К счастью, этим все обычно и заканчивалось. Дураков среди воинов не было, головы из-за щитов не высовывали. Галька же, пробив деревяшку, была уже слишком слаба, чтобы расколоть закрытую шлемом черепушку или войти в тело, оторвать встретившуюся на пути конечность. К вечеру знахари и лекари, травники и священники собрали для отправки в Новгород обоз увечных числом под сотню человек – убитых же при том насчитали всего троих.
Однако цели своей ватажники добились. Русло реки наполнилось мешками настолько, что течение ее с этой стороны остановилось, отвернув в прорытый вдоль Китай-города ров. Теперь, наверное, – протоку, быстро подмывающую никак не укрепленные берега. Выделив несколько сотен, работавших активнее всех прочих, Егор наградил их вином – снова пятью бочками, – что вызвало у всех заметное воодушевление. Или точнее – почти у всех… После заката в занятый атаманом дом пришел сотник Феофан:
– Дозволь слово молвить, князь Заозерский…
Воин, седовласый и седобородый, с опытом и немалой силой, да еще и отличившийся во вчерашней схватке, заслуживал уважения, и потому Вожников поднялся навстречу:
– Почту за честь, уважаемый Феофан. Прошу поужинать со мной, чем Бог послал. Преломим общий хлеб, сотник. Это вроде как даже за побратимство может считаться, – дружелюбно улыбнулся гостю Егор.
– Благодарствую, княже, – кивнул пасторский воин, подошел к столу, за которым атаман пировал со своими верными ушкуйниками, взял его кубок, поднес к лицу, понюхал. С некоторым недоумением произнес: – Сбитень? Сам сбитень пьешь, а воинов вином угощаешь?
– Так ведь не всех, сотник, – напомнил Егор. – Токмо сотен пять самых отличившихся. Остальные девять тысяч насухую вечеряют.
– Все едино, – вернул кубок владельцу Феофан. – Пьянка в походе – путь к гибели. Кабы и ты сейчас хмельное что отведывал – увел бы сотни свои от греха, так и знай. Гнева епископа Симеона не испугался бы. Теперь же и не знаю…
Ватажники недовольно загудели. Однако сотник был не тем воеводой, которого можно попрекнуть трусостью, и потому с обвинениями никто не торопился.
– А ты садись, Феофан, в ногах правды нет, – атаман поднял со скамьи Федьку. – Скажи, что еще тебя тревожит? Я твоему опыту доверяю. За совет мудрый в ножки поклонюсь и ему последую. Федя, найди чистый ковш для нашего гостя! Да сбитня ему зачерпни. От сбитня он, мыслю, не откажется.
– За честь такую благодарю, – сотник сел за стол справа от князя Заозерского. – Но душой кривить не стану. Неверно ты, княже, осаду города ведешь. Не по правилам. Когда осаду начинаешь, ворога надобно перво-наперво тыном окружить, сразу за рвом оный поставить. Из-за того укрытия лучники твои защитников на стенах разить смогут, по воинам твоим стрелять помешают. Машины осадные надобно рядом с градом чужим строить. Дабы, едва готовы будут, работать сразу могли. Напротив ворот всех валы земляные с турами поставить, дабы вылазкам вражьим помешать. Свой лагерь также расчистить надлежит да со всех сторон стенами укрепить. Срубы все, избы ремесленников сбежавших разобрать, округ поставить и землей для крепости засыпать. А то ныне сам в окно выгляни. Коли рати московские из ворот выйдут, то беспрепятственно прямо сюда примчатся и убежище наше разорят, а самих порубят, да до самого Новгорода плетьми погонят. Тут же и оборониться толком не выйдет: где дом, где забор, где сарай. Плечом к плечу не встанешь, единым порывом на ворога не двинешься.
– Ты мудр и опытен, Феофан, – кивнул Егор. – Да только попомни мое слово: нет нужды труда столько вкладывать в то, что и без того скоро достигнуто будет. Река за сегодня, может, и не засыпана, да только мешки уже совсем неглубоко падают. Через два дня до стен по ровному пути дойти сможем, а там и пороки готовы будут. Об заклад готов биться, что через четыре дня мы войдем в город. А коли так, то зачем с лишними турами мучиться?
– Войти мало, княже. У князя Василия под рукой воинов сотен сто пятьдесят будет, не менее. Нас же всего девять тысяч. Одолеем ли их на родных-то улицах?
– О том не беспокойся, друг мой. Одолеем, – уверенно кивнул Егор.
– Самоуверен ты зело, княже. Рисков и беспечен. Кабы не успехи прежние… – Седой сотник укоризненно покачал головой. Принял поднесенный Федькой ковш, поднялся. – Помни все же, князь Заозерский: удача – девка капризная. Особо на нее не полагай. Меч булатный да стена крепкая понадежнее будут. Твое здоровье, княже!
