– Смотри не надури, – посуровела княгиня. – Это он в тебя втюриться должен до кроличьего писка, а не ты в него! О чем сказывал?
– Не было никого у князя нашего. Ни в походе, ни в Стекольне, ни даже в Холмогорах на общей гулянке.
– Не врет?
– Нет, матушка, истинная правда. Очень уж он побахвалиться хотел, прихвастнуть. Однако же не получалось никак. Не знал, чего сказывать для верности. Кабы вправду бабы были, расписал бы сие в подробностях. Ан не смог. Не видел ничего такого и участия не принимал.
– Ну, коли так… – Елена остановилась, подцепила пальцем подбородок служанки, приподняла, вглядываясь в лицо. – Ишь, как глазки-то блестят. И румяная вся, ровно свеклой натиралась. Что, к невинности своей под одеяло занырнуть хочется? С молодцем горячим поластиться?
– Страсть как хочется, госпожа, – честно призналась проницательной хозяйке девушка.
– Ладно, беги, – отпустила ее Елена. – Пусть черпнет Федька счастия полной чашею. Тем горчее при расставании терять его выйдет.
– Расставании? – испугалась Милана. – Почему?
– А ты думала, он теперича к твоей юбке навсегда пристегнут будет? Так под одеялом твоим жить и останется? Нет, милая. Как распутица кончится, все ушкуйники наши под полными парусами к атаману нашему помчатся, в Новгород свой, будь он трижды неладен.
– Может, нам тогда с ними поехать?
– Окстись, дура! – Княгиня постучала костяшкой согнутого пальца служанке по лбу. – Ночи одной не прошло, а ты уж и мчаться за отроком на край света готова без раздумья… Он в тебя влюбиться должен, а не ты в него, башка бестолковая! Он рассудок должен потерять, а не наоборот!!! Хотя, конечно… – Ее рука скользнула открытой ладонью по лицу дворовой девки. – Чтобы Егора вразумить, грамоткой простой не отделаться. В глаза глянуть надобно, в лицо все сказать, самолично послушания потребовать. Без силы ратной, коли что случится, от меня тут все едино пользы никакой… Чего стоишь? Беги! Любитесь там. Любитесь, пока есть на то такая возможность. Любитесь, пока не насытитесь. Судьба коварна. В любой миг все порушит, и понять ничего не успеете.
Мая 1410 года Новгород
Заворочавшись в постели, Егор застонал, присел, пошарил рукой по сундуку, нащупал крынку с квасом, поднес к губам. Жадно отпил примерно треть и с облегчением откинулся назад:
– Что за странная чертовщина? Пили вроде одно только пиво. Вода водой. А во рту – сушняк, словно седьмицу одною воблой питался!
– Не токмо пиво, – ехидно припомнили ему. – Еще вино пили немецкое и испанское, аква виту голландскую по деньге за глоток, стоячий мед и сидр яблочный из Путивля стольного зимой завезенный.
– Михайло? Ты здесь? – прищурился на новгородского купца Егор.
– А где же мне еще быть, княже? – пожал плечами Острожец. – Вроде как я ватагу твою в набег новый снаряжаю. Посему дела все мои токмо с тобой и связаны.
– Я сейчас встану… – простонал Егор и попытался сесть. – О, Господи, это сколько же мы вчера выпили?
– Ну, не столько выпили, сколько людей добрых напоили, – безмятежно откинулся к стене сидящий на окованном железными полосами сундуке Михайло Острожец. – Кормчих русских напоили, что о пошлине сговариваться приплыли, соль вареную из Русы мимо Новгорода возить. Купцов басурманских напоили – поначалу силком, а опосля, когда ты Хайяма им по памяти читать начал и на пророка магометянского ссылаться, то вроде как и смирились. Потом же, опоив до бесчувствия, вы их всех в истинную веру окрестили и о том на торге оповестить не поленились. Отца Георгия, кстати, тоже вы напоили, ибо поначалу он басурман бесчувственных причащать отказывался. Опосля же он по наущению твоему анафему всем монголам объявил, и тем, кто сии проклятия опосля с паперти во весь голос кричал, тому вы по ковшу рейнского вина наливали. Кто, кстати, монголы сии есть, столь тебе ненавистные? Не первый раз ты про них слова нехорошие сказываешь.
