой жалобы у вас есть? – уточнил Хрущев, уже не сомневаясь в ответе.
– Конечно! У меня есть копии всех трех жалоб Кузнецову.
– Как? Вы писали ему по поводу смерти Жданова три раза? – уже не смог скрыть удивления Никита.
– Да, в сентябре, а потом еще в ноябре и в январе 49-го. Но он мне ни разу не ответил.
– А зачем вы писали?
– Ну, товарищ Хрущев! Я уже двадцать четвертый год работаю в кремлевской больнице. А меня не ценят! Я же поставила точный диагноз товарищу Жданову, а не они. Вон у всех у них грудь в орденах, а мне хотя бы медальку дали!
Хрущев внутренне облегченно вздохнул: Тимашук была тщеславной карьеристкой, а не фанатиком, и это упрощало дело.
– Что-то еще хотите сказать?
– Знаете, товарищ Хрущев, я упоминала процесс 38-го года, так вот, когда он уже шел, то один врач, фамилия его Белоцерковский, прочитал об этом процессе в газетах и дополнительно выступил на суде, показав, что профессор Левин не лечил, а убивал товарища Максима Горького. Об этом его гражданском поступке тогда писали все газеты. Вот я и думаю выступить на суде этих врагов народа и показать, что Кузнецов скрыл причины смерти товарища Жданова.
«Ах ты, сука, ты же из-за своего тщеславия и меня под расстрел подведешь!» – тут же промелькнуло в мозгу у Никиты, но он сдержал себя и «поддержал» Тимашук, зло сощурившись.
– А что? Мысль хорошая. Но дайте я немного подумаю.
«Но какие же идиоты эти ленинградцы!! Ясно, что они отравили Жданова ядом, вызывающим инфаркт. Но что такое инфаркт? Миллионы умирают от инфаркта. Вон Щербаков, тоже член Политбюро, умер от инфаркта – и ничего!
Зачем надо было это от Политбюро скрывать? Кто бы догадался искать этот яд в теле Жданова? А теперь десятки людей знают, что Жданов умер от инфаркта, а Кузнецов это скрыл, да еще для этого вскрытие тела Жданова провел чуть ли не тайно. Е… их мать! Слов нет! Пидарасы!
Сокрытие ими причины смерти Жданова – это прямое доказательство того, что причина его смерти преступна, прямое доказательство того, что Жданов отравлен ядом скрытого действия, вызывающим инфаркт! Если из-за этой дуры дело вскроется, то Кузнецов и Вознесенский не устоят и признаются. А значит, потянут и меня за собой. Ах, пидарасы, ну пидарасы!
Так, но нужно что-то делать с этой сукой, а то она, упаси господь, еще заявление кому-нибудь напишет… Так, ладно, сначала кнут, а потом пряник», – наконец нашел Хрущев выход из положения. И он обратился к Тимошук, как бы выходя из раздумий.
– Мысль-то хорошая, но вот тут какое дело. Вы знали, что у Жданова инфаркт? Знали! А Егоров с Виноградовым ошиблись, положились на эту Карнай, вы сами говорили, что она врач хороший. Далее. Кузнецов не врач, а, значит, его обманули врачи, которые хотели скрыть ошибку. Почему Кузнецов должен был верить вам, а не профессорам и академикам? Так что остается? Остается одна врач, Тимашук Лидия Федосеевна, которая знала, что у товарища Жданова инфаркт, но не приняла мер для его спасения.
– Я написала заявление, чтобы спасти товарища Жданова! – побледнела Тимашук.
– Лидия Федосеевна, я уже давно не хлопчик, – Хрущев говорил спокойно и равнодушно. – Я много разных заявлений видел, и меня заявлением не удивишь. Вы написали заявление не для того, чтобы спасти товарища Жданова, а для того, чтобы спасти, как на Украине говорят, свою сраку.
Если бы вы хотели его спасти, то вы бы пошли к нему, сказали, что у него инфаркт и ему нужно лежать, а уж он, поверьте, заставил бы сделать себе кардиограмму, а не перенес бы ее на завтра. А вы этого ничего не сделали, а написали заявление. Почему? Потому, что если бы у Жданова инфаркта не оказалось, то вы ни при чем, так как вы ничего ему об инфаркте не говорили и усиливать физические нагрузки не мешали. Не мешали ему умереть. А теперь, когда он умер, вы этим заявлением себе сраку-то и. прикрываете.
Я правильно вас понял?
Хрущев понял все правильно, так как Тимашук, перепуганно пялясь на него, сползла со стула на колени и запричитала.
– Товарищ Хрущев!! Пожалейте! Дура баба, дура. Не сообразила! Пожалейте, век бога буду за вас молить. Дура я, дура!!