Он выпил, утер усы и вышел из-за стола.
– Что делать станем, атаман? – спросил Осип Хвост в повисшей тишине.
– Надеяться на удачу, – развел руками Егор. – Тимофей, как схроны, приготовил?
– Все сделано, атаман. И снаряжение осадное твое там уже упрятано, и люди многие верные приказа ждут, и проводников упредил. Готово все. Токмо приказ нужен.
– Что готово – это хорошо, – кивнул Вожников. – Жалко только, приказ сей только князь Василий может отдать. Придется покамест подождать.
– Княже, они сошли с ума! – Царевич вскинул обе ладони к небесам, призывая Аллаха в свидетели. – Сам посмотри. Новгородцы ни тынов не поставили, ни ворота турами не загородили, у них возле пороков, что на предполье строятся, никакой охраны нет! Лагерь тоже никак от набега не защищен. Как слобода стояла, так они в нее и заселились, ровно ремесленники городские. Даже забора не подправили. Что ни вечер, допьяна напиваются и на лугу в бесчувствии лежат. Дозволь мне ударить на них, великий князь! Дай мне свою дружину – и сегодня же вечером я приведу их воеводу на аркане! С петлей на шее приведу, на коленях будет стоять и милость у тебя выпрашивать!
– Зело странно сие, – ответил Василий Дмитриевич, наблюдая с башни за московским предпольем. Он был не в настроении. Сегодня болезнь одержала над ним очередную победу: из-за сильных болей в ногах великий князь приказал принести на боевую башню полотняное дорожное кресло, подарок тестя Витовта, и следил за ходом сражения из него. Князь злился и на себя, и на войну, и на погоду, и на врага, и на дружину, а потому горячности опального Чингисида совсем не разделял. – Подлы новгородцы, вороваты и бесчестны, но дурости за ними никогда не замечалось. Коли беспечны столь явно, стало быть, есть для того основание. Может статься, у них там ратей собрано на дальних подступах тысяч двадцать? Ринешься очертя голову со всей дружиною моей – а вас там стопчут всех до единого. Кто тогда город останется защищать? От старых да малых толку не выйдет, им стен не отстоять.
– Было бы много, мы бы их увидели, княже! Дымы от костров за лесом поднимались бы, сменных сотен больше бы выходило, лагерей поставили бы три, а не един, – продолжал горячиться татарин.
– Думать над сим надобно, Яндыз. Крепко подумать.
– Думать некогда, княже! Завтра они засыплют ров, подведут пороки и начнут ломать стены. Караульные сказывали, еще семь наконечников для таранов видели. Стало быть, в восьми местах ломать станут. И ворота, и стены.
– У Москвы, слава богу, стены крепкие, – перекрестился Василий. – Быстро не сломаешь.
– Ничто не вечно, княже. Коли тараны не остановить – рано или поздно, но любые стены рухнут.
– Думать надобно, Яндыз, – великий князь тяжело поднялся из кресла. – Спешка нужна только при ловле блох. Пусть пушки стреляют чаще! Я вижу, только от них польза и есть.
Однако же, несмотря на все старания приставленного к стволам наряда, новгородцы, подобно муравьям, набегали волна за волной, не жалея живота своего, и бросали, бросали в Неглинную мешки, к вечеру заполнив ее до берегов – хотя во многих местах вода и продолжала перекатываться через стремительно выросшее препятствие.
А в вечерних сумерках, когда работать стало уже невозможно, караульные Боровицкой, Колымажной и Конюшенной башен еще долго наблюдали огни в лагере новгородского войска и слышали пьяные голоса гуляющих врагов…
Боярскую думу великий князь собрал на рассвете, когда боли в ногах не так досаждали и не отвлекали от мыслей. Собрал в посольских палатах, торжественных и вмещающих куда более бояр, нежели прочие горницы и светлицы. Василий Дмитриевич желал выслушать как можно больше мнений, опасаясь упустить то, что поможет вызволить Москву из тяжелого положения, в котором она оказалась. Желательно – не умаляя его чести и достоинства и не втравливая правителя в долгие и утомительные ратные походы.
А более того, желал он увидеть лица бояр и князей, на которых опирался в управлении обширными московскими владениями.
Как назло, усаживаясь на трон, Василий неловко повернул ступню – и тут же острая волна боли прокатилась от голеней вверх, по коленям и бедрам, опоясав живот, словно раскаленными углями. Князь невольно вскрикнул и зажмурился, откинув голову назад.
Софья тут же успокаивающе положила ладонь на руку мужа. Пальцы ее были холодными и белыми, словно княгиня долго держала их в принесенной с ледника крынке с молоком. Но оставались при том совсем не влажными – сухими и слегка шершавыми.