– Наивная школьная мечта: разгромить их всех и извести под корень, – ответил Вожников. – Жалко только, что ни в Орде, ни на Руси никто про них ни слухом ни духом ничего не ведает. Даже в сказках не слыхивали. Надеюсь, больше мы ничего не учудили?
– Да в общем-то, нет, – пожал плечами купец. – Ну, юродивых поросятами жареными потчевали, на подворье московского митрополита на воротах крест православный дегтем нарисовали, на торгу у бабы какой-то выпустили курей, на продажу привезенных, и опосля по окрестным дворам ловили. Поймать не поймали, но поленницу у Путяты-кожевенника развалили, у соседа его как-то тес с ворот исхитрились снести и бочки со щукой соленой из амбара в Волхов укатили. Бабе, правда, опосля за птиц честь по чести заплатили, а бочки, тиной облепленные, я сегодня для похода купил. Путяте вы тоже рвались поленницу обратно собрать, но он отказался. Да так вежливо, что поленья по всей улице разбросал, пока в вас метился. А опосля ты в било на вечевой площади ударил и Новгород на войну великую супротив свеев призвал. Сказывал, крестьян они своих злобно тиранят, в рабстве беспросветном держат, а потому заступиться за несчастных надобно и свободу им принести. Короля свейского диктатором окрестил и сказывал, что он с султаном каким-то магометянским снюхался, Алкаидом по имени. Дескать, страшный это чародей и всех смертию извести желает. Из каких краев он, кстати, будет, княже? Первый раз о таком слышу….
– Ой, ё-о-о… – схватился за голову Егор. – Вот ведь позорище!
В его похмельной голове урывками стали всплывать воспоминания о том, какую горячую речь он толкнул с высокого помоста, крича, что, если в Швеции нет нефти, то это не значит, что в ней не должно быть демократии, заявлял, будто они нарушают правила свободной торговли и законы толерантности, а также припомнил ювенальную юстицию и то, что у них полиция детей у родителей отнимает и на рынке на органы продает. Крест Вожников, помнится, намалевал, чтобы не прослыть язычником, а бочки из амбара велел выкатить, потому как за них пегая курица спряталась, с белыми крыльями. Единственным светлым пятном в голове осталось только то, что пари у Никиты он все-таки выиграл. Половину бочонка за ночь и утро осушил досуха, да еще и водкой голландской запил.
– Блин, чтобы я еще хоть раз в жизни хоть один стопарик… – поморщился Вожников. – В общем, профукал я свой шанс, понимаю. Эта чертова пьянка ни к чему хорошему никогда не приводит.
– Как ты молвил? «Профукал»? – улыбнулся купец. – Хорошее слово, нравится. А погулял ты хорошо, молодец. Дело сделал зело полезное.
– Да? – изумленно навострил уши Егор.
– А как же! Теперича весь Новгород и окрест до Пскова, Корелы и Олонца убедился, что злата у вас в мошнах несчитано и слухи об успехах твоих не побасенка, а так оно и есть. Животы шелками заматываете, всласть едите, драгоценными винами отпиваетесь, золотом разбрасываетесь, не считая. Жизнь у вас сложилась ныне, самому Садко на зависть.
– А как же речь моя? Про нефть и шведов?
– Так самое главное, княже, ты на площади вечевой все-таки сказал. Всем ватажникам своим баб пообещал, сколько захотят, и серебра от пуза. А коли так, то пойдут охотники за тобой без колебания. Хоть за смердов грязных, хоть против Алкаида магометянского, хоть за толерастию, хоть против Карла Двенадцатого, как ты отчего-то короля свейского Эрика Померанского нынешнего нарек. Sapiente sat[12], княже. Больше ничего никому знать и не надобно. Можешь у меня на подворье убедиться: сотен семь охотников за тобой уже подписалось. И ватажки ушкуйные с атаманами своими, и поодиночке люди на двор сюда забредают. Да еще трое людей торговых ко мне заходили, желают казной своей тебя поддержать. И даже не за долю, ибо я им на жадность сразу пеняю, а просто в рост за сам-три отдать.
