Парни совсем бы завяли на механической работе, если б ближе к концу дня Владика не пригласил в свой кабинетик Константин Петрович. (Потом оказалось, что ранее подобного приглашения удостаивался и Жора.) Константин Петрович сказал ему примерно то же, что чуть раньше, как потом выяснилось, говорил его новому приятелю:
— Сейчас вы работаете машинально — мозги, считай, не загружены. Но вы — будущие инженеры! И потому можете и должны в процессе счета думать о другом. О деле. Вы также в состоянии думать о деле по дороге на работу и с нее, в электричке и метро, а еще перед сном, и просыпаясь, и, разумеется, во сне.
И для размышлений он, Константин Петрович, подкидывает им пищу, а именно: он просит товарищей, будущих коллег, покумекать, как должно выглядеть и из каких узлов состоять изделие, способное возвращать из околоземного пространства полезную нагрузку — например, космонавта? И второй вопрос: как эти узлы станут компоноваться друг с другом? Какими основными характеристиками должно обладать изделие? Что оно в итоге будет собой представлять?
Излишне говорить, добавил Константин Петрович, что никакие наброски или расчеты вне расположения «почтового ящика» вести не разрешается, равно как и обсуждать с кем бы то ни было полученное задание. Все записи, эскизы и расчеты производить следует только в секретных тетрадях, которые по окончании рабочего дня необходимо сдавать в спецчасть.
Благодаря этому разговору Владик счел себя едва ли не счастливейшим человеком на Земле: кому еще из советских студентов дают подобные поручения?! И он стал думать над проблемой возвращения человека из космоса и по дороге на работу, и с работы, и перед сном, и, как советовал Константин Петрович, едва проснувшись. И его нисколько не расхолаживало то обстоятельство, что над тем же самым думал и его новый приятель из КБ Жора. И даже если б ему сказали, что над той же самой проблемой размышляют сейчас далеко не только отдельные сотрудники, но и целые творческие коллективы, — это вряд ли остудило бы его пыл.
Вилен
Февраль 1958 года
Разумеется, Вилен ничего не знал о событиях, происходивших в мире его новых знакомиц — Гали и Жанны. Не ведал, что, когда в начале декабря он прибыл с первым визитом в их комнату в общежитии, девочки пребывают друг с другом в жестокой ссоре. Собственно, и приезжал он не к ним обеим, а конкретно к Жанне — с которой, как мы помним, он провел в тамбуре три часа пути до Барнаула и даже сумел сорвать поцелуй. Собственно, он и рассматривал Жанну не как объект любви или тем паче будущей женитьбы, а исключительно как возможного партнера для постельных утех. Недаром же она в его секретной книжке удостоилась отличной оценки по графе «П»! Однако, на его несчастье, Жанны в тот момент в комнате не оказалось, сидела там одна лишь Галя и разговаривала с Виленом не слишком ласково: нет ее, когда будет — неизвестно. Передать записку? Пожалуйста, сколько угодно, пишите. Что мог написать Вилен? Телефона — ни домашнего, ни рабочего — у парня не имелось. Накорябал для Жанны адресок в Тушине.
Галя затем записку товарке, несмотря на ссору, передала, но Жанна не сочла нужным ехать за тридевять земель к малознакомому парню. Подумала: если она его всерьез зацепила — приедет еще. Но Слон, увы, больше не приехал.
Галя в том коротком разговоре с Виленом успела помянуть, однако, его друзей:
— Как их, бишь, зовут? Владик и Радий? Привет им от меня передавайте!
То был уже второй привет Владику от Гали, который она ему через вторые руки передавала. Другой бы, более внимательный к знакам и судьбе товарищ, надо думать, сообразил бы, что раз приветы ему адресуются, это что-то да значит. Однако Владик был тогда в смысле сердечных отношений до крайности юн, беспечен и наивен. И он снова не обратил на это никакого внимания.
А Слон после неудавшегося визита к Жанне постановил для себя, что не будет за ней больше бегать. Нет, завязать с ней постельное знакомство он по-прежнему не против, однако какой смысл надрываться? Девушка абсолютно бесперспективна с точки зрения как «Л», так и, главным образом, «Ж».