Вроде бы пустяк – но князю и вправду стало чуть легче. Он повернул голову к сидящей слева супруге, чуть заметно улыбнулся. Женщина ответила такой же легкой улыбкой и убрала ладонь. Василий Дмитриевич немного выждал, давая обжигающей боли стать просто горячей и скатиться обратно вниз, к самому полу, наконец кивнул. Боярин Возрин вскинул посох, жахнул им об пол и провозгласил:
– Тихо! Князь молвить желает!
Собравшиеся тут же замолчали, почтительно склонили головы.
– Много тут сказывать нечего, – пригладив окладистую бороду, негромко сказал Василий. – Сами все знаете, как новгородцы нежданно город обложили. Никто о напасти той не ведал, никто бояр окрестных исполчить не успел, гонцов князьям верным отослать с призывом о подмоге тоже не получилось. Тут не то что вестника снарядить, письма написать никто не успел. Ныне же дороги все, что из Москвы идут, ворогами загорожены. Посему совета хочу спросить у вас, православные: как нам справиться с бедой нагрянувшей? Как избавиться от осады новгородской и рать собрать для разгона ворога жестокого?
Правитель Московского княжества говорил так, словно исполчить бояр и разослать гонцов должен был кто-то другой, а не он сам. И словно не он сам прозевал нападение опасного северного соседа. Однако поправить великого князя никто не посмел. Собравшиеся зашевелились, думая, что ответить.
– По воде гонцов отправить можно! – наконец решился на ответ боярин Черемин, светлоглазый и седобородый, несмотря на молодость. – Купцы почти все, знамо, как осада началась, так ладьи все свои и ушкуи от причалов увели, сбежали по реке от опасностей. Однако же лодок малых осталось в избытке. И рыбацких, и торговых, и горожан лодки. Не токмо весельные есть, но и с парусом. Уйдут они легко от татей новгородских. В Коломне гонцы в седло пересядут да с грамотами тревожными умчатся.
– Ночью в темноте вестников можно выпустить, – предложил боярин Друзин. – Проберутся тайно меж дорог, а опосля в усадьбы боярские пойдут.
– На лодке до деревни ближайшей доплыть, там коня взять покрепче да с грамотой ополчение поднимать! – дополнил его боярин Годовалов.
– К князю Витовту посольство отправить, – как-то незаметно забыв об осаде, высказался князь Ефим Вятский. – Пусть подсобит. Совместо с литвинами Новгород легко задавим!
– Коли Витовт вмешается, он сразу Псков себе в удел отрезать пожелает! – предупредил князь Нифонт.
– Князь Витовт ныне не помощник, – перебил его царевич Мамуд. – С крестоносцами Тевтонскими сеча у него страшная случилась. Вроде как и одолел ворога, да токмо половина рати литовской все едино полегла. Еще невесть чем кончится. Коли тевтонцы силы новые собрать смогут, его, может статься, еще и укрывать от беды понадобится.
– В Орду послов отправить! – предложил другой выход кто-то из бояр дальше в толпе.
– Орда зараз выход потребует, дань за десять лет! Да и неведомо ныне, кто там в ханах сидит, – возразил князь Гедимин. – Вроде как зарезали Булата, и Бунчук на его месте обосновался. А иные сказывают, что Зелени-Салтан. А иные вещают, Булата живым видели, и он ворогов своих карает. Замятня там, в Орде. Да еще и Чанибек в порубежье сторонников скликает, вернуться грозит. Нет, не поможет Орда. Самой ей подмога потребна.
– Так и Витовт тоже о поддержке молит!
Василий Дмитриевич, не вмешиваясь в ставший бессмысленным спор своей «премудрой» думы, скользил взглядом от лица к лицу, с тоской вспоминая столь верного и разумного воеводу Афанасия, и пытался понять, на кого из всех этих слуг ему можно так же надежно опереться?
Князь Гедимин? Бежал от гнева Витовтова, ибо господина своего пытался с Ордой рассорить по наущению тевтонскому, да слуги собственные его письма князю литовскому и продали. Чудом палача избежал – коего, по совести, и заслуживал. Боярин Вармалеев из Литвы убег, потому как родичи на жизнь его покушались. Однако же те, о выдаче прося, сказывали, будто это он сам старшего брата отравить пытался. Длинноносый боярин Микосин из Литвы в Москве скрылся после того, как под юбку княжне знатной забраться ухитрился. Вроде как на поединок его родичи девы опозоренной вызвали, ан ловелас предпочел шкурой не рисковать. И что это после всего сотворенного за воеводы?