– Стало быть, дело вырисовывается? – повеселел Егор.
– Мыслю я, это еще варяги из-за моря Русского[13], не подтянулись, скобари про зов твой пока еще не прослышали, из Ладоги тоже охотники наверняка придут. Сотен сорок или пятьдесят наберем наверняка, не сомневайся.
– А варяги – это кто? – услышал подозрительно знакомое слово Вожников.
– Так русские, – пожал плечами купец. – Они там у себя в Русе тем большинство живут, что соль из родников горьких варят. Потому в иных землях их варягами и кличут. Как вельчан – смолокурами, псковских – скобарями али вязьмичей – прянишниками. Они вроде как и не обижаются. А еще мне так кажется, и из Холмогор, и с Двины, и из Олонца люди подойдут. Вы ведь и там хорошо гульнули. Другим так пожить тоже хочется. К июню дружина будет княжеская, не беспокойся.
В это самое время на другом берегу могучего Волхова – раздавшегося из-за половодья до самых крепостных стен, утопив причалы, перехлестнув через мост и вычищая мусорные ямы по берегам, – в кремле, в толстостенных архиепископских палатах тот же самый вопрос обсуждали совсем другие люди, куда более разумные и могущественные, и облеченные немалой властью.
– И откуда он такой взялся, князь без роду и племени? – продолжал возмущаться перед земляками посадник от Плотницкого конца боярин Кирилл Андреянович, прохаживаясь между окнами. Был он тучен и высок, да еще и шубу носил свободную, с широкими плечами. Посему каждый раз, когда боярин оказывался перед слюдяным окошком – в палатах становилось сумрачно. – Не было никогда, а вчерась нагрянул, да сразу и нате вам: войну свеям разом учинил!
– Положим, не учинил, – ласково поправил его архиепископ Симеон, восседающий во главе стола в непривычно скромной монашеской рясе, – а токмо к походу призвал, за обиды отомстить да место заслуженное указать. Разве не верно то, что последнее время больно много они воли себе забрали? О прошлом годе набег учинили на соляные промыслы в Белом море и полтораста пудов выбеленного варкой товара в море опрокинули. Крепость свою Выборг в устье Вуоксы опять учинили поперек нашего желания, с рыбаками за промыслы драку по осени затеяли и семерых живота лишили, виру выплатить так и отказавшись.
– А разве поход на Упсалу, Кальмару и Борго, что он громогласно выкрикнул, то разве не война выйдет?
– Коли каженный набег или сечу порубежную из-за протоки удобной али ставней рыбацких за войну считать, так она у нас со свеями никогда и не прекращалась, – резонно ответил недавно избранный старостой от Загородского конца Никифор Ратибор, степенно оглаживая черную окладистую бороду. Шуба представителя купеческого сословия была отнюдь не дешевле боярской, а золотые перстни с самоцветами, пожалуй, что и подороже.
– Да вы никак за него заступаетесь? – возмутился боярин. – А то, что он гостей торговых египетских насильно окрестил, что ворота митрополиту дегтем измазал – это как?
Вдоль стола пробежал смешок. После того как князь Московский Василий, в отместку за отказ Новгорода кланяться митрополиту Киприану за судом и милостью, отловил семьдесят купцов и прилюдно четвертовал, отрубив сперва руки, потом ноги, а потом и головы, республика, избегая впредь подобного ужаса, главенство московской церкви признала. Однако любви к митрополиту учиненное зверство средь новгородцев отчего-то не прибавило.
Ну, а уж превратить сарацина в христианина – разве это грех? Это же князь Заозерский гостям заморским души, можно сказать, спас от геенны огненной!