«Да не такая уж ты и дура, раз фотокопии всех заявлений сделала и где-то спрятала», – подумал Хрущев, но ласково предложил.
– Да вы садитесь, Лидия Федосеевна, садитесь. Но это один вопрос, с которым я разберусь и сообщу вам решение, наверное, тогда, когда буду узнавать у вас заключение консилиума по своей ЭКГ.
Второй вопрос. Это вопрос о том, что вы тут давно работаете, а вас не ценят. Над этим вопросом я тоже поработаю,
– Хрущев поднялся, довольный произведенным эффектом. - До свидания, Лидия Федосеевна, успокойтесь, не расстраивайтесь… – Никита сделал паузу и с нажимом продолжил, – если будете вести себя правильно, то все будет хорошо.
Вечером того же дня Хрущев и Абакумов вошли в пустой кабинет Абакумова и Хрущев жестом показал плотно прикрыть дверь, после чего подошел к окну. Абакумов продолжал еще в коридоре начатый разговор:
– Так что ленинградское дело полностью подготовлено и может быть рассмотрено судом хоть завтра… – Но удивленно замолчал, остановленный новым жестом Хрущева.
– Сегодня разговаривал с женщиной, которая в свое время написала много заявлений, зовут Тимашук.
– И чего же она хочет? – напрягся и жестко спросил Абакумов.
– Хочет еще одно заявление сделать.
– Это лишнее. Ленинградское дело затянется и примет очень нежелательный оборот, – заметил Абакумов.
– В том-то и дело.
– Видимо нужно срочно что-то сделать.
– Не дури, – остановил Хрущев, правильно поняв это «что-то», – не будь таким дураком, как ленинградцы. У нее копии заявлений неизвестно где, а у тебя, небось, оригиналы.
Если с ней что-то случится, то эти копии попадут туда, – показал пальцем вверх,- а оригиналы у тебя найдут. При наличии этих копий и свидетелей оригиналы не уничтожишь.
Что будет, понимаешь?
– С нами?
– С тобой – это уж точно!…Ну, и у меня забот прибавится, отрицать не буду.
– Так что же делать?
– Ее заявления в адрес Кузнецова можно уничтожить – о них никто, кроме нее, не знает. А вот первое заявление уничтожать бесполезно – о нем знают десятки человек.
Сейчас я ее запугал, но на сколько этого хватит – не знаю. Поведение бабы предсказать трудно, а это еще и хитрая, или думает, что хитрая, а это еще хуже.
В общем, так. Чтобы завтра же из Лечсанупра в Президиум Верховного Совета поступило представление ее к ордену.
– За что?
– Ну, она в Лечсанупре уже 24-й год работает.
– Не круглая дата, внимание обратят.
– А вы к ордену Ленина не представляйте, – раздраженно ответил Хрущев, – утешим бабу орденом «Знак Почета ». Завтра же!
Еще через два дня из своего кабинета Хрущев по телефону соединился с Тимашук.
– Ну что там, Лидия Федосеевна, сказал консилиум по моей кардиограмме?… Очень хорошо. Кстати, по первому вопросу я все проверил, никаких ваших дополнительных действий не требуется, – подчеркнул голосом. – Никаких!
А по второму вопросу хочу вас обрадовать – принято решение о награждении вас орденом «Знак Почета»… Не стоит благодарности. Запомните, Лидия Федосеевна, партия ценит не болтунов, а преданные партии кадры, – слова «болтунов» и «преданные кадры» Хрущев снова выделил голосом.
НИКАКОЙ ПОЩАДЫ!
Вечером 30 сентября 1950 года проходило заседание Политбюро, которое Маленков специально назначил на позднее время из-за необходимости принять оперативное решение по важному делу. Но пока вопрос, ради которого, собственно, и было созвано совещание, еще не подоспел, члены Политбюро решали текущие вопросы. За столом для заседаний в торце стола сидел Сталин, возле него Маленков и Молотов, далее остальные: Берия, Микоян, Хрущев, Каганович, Андреев и Шверник. Маленков зачитывал Политбюро вопросы, требующие решения.
– Следующий вопрос: о выделении помощи английскому писателю Джеймсу Олдриджу. Это прогрессивный писатель, очень хорошо о нас пишет и отзывается, сочувствует коммунистам. За это его печатают в Англии мало, и ему надо помочь деньгами…
В это время в комнату вошел секретарь и положил перед Маленковым лист бумаги, забрал документы, по которым уже было принято решение, и ушел. Маленков, пробежав глазами принесенный секретарем документ, сообщил.