Впрочем, царевичи татарские выглядели ничем не лучше. Ногаец Мамуд на брата ради места ханского пошел – да бит оказался жестоко куда меньшими силами и бежал с позором. Безусый татарин Алымбай за право стать баскунчакским беем даже не боролся, Исмета и Кабиса просто чуть не зарезали более удачливые соперники…
Нет, конечно же, все эти потомки знатных родов Москве были нужны, приютил их Василий не просто так. Вовсе не потому, что в каждый поход они выходили под рукой великого князя со всеми своими холопами, до полусотни у каждого. Набрать воинов умелых можно и куда проще, без этаких хитростей. Однако же каждый царевич, боярин или беглый князь – это оставшиеся у него в Литве или Орде родичи, через которых можно узнавать новости или слухи, через которых можно попытаться влиять на тамошние решения. Каждый знатный человек – это наследные права на те или иные земли, пастбища, уделы. Это дети, за которыми не останется отцовских грехов – но сохранится родословная, а значит – и отношения с дедами, бабками, дядьками и двоюродными братьями. В трудный час все они могут стать хорошим рычагом для воздействия на политику своих соседей…
Однако ныне все они были просто воинами, обычными ратниками, сотниками и полусотниками. Пользы реальной – никакой.
Впрочем, свои, московские, бояре тоже особого восторга у него не вызвали. Плечистый и суровый боярин Гончарин, что нетерпеливо ожидал роспуска думы у дверей, словно к отхожему месту торопился, – храбр, честен, исполнителен. Но еще ни разу сверх приказанного ничего не делал. Сам ничего отродясь не придумывал, о хитростях ратных, вестимо, даже и не догадывался. Боярин Турашин, что еще с отцом великого князя, Дмитрием Донским, в походы ходил, – ныне еле ноги волочит и чуть что за бок хватается. Князь Невзорин без хмельного дня не проводит, князь Нифонт Заозерский, чернявый и тонкобородый, когда ворог к нему в княжество пришел – удрал тут же, даже ножа не обнажив, и теперича просит, чтобы Василий Дмитриевич заместо него удел ему обратно отбивал. Трус и прохвост. Возле Софьи еще все время вертится… Великий князь из-за болезни в последние годы по мужской силе особой прыти-то не проявляет, уж очень больно конечностями шевелить… Жена же по ласкам, вестимо, тоскует. Как бы у Нифонта с Софьей чего не получилось…
От таких мыслей Василий Дмитриевич снова застонал, как от боли, – но жена тут же накрыла его руку своей, словно отдавая мужу свою силу и стойкость.
– Полна палата людей, а опереться не на кого, – тихо пожаловался ей князь. – Дружина-то одна. Коли загубит дурак, трус али неумеха, второй взять неоткуда.
Нет, конечно, были и у Москвы верные слуги и умелые бояре, что честны, отважны и находчивы. Бояре Окатин Лука, Судин Сыч, Перимов Алексей. Да только один на Смоленской дороге порубежье сторожит, дабы успеть литовские земли окраинные прибрать, коли тевтоны Витовта разгромят, другой у Дикого поля заставы укрепляет, третий в Галич отправился – в походе на Пермь союзников подкрепить. Больно ценны умелые воеводы, чтобы их у ноги без дела держать. Вот Василий един, как перст, в трудный час и остался.
И тут внезапно с грохотом распахнулась дверь, в палаты вломился царевич Яндыз, в грязных сапогах и серой от пыли кольчуге, в вороненой мисюрке, у которой с макушки, болтаясь из стороны в сторону, свисала черная волосяная кисточка, опоясанный широким, в полторы ладони, ремнем, на котором висела кривая сабля с изрядной елманью[26]. Вид у него был усталый и сильно помятый, но куда хуже выглядел несчастный, которого он волок за туго связанные в локтях руки. Мужик был окровавлен, бос, в порядком изодранных штанах и рваной рубахе. Лицо покрыто волдырями ожогов, борода опалена почти под корень, на подбородке осталось лишь несколько курчавых спекшихся клочьев.
– Вот! – татарин швырнул запытанного человека на пол перед троном и с размаху пнул ногой: – Говори!
– Семь тысяч… – пуская на половицы кровавую слюну, простонал несчастный. – Ватажник Егорка атаманом… Заозерский…
– Что это, Яндыз? – брезгливо поинтересовалась Софья.
– Как стемнело, с нукерами я из тайного хода у Водовзводной башни вышел, госпожа, – вскинул голову татарин. Карие глаза горели торжеством, однако узкие коричневые губы, обрамленные тонкими усиками, изогнулись в презрительной усмешке: – Дозор урусский выследили, напали да посекли. Трех полонян при том взяли. Двое от расспросов кровью истекли, этот же языком еще ворочает.
– Что сказали?
– Разное сказывают. Одни бают, десять тысяч ратных ныне на Москву пришли, а иные – что семь всего. – Татарин снова пнул пленника сапогом. – Однако же трое все в том сошлись, что ушкуйник у них во главе ратей поставлен. Именем Егор, прозвищем Князь Заозерский.