– Купцы ганзейские разбойника этого требуют имать и казнить прилюдно либо им передать для суда справедливого, – остановившись, сплел пальцы на груди Кирилл Андреянович. – Уж больно разор великий их фактории ушкуйники князя этого самозваного учинили и обиду страшную. Король свейский Эрик Померанский тоже послов с жалобой прислал, и с тем же требованием. А еще он желает возмещение убыткам своим получить и пушки, татями захваченные, возвернуть обратно.
– Пусть он сперва за соль порченую серебро отдаст! – моментально возмутился купец Данила Ковригин, чьи предки поднимались до нынешних высот с печного промысла. – И ладьи уведенные!
– Коли пушки королю Эрику столь надобны, пусть крепче за них держится, – подал голос посадник Людина и Загорского концов боярин Александр Фоминич. Худощавый и остроносый, с длинными и тонкими паучьими пальцами. И не скажешь, что только хлебом и торгует, собирая оброк с многочисленных своих деревень, разбросанных между Ладожским и Онежским озерами. Выглядел боярин так, словно всю жизнь недоедал и ныне тоже голодает. – Раз любой ватажник пушки его увести может, значит, сам такой дурак.
– Нехорошо, боярин, короля, пусть и иноземного, словами такими бесчестить, – укорил земляка Кирилл Андреянович. – Он человек родовитый, не чета князьку нашему. Посему предлагаю я татя и душегуба Егория Заозерского ноне же схватить да Ганзе перед торгами за обиды учиненные головою выдать.
Собравшиеся за столом люди недовольно зашумели. Общее мнение выразил Никифор Ратибор:
– Не бывало такого отродясь, чтобы Новгород ватажников своих в чужие руки отдавал! Тать он али не тать, ан серебро добытое сюда везет, казну нашу приумножает. Сие деяние любые обиды чужие перевешивает.
– Коли мы душегуба этого не покараем, Ганзейский союз угрожает блокаду нам объявить. Товары наши не брать вовсе, на торги свои не пускать! – сурово объявил Кирилл Андреянович и попытался еще шире развести плечи.
– Ганза не станет брать у нас железо, соль, пеньку, сало и поташ – мы не будем покупать олово, серу, кружева и вино. Еще неизвестно, кому от того хуже выйдет, – невозмутимо пожал плечами боярин Александр Фоминич. – Опять же, чего они не возьмут здесь, то мы мимо них через двинские порты сами продадим. В городах англицких, гишпанских и фряжских нам с охотой любые нужные товары сбудут. Вот посему блокады ганзейские торгов русских еще никогда дольше года и не держались.
– Тебе хорошо говорить, боярин Александр, у тебя хлеб токмо осенью появится, а прошлогодним, поди, уже расторговался, – покачал головой Никифор Ратибор. – А у нас амбары от товара чуть не трескаются, накопились в ожидании большой воды, когда торговля после зимней спячки оживет. Ныне еще с половодьем с малых рек много чего доставят. Нам все лето без дела простоять – это убыток огромный, несчитаный. Тут есть над чем покумекать.
– Так, может, повязать его, ватажника этого, да своим судом к чему приговорить? – несмело предложил старый тысяцкий Данила Ковригин.
– У него под рукой три сотни ратников, умелых и преданных, да еще вдвое больше к нему просятся, втрое больше над сим раздумывают, и половине Новгорода он просто по сердцу пришелся, – неожиданно заговорил тихим голосом отец Симеон. – Как бы он сам нас всех не повязал.
– Ну, Новгород силу и поболее ватажной собрать способен, – заявил боярин Кирилл.
– Но ведь ты, сын мой, не захочешь залить кровью новгородские улицы ради ублажения Ганзы? Начать сечу братоубийственную между горожан своих? – Тихий голос архиепископа заставил могучего боярина сникнуть.
– Что же делать, отче? – с надеждой спросил староста купеческого братства. – Нам нужен этот торг! Иначе убыток выйдет немалый. Да и краше от долгой лежки никакие товары не становятся.
– О чем кричал намедни на вечевой площади этот ушкуйник-князь?