Сдав, худо-бедно, зимнюю сессию и отдохнув в каникулы, в начале весеннего семестра Вилен вдруг почувствовал: пора. Или, как говаривал (или даже напевал, на мотив «Прощания славянки») его отец-майор: «Клюнул в ж-пу жареный петух!» А именно: необходимо было напрямик заняться вопросами семьи и брака. Проучившись и прожив в столице без малого пять лет, Слон понял: нигде больше, кроме как в Москве, он жить и работать не хочет. Его не устраивал даже Ленинград — хоть город на Неве был чудо как красив. Не годились и Куйбышев с Днепропетровском, куда светило возможное распределение, не тянуло в какие-нибудь совершенно секретные и абсолютно закрытые города Арзамас-16 или Красноярк-26. Не говоря уже о многочисленных полигонах: Капустином Яре в Астраханской области, южном в Тюратаме и северном в Плесецке. Нет! Довольно! Вилен достаточно вместе с отцом помотался по гарнизонам. Насмотрелся, как говаривали Маркс с Энгельсом, «идиотизма сельской жизни». Он хочет жить в столице. Ездить на работу на метро, а впоследствии — на персональном автомобиле. Самому выбирать, в какое ему пойти кино — а не довольствоваться тем старьем, что будет привозить в гарнизон кинобудка. Жить в отдельной квартире со всеми удобствами и паровым отоплением и в туалет ходить, простите, в теплый, а не во двор. Он должен остаться в Москве. И точка!
Для того чтобы зацепиться в Белокаменной, многие сокурсники избирали сложные, окольные пути. Как Владька и Радий, которых пригласили в подмосковную организацию с перспективой прописки и даже квартиры. Он бы тоже не отказался. Но его-то НЕ пригласили! Слон мучительно завидовал ребятам. Хотя и поздравлял их, но про себя поклялся «им это припомнить».
Вариант второй остаться был: сделать комсомольскую карьеру, тем более его не раз приглашали. Но прежде он от общественных нагрузок старательно увиливал, не манили они его. А теперь-то поздно! Для того чтобы в Первопрестольной гарантированно оставили, даже комсоргом курса быть мало. Надо стать по крайней мере секретарем факультетского бюро. А за оставшийся год так высоко уже не взлетишь. Следовало наплевать на собственное «не хочу» и начать движение по комсомольской линии раньше, курса хотя бы с третьего.
Оставался единственный путь, зато верный, — женитьба. Перед узами семьи и брака даже советский институт прописки пасовал. Немало, ох, немало советских Жоржей Дюруа и Растиньяков начинали свой блистательный путь с выбора подходящей столичной партии! Чего уж далеко, в буржуазную Францию XIX века ходить! Взять, к примеру, нашего современника, товарища Аджубея. Кто б его знал, третьекопеечного актеришку и спортивного журналиста, когда б не жена Рада — дочка всесильного Хрущева. И теперь все при нем: власть, должность, дом полная чаша, влияние! Главный редактор «Комсомольской правды», шутка ли! Не случайно даже присказку сложили завистливые советские люди:
У Слона тоже кандидатуры подходящие имелись. Не дочка Хруща, разумеется, но… Взять, к примеру, Леру Старостину. С Лерой они учились в одной группе. Девушка всем была хороша: умна и характером спокойна, имелся только один недостаток — она была некрасива. Лицо у нее было длинное и слегка лошадиное. Глаза навыкате. Лера обладала высоким ростом, едва ли не под метр восемьдесят — хорошо еще, что Слон сам по этой линии не подкачал. И была к тому же волейболистка Старостина совсем не женственна. По манерам, что называется, свой в доску парень. Нисколько не умела кокетничать. Ходила широкими шагами. Любила хлопать, в том числе парней, по плечу. Со всеми готова была завести товарищеский разговор, всем подряд говорила «ты». Любила одеваться — и не только в турпоходе или на целине, а на лекции или в клуб — в брючки и ковбойку. Прекрасно решала задачи по теормеху и сопромату. Быстро и аккуратно чертила. Обладала прекрасным пространственным воображением, крайне быстро считала и играючи решала шахматные задачи. Экзамены сдавала в основном с блеском и на «отлично», но за оценками не гналась, оттого по нелюбимым предметам, вроде английского или диамата, хватала порой тройки. Играла в волейбол, бегала на лыжах и имела по этим дисциплинам первый взрослый разряд.
У Старостиной, однако, имелось два неоспоримых преимущества. Она была, во-первых, москвичкой, и во-вторых, родители ее занимали, видать, довольно высокое положение. Какое в точности, она ни с кем не откровенничала — однако папаша ее, многие знали, передвигался по столице на автомобиле «ЗиМ» с персональным шофером. На первом курсе, помнится, Лера устраивала вечеринку для институтских друзей у себя дома. Квартира у нее оказалась на Кутузовском проспекте, пятикомнатная. Слон даже и не думал, что такие в СССР вообще бывают. Он всю вечеринку тогда сидел, напрягался, думал: это коммуналка, и вот-вот придут соседи.
У Старостиной, однако, имелось два неоспоримых преимущества. Она была, во-первых, москвичкой, и во-вторых, родители ее занимали, видать, довольно высокое положение. Какое в точности, она ни с кем не откровенничала — однако папаша ее, многие знали, передвигался по столице на автомобиле «ЗиМ» с персональным шофером. На первом курсе, помнится, Лера устраивала вечеринку для институтских друзей у себя дома. Квартира у нее оказалась на Кутузовском проспекте, пятикомнатная. Слон даже и не думал, что такие в СССР вообще бывают. Он всю вечеринку тогда сидел, напрягался, думал: это коммуналка, и вот-вот придут соседи.
Да, Старостина, конечно, была хорошим кадром для последующего охмурения, соблазнения и женитьбы. Правда, возникал закономерный вопрос, и у Леры, как девочки умной, он бы непременно всплыл: а где он, Вилен Кудимов, был раньше? Куда смотрел? На сей вопрос ответ мог быть только один, и Слон был уверен, что в нужный момент проговорит, причем с необходимой интонацией раскаяния:
— Не знаю я, куда смотрел! Дурак был!
Сказано — сделано. Вилен терпеть не мог интеллигентских колебаний и нерешительности, на которые горазды были его друзья и соседи: что колхозник Радий, что интеллигент Владик. В первый же день после зимних каникул, в феврале пятьдесят восьмого, Кудимов подошел к Лере Старостиной и пригласил ее сходить вдвоем в театр:
— Мне тут в «Студию молодых актеров» билетики достали. Да, ту самую, которой Олег Ефремов руководит [2]. Составишь компанию?
Лера, конечно, смерила его взглядом и вопросила в лоб:
— Ты что это, Кудимов, ухаживать за мной взялся, что ли?
Он к Лериной прямоте был подготовлен и ответил тоже напрямки:
— А почему бы и нет?
Спектакль — «Вечно живые» по пьесе Розова — девушку растрогал, она в конце аж всплакнула. Да и парня спектакль перепахал. Кудимов сказал, что не думал, что по фильму «Летят журавли» еще и пьесу поставят, а Лера улыбнулась: «Ох, да ты у нас совсем девственный!» — и объяснила, довольно тактично, что это фильм сделали по пьесе.
Вилен проводил девушку к ней на Кутузовский. Она на прощание чмокнула его в щеку. Вышло как-то чересчур по-товарищески.
Товарищеские отношения теперь уже никак не устраивали Слона. На следующий день он достал билеты в Большой, на Лемешева, и опять пригласил Леру. Для того чтобы жениться, ему требовалось овладеть ею. А чтобы овладеть — нужно было начать относиться к ней не как к товарищу, а как к женщине. Надо было убедить себя ее возжелать.
Проблем с этим, на самом деле, не возникло. Недаром папаша-майор говаривал ему: «В твои годы меня даже забор некрашеный возбуждал!» Так и с Лерой — достаточно было лишь первый раз притянуть ее к себе в подъезде на Кутузовском, как пришла страсть, и Слон вдоволь помял девушку на широком подоконнике парадного. Она вырвалась от него вся раскрасневшаяся, тяжело дышащая — убежала в свою квартиру, словно в спасательную шлюпку прыгнула.
А там и Восьмое марта наступило, и, словно само собой разумеющееся, ее родители отправились на дачу, а он, в единственном числе, был приглашен к девушке домой. Вилен явился с шампанским и целой клумбой мимозы. После того как они выпили, переместились на диван, он довольно долго сражался с ней, освобождал от чулок, подвязок, платья, комбинации, зато в конце пути его ждал бонус: Лера оказалось совсем не девушкой, поэтому сверхусилий не потребовала, чем обеспечила Вилену на всю дальнейшую совместную жизнь определенное моральное и тактическое преимущество.
После того как все произошло, Лера достала из холодильника импортный напиток «Мартини», а из папиного кабинета принесла американские сигареты. Они пили, курили в постели, и она легко сказала:
— Теперь ты понимаешь, что должен на мне жениться, как честный человек?
Он вяло молвил:
— А я готов.
Девушка, усмехаясь, сказала:
— Я, конечно, понимаю: у нас распределение, и тебе надо зацепиться в Москве, поэтому ты меня вдруг взял, рассмотрел и выбрал. Но ты не думай. Может, на самом деле это не ты, а я тебя выбрала, а? Ты ведь неглупый, пронырливый и настойчивый, Вилен. По-моему, ты далеко пойдешь — если, конечно, милиция не остановит. Ну, а если будешь вести себя со мной как положено, я готова служить тебе надежным тылом. Впрочем, не ликуй уж так явно. Еще ничего не решено. Ты еще должен моим родителям понравиться. У меня, знаешь, отец ух какой строгий. А сейчас иди в ванную, помойся, а потом возвращайся сюда и жди.
Он так и сделал, а она вышла к нему из другой комнаты в халатике на голое тело, а потом его сбросила, и Слон оценил, что у нее очень даже неплохая фигура. Молодой дружок его снова резко вздыбился, однако девушка накинула на него попонку в виде марлевого бинтика и приникла к нему губами. Вилен не только никогда ранее не пробовал утех подобного рода, но даже и не думал, что они существуют.
Понравилось ему очень.
Глава пятая
Владик
Апрель 1958 года
Королева Сергея Павловича в «ящике» обожали и боялись. Он был тут как Саваоф или громовержец. Никто даже не сомневался, что он может все, и если бы в один прекрасный день о нем сказали, что он, дескать, ходил по воде, аки посуху, или летал по воздуху без помощи крыльев, ракет и прочих приспособлений, никто из тружеников ОКБ-1, пожалуй, и не удивился бы. Восприняли бы как должное.
Как и положено о боге, в конструкторском бюро об ЭсПэ (его все звали так, сокращенно от имени-отчества) рассказывали легенды. И далеко не все из них были сочинены (как бывало в случаях с богами натуральными, из священных книг). Историй о местном идоле Владик наслушался уже в свой первый месяц в Подлипках.
Рассказывали, к примеру, как однажды он собрал весь ареопаг своих заместителей, вызвал начальников отделов, пригласил со смежных предприятий других главных конструкторов — народ думал, предстоит долгое и сложное совещание по одному из самых животрепещущих вопросов. А когда все собрались, ЭсПэ только и молвил:
— Партия и правительство поставили перед нами задачу: в ближайшие два года доставить герб Советского Союза на Луну, — и закрыл совещание.
О том, что Королев страшен в гневе, говорили все подряд. И чуть ли не каждый из соратников, как выяснилось, успел почувствовать на себе самом всю его силу. Не у одного и не у двух замов и прочего руководящего звена ЭсПэ отнимал пропуск, орал: «Ты уволен!» — и разрывал документ в клочки. А когда бывали на полигоне или, как говорили, «на ТП» — технической позиции, тогда Главный обычно орал провинившемуся другое: «В Москву у меня по шпалам пойдешь!» И за вранье, безответственность, лень или халтуру и впрямь увольнял безжалостно. А вот если «увольнение» следовало после того, как соратник добросовестно заблуждался или перечил, отстаивая свое мнение, — Королев обычно звонил такому сам, через два-три дня: «Ты что это не на работе?» — «Так вы же меня, Сергей Палыч, выгнали». — «А теперь снова принял».
Рассказывали в конструкторском бюро байки и о совсем животрепещущем: например, как полетел первый спутник. В ОКБ-1 все, конечно, ведали, что ракета для него создавалась не специально. Носитель был предназначен для ядерного боезаряда, и когда, наконец, изделие несколько раз, без осечки, долетело до полигона на Камчатке, Королеву и другим главным конструкторам дали звание Героя Соцтруда. Но ЭсПэ был ведь человеком неуемным. И еще — увлеченным романтиком. И он, как и все его соратники, знал, что американцы (или, как главный конструктор их звал, «американе») работают над первым искусственным спутником Земли. Опередить их было для советских людей — святое дело!
ОКБ-1 и смежники начали разрабатывать тяжелый спутник, ведь королевская ракета-носитель была способна закинуть на орбиту аж несколько тонн. Тяжелый спутник мастерили долго, смежники подводили, и тогда Королев (весь нетерпение!), чтобы опередить несчастных «американов», за которыми он со всею пристальностью следил, решил сперва вывести на орбиту спутник простейший — его так и в документации стали называть: ПС-1, простейший спутник номер один. (Однажды кто-то оговорился и при Королеве назвал спутник не ПС, а ЭсПэ. Тот был в хорошем настроении и бросил: «СП — это я, а спутник — ПС».) ПС-1 и впрямь был «простейшим», весом всего восемьдесят килограммов, он и состоял только из передатчика, батареи и антенн.
Королеву очень нравилось, что первый спутник оказался в виде шарика. В редчайшие лирические минуты, которые даже у него все-таки бывали, он сказал: «Красивый он у нас получился». Кто-то возразил ему было, в том духе, что внешний вид для изделия далеко не самое главное, а ЭсПэ завелся: «Вы не понимаете, он у нас еще в музеях будет стоять!» И ведь как в воду глядел: нет нынче музея авиации и космонавтики без спутника: макета, модели или, на худой конец, рисунка или чертежа. И нет без него истории двадцатого века.