– Вот срочный вопрос, для решения которого мы и собрались так поздно. Вы в курсе, что в Ленинграде идет судебный процесс по делу антипартийной группы Кузнецова, Вознесенского и других. Специальное присутствие Верховного Суда пришло к мнению, что Кузнецов, Вознесенский, Родионов , Попков и Капустин заслуживают высшей меры наказания, но приговор пока не выносят и просят им сообщить, не считает ли политическое руководство страны необходимым снизить наказание, поскольку оно исключительное.
Мы это дело за, считайте, полтора года уже изучили вдоль и поперек, и, думаю, знаем его подробности лучше суда. Какие будут мнения?
Возникла пауза, никто не брался в таком вопросе высказать свое мнение первым. Наконец начал Берия.
– Я, наверное, хуже всех знаком с этим делом, поскольку часто отсутствовал в Москве, но по предвоенному опыту реабилитации жертв ежовского произвола, скажу, что бывали случаи романтических, что ли, дураков. Вот сказал Троцкий, что Россию нужно сжечь, чтобы разгорелся пожар мировой революции, и дуракам это очень нравилось.
Очень хотелось им сжечь СССР во имя победы коммунизма во всем мире. А на сталинский ЦК, не соглашавшийся смотреть на советских людей, как на вязанку хвороста, они смотрели, как на предателей в коммунистическом движении.
Конечно, оттого, что это не алчный враг, а глупый дурак, нам было не легче, но все же… Может, эти негодяи и в самом деле искренне были уверены, что коммунистам России без своей компартии не обойтись? Стоит ли применять к ним крайнюю меру?
Хрущев встал.
– Мне лучше стоя. Этот Кузнецов придумал умные слова:
Хрущев мне друг, но истина дороже, – хотя он мне и никакой не друг. А Лаврентий мне друг, и я скажу, что Берия мне друг, но истина дороже!
– Эти слова придумал не Кузнецов, их Аристотель сказал о своем друге Платоне, – поправил Хрущева Молотов.
– Это какой Аристотель? Лазарь Рувимович? – удивленно спросил Никита.
Сталин, спрятав в усах улыбку, сделал Молотову замечание:
– Не перебивай! – И кивнул Хрущеву: – Продолжайте товарищ Хрущев, товарищ Молотов потом вам расскажет, в какой парторганизации состоит товарищ Аристотель.
Хрущев простодушно улыбнулся.
– Я опять что-то не то сказал? Ну ладно, зато вот эти слова уж точно сказал Вознесенский: лимит исчерпан! Как к нему в Госплан не обратишься, а он: лимит исчерпан! И я тоже скажу: у партии лимит терпения исчерпан!
Разве они хотели разорвать Советский Союз, чтобы людям жилось хорошо и свободнее? Нет! Они его хотели разорвать, чтобы свои карманы набить, чтобы советских людей обокрасть. А товарищ Сталин и сталинский ЦК не дают им это делать.
Лаврентий мог этого и не читать, а Кузнецов показал на следствии и такой случай, вы, наверное, его помните.
Есть такой Зальцман, директором танкового завода был, дарит он секретарям ЦК подарки. Товарищу Сталину дарит сделанную умельцами завода бронзовую чернильницу, наверное, товарищ Сталин ее в музей отдал, а Кузнецову дарит саблю в золоте и бриллиантах. Откуда на танковом за воде золото и бриллианты? Значит, украл! В войну наши женщины, вдовы обручальные кольца добровольно сдавали в фонд победы, а этот украл! А Кузнецов эту саблю принял, как юный буденновец. Он что – не понимал, что золото и бриллианты краденые? Понимал, но саблю взял. Вот тут он весь. И если мы таких начнем щадить, то что с нашей партией будет? Я скажу: каков поп, таков и приход!
Расстрелять и никакой пощады!
Других мнений у членов Политбюро не было, но Сталин жестом попросил внимания.
– Товарищ Берия затронул важную мысль о восторженных дураках. Нам не следует сообщать об истинной подоплеке заговора этих негодяев, чтобы не плодить национальных дураков и потом их не наказывать. Для их же блага, так сказать, идею создания российской компартии нужно замолчать.
СТРАННОСТИ АБАКУМОВА
В начале июля 1951 года Маленков был чертовски занят, а его помощник Суханов привел в кабинет пришедшего к Маленкову на прием какого-то подполковника госбезопасности Рюмина с дурацкими обвинениями министру МГБ Абакумову. Рассерженный отвлечением от срочных дел, Маленков заорал на Рюмина.
– Да ты понимаешь, кого обвиняешь?! Да ты не только партбилета лишишься, ты в лагерях сгниешь!
– Товарищ Маленков, я все же считаю, что его нужно выслушать, – не обратил внимания на гнев шефа Суханов.