– О многом, отче, – из всех смог ответить только купец Данила. – О том, что свеи смердов своих в рабстве держат и по совести надобно пахарей их от ига сего освободить, что с торгом свеи зажимают всех нещадно и надобно принудить их равные пошлины и права всем торговцам давать. И еще много непонятного кричал. Про происки злые чародеев магрибских, коим свейский король потакает, про то, что детьми тати какие-то по прозвищу ювеналы торгуют, про демократию какую-то.
– Ювеналы – это юность по латыни, помнится? – нахмурился боярин Александр Фоминич. – Вестимо, прозвище такое есть у купцов, что юный товар по свету возят. У римлян, сказывают, хрупкие мальчики в большой цене. На девочек тоже в море Эгейском спрос найдется. Демократия же – это уже по-гречески. Народное что-то, кажется?
– Во-во! – встрепенулся Данила Ковригин. – Вот я и сказываю, что рабам он свободу накликивал, за народ нищий заступался.
– Знаем мы, как они люд нищий от рабства защищают! – встрепенулся Кирилл Андреянович. – Хозяйство разорят, баб обрюхатят, мужиков татарам в Орду продадут.
– Нечто кто и где иначе за свободу чужую борется? – спросил боярин Александр. – Вспомни, не сам ли ты что ни лето, две-три ватажки в чужие края за добычей отправляешь?
– Дык, я о голытьбе слез горьких напоказ и не проливаю. Так прямо и сказываю, что разбойничать лихих людишек шлю! Земли-то не наши. Низовских[14] ограбить не грех.
– Ты сказываешь. А князь этот, видать, совестливый. Оправдание для грабежа своего ищет.
– Охолонитесь, бояре! – не выдержал архиепископ. – Не о вас ныне речь, а о проблеме нашей, споре трудном с союзом Ганзейским.
– Выдать его немцам, и вся недолга! – горячо предложил боярин Кирилл.
– Делать надобно то, что по силам, – возразил отец Симеон, – а не то, что хочется. Ныне нам легче всего ушкуйника-князя этого за слова собственные ухватить. Слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Обещал он за торговлю свободную бороться? Вот пусть сие нам и обеспечит. Обещал за обиды новгородские отомстить? Так у нас список имеется. Что снести, что поделить иным порядком, кому какие тони распределить, где плавание беспошлинным сделать.
– Это же разбойник, отче! – покачал головой боярин Кирилл Андреянович. – Он за новгородские интересы биться не станет, договоры со свеями подписывать, бухты и ряды торговые распределять не будет.
– А то неважно, сын мой, – ласково улыбнулся архиепископ. – Кто же его станет спрашивать? Вече вчера кричало «любо» атаману Заозерскому? Кричало. Хотели они войны со свеями? Хотели. Вот и не будем выступать супротив воли народной. По решению вечевому ватаги и дружины к Новгороду созывайте. Охотников исполчиться тоже кличьте. Да токмо не к ушкуйнику-князю в ватагу вписываться, а к вам, хозяевам, под руку. Коли война со свеями общеновгородская, вечем провозглашенная, то и воеводой надлежит новгородскому боярину идти, а не татю залетному. Твои ватаги, боярин Кирилл Андреянович, Господину Великому Новгороду поклонятся, и твои ватаги, Никифор. И твои воины, боярин Александр Фоминич. Все ваши дружины, дети мои, каждая сама за себя. И окажется после сего ушкуйник-князь не главным атаманом, а всего лишь одним из многих в рати новгородской. Вот тогда пусть и оправдывает славу и обещания свои, пусть первым идет с людишками своими под стрелы крепостные и ядра корабельные. Сгинет – так и ладно, на все божья воля. А победу принесет – так и хорошо. Он с ватажкой своей пусть побрякушкам мелким радуется, в грабеже добытым, а договор выгодный мы уж как-нибудь без него урядим, глупый чужак нам для сего не надобен. Мир король свейский будет с Новгородом заключать, а не с жалким ушкуйником. С воеводой переговоры вести, а не с пьяными